Люди ищут в небе бога, ангелов, иных высших сил, умерших, пропавших… Люди просят у неба защиты. А ведь это первобытный человек - в каждом из них, который видел небо как грозную, могущественную силу и безмерно боялся его…
Ева тихо добавила:
- Или чувствовал его соучастником преступления… Разве ты все это хотел сказать?
- Да, совсем не это… Сейчас воскресло то, что давно похоронил в своей памяти. Это так долго, скучно, странно, но настолько тайно, что я хочу доверить это тебе. Я никогда никому это не рассказывал. Ты правда хочешь это услышать?
Она едва качнула головой.
4.
«Я был забитым, скромным и болезненным ребенком…
Мое присутствие в каких-либо общественных местах вызывало смех и презрительные взгляды, будь то школьный класс или автобус. В то время и появился у меня черный букет комплексов, перевязанных ленточкой о двух концах, носивших названия обида и стыд.
Обида - на весь пугающий мир. Стыд – за свою беспомощность в нем.
Я помню то осеннее сухое утро, жаждущее дождя…
Воскресенье, пьянящее всех своей леностью и самодовольным названием «выходной день»… Я во дворе. С двумя соседними мальчишками. Вообще-то я с детства избегал какого-бы то ни было общества, но в то утро мне почему-то стало скучно. И я ни чем не пытался себя развлечь, как обычно это делал. Нам надоело играть. В то время наш интерес требовал и тут же получал собственные мифы и легенды, проскальзывающие через детство каждого. Мы округляли детские доверчивые глаза, утвердительно качали головами… Я мало тогда отличался от своих маленьких друзей, и мир нам казался огромной мозаикой из сложных непонятных совпадений и условностей. Поэтому мы сами старались упростить мир, сделать его понятным. Каждый вносил свою лепту фантазии, и если она единогласно нравилась – фантазия становилась фактом.
«Знаешь, от чего можно умереть?»
«Просто так не умирают»
«Нет, умирают, я сам слышал. Мне брат рассказывал»
«И от чего же?»
«Если посмотришь в разбитое зеркало. Там дьявол сидит, так он тебя заберет сразу»
«Ерунда»
«А ты посмотри»
«Не хочу»
«Видишь, боишься все-таки… И взрослые боятся, а не признаются. Поэтому и выбрасывают разбитые зеркала»
Утро было безупречно тихим.
Нас, увлеченных таинственностью, заставил обернуться странный шорох. Шорох шагов хромающего человека. Это была психически больная. Грязная, оборванная, она шла, что-то бессвязно бормоча и повторяя одни и те же двигательные жестикуляции.
Не просто больная – пьяная, а такой факт только подчеркивает психические отклонения. Она прошла первой – и нарушила сладкую дрему того осеннего утра. Звук повторяющегося контакта с асфальтом был скрипучим, и – каким-то инвалидным. Мальчишки нашли самое целесообразное для них решение как-то отреагировать на такой экземпляр безупречного утра.
Они стали тыкать пальцем в нее, идущую в пяти метрах, и тупо смеяться над ней, в силу недалекости своего детского ума…
То же самое делал и я, чтобы мальчишки не догадались о том, что это моя мать.
«Кто это?»
Я лишь простодушно пожал плечами.
В тот момент я, десятилетний мальчишка, впервые почувствовал ненависть к ней, эту всепоглощающую липкую паутину, сотканную из стыда, презрения, боли…
Эта паутина делала меня беззащитным и бесполезным…
Я боялся того момента. Того, что она заметит меня, позовет домой…
И я, униженный этой действительностью, слабый, малодушный, пойду за ней…
А вслед мне будут лететь камни позора, недолетевшие тогда до библейской грешницы…
Но мать заметила меня.
«Ян! Иди домой!»
Мои шаги казались мне тогда деревянными: настолько я их не чувствовал.
Этот момент - кровавый нарыв на теле моей души, который не сможет зажить никогда…
За то, в конце концов, что я не смог объяснить... той правды, грязно бросавшейся в глаза.
Я побежал. Меня душили слезы, которые я не мог больше сдерживать…
Я бежал и бежал… Пока не споткнулся и не упал в кучу осенней листвы.
И тут же почувствовал легкий укол.
«Это же его мать!»
«Почему он смеялся над ней?»
Но укол был физическим. Явно не от их слов.
Не вставая, я пошарил в куче листвы и достал оттуда острый предмет - осколок разбитого зеркала.
В эту минуту я хотел умереть… А осколок зеркала как нельзя кстати был у меня в руке.
Вот оно – решение!
И я быстро, чтобы не успеть передумать, посмотрел в него.
И что же я увидел? Не смерть с косой, ни дьявола, которые там быть обещались.
Я увидел там себя. И засмеялся от собственного осознания ненужного страха.
«Так вот что самое страшное – сам Человек» - пришла мне тогда в голову первая взрослая мысль.
Я обернулся и крикнул им:
«Вот! Я смотрю! А вам… слабо!»
Мальчишки то ли не поняли, то ли интуиция - будущая тактичность – подсказала им молча уйти домой»…
Писатель закончил рассказ. Ева, все это время смотревшая в окно, перевернула зеркало другой стороной.
5.
Кто-то из великих сказал: «Время – самый мудрый учитель, но оно убивает своих учеников». Писатель много думал об этом…
И понял, что это он убил время за этими мыслями. Свое.
Он считал его великим преимуществом человека и его пороком.
И считал, что время и память – одно и то же.
«Ну послушай, - спорил он с Евой, - мы всегда говорим о времени как о прошлом, в настоящем же это сводится лишь к взглядам на часы и туманным планам.
А прошлое – это наша память, и у нее есть свои координаты».
«Ты говоришь не то, - отрицала она, - Память – резерв, хранящий только прошлое.
А настоящее? То, что я говорю тебе сейчас?»
«Нет. Уже не говоришь, а говорила. Это уходит. Моментально. Уходит прямиком в память».
Застывшее время
- Слушай, Автор, а… почему ты мне это рассказываешь? Ты что, поменял ко мне отношение?
- Как тебе сказать… Ты стала мне необходима. Я так давно не заглядывал в «резервы прошлого». Ведь я спрятал ее в своей памяти так далеко, что теперь, когда я рассказываю, я чувствую ее немое присутствие…
- Немое?
- Не совсем… Слышу стук ее каблуков.
- А почему она пошла с тобой? Сразу? Ведь она тебя совсем не знала? Уж не к ней ли подходит тот образ, который ты хотел мне навязать?
- Замолчи! Не смей так думать о ней…
6.
Мутная вереница воспоминаний захватила Писателя в свой поток…
Ночь. Зима. Тусклый и уютный свет фонарей на улице. Бесконечный стук колес…
Писатель проснулся среди ночи. Первые мысли – в какие-то доли секунды – обо всей этой приевшейся пространственной обыденности, из которой он извлек две-три мысли в годы своих творческих начинаний – и после этого иссяк источник…
Но тут он услышал всхлипывания – и мигом обрадовался.
Да, она тут. Она с ним. Жизнь с ней – непонятное чудо, а не простое течение времени…
«Но она же плачет!» - наконец-то дошло до него.
Он повернулся – она стояла у окна.
Он побоялся спросить, что с ней. Они вообще редко говорили о своих отношениях, и часто - о чем-то отдаленном. Писатель, чье оружие – слово, боялся, что какой-то случайный выстрел им может разрушить тот город, который они начали строить. Пока он был таким хрупким и имел неясные очертания…
Но она ведь плачет! Впервые! Она, такая сильная и бесстрашная!
«Надо что-то делать. Вечно она ставит меня в тупик» - с упреком подумал Писатель,
как она облегчила ему задачу:
- Ты хочешь спросить, что я делаю у тебя? С самого первого дня?
Она замолчала. И по движению губ ее было видно, что она пытается что-то сказать, но сдерживается. А потом начала тихо и неопределенно:
- Я расскажу тебе…
- Когда?
- Когда мы… будем очень сильно ругаться. Но я думаю, это будет еще очень нескоро. А может, и никогда… Представь, что вся моя жизнь началась с того момента, как ты увидел меня. Моя жизнь началась с тебя. И для тебя.
… Она снова стала сильной. Потому что улыбнулась. И предложила:
- Пойдем смотреть на людей.
- И смеяться над ними.
- Смеяться? Да, пожалуй. Люди так смешны и глупы, когда заняты собой и даже не думают, что кто-то за ними наблюдает.
Писатель, слушая ее, курил и улыбался. Улыбался потому, что любил ее детский смех, ее грубость, которая, скорее, не казалось грубостью, а пренебрежением надобности говорить нежности и пошлости. Всего того, что он предполагал в остальных женщинах.
Застывшее время
- Автор, хватит! Ты издеваешься надо мной! Что творится с твоим воображением?
- С моим воображением?
- Оно непостоянное! Я терпела преображения своего лица, но вполне осталась довольна последним результатом. А в эту ночь! Полет твоей «тяжелой» фантазии меняет мои образы в ничтожные минуты. В эту ночь я была Ангелом, Стервой, Актрисой, Художницей, Невестой, Домохозяйкой, Женой, Матерью…
- Тебе не нравится меняться?
- Я ведь должна вжиться в образ, привыкнуть к нему. А не прыгать из одной крайности в другую…
- Почему ты назвала мою фантазию тяжелой?
- Потому что у нее ослабли крылья. Она летает низко над твоей памятью – там, где есть Она. И не хочет взлетать высоко. Автор, это слабая попытка вернуть ее из «твоих резервов». Ты делаешь из меня ее отражение. Отражение той, ушедшей, которую ты пытаешься вернуть. Но она все равно никогда не вернется.
- Да ты ведь ревнуешь…
- Ты так часто говоришь во сне ее имя, что на создание моего у тебя не то что не хватало времени, но даже не возникало и мысли…
- Неужели я так и не дал тебе имени?
- Нет. Ты дал мне местоимение.
- Да. Ты моя.
7.
Он сам назвал себя Писателем. Хотя в подтверждение тому не имелось ни книги, доказывающей его авторства, ни соответствующей репутации в кругу «литературной элиты». Он вообще не был знаком с собратьями по перу.
Он называл себя так потому, что ему нравились великие названия. И он не боялся «надевать» их порой на себя, словно тяжелую корону, предназначенную для монарха.
Хотя в его внешнем облике вырисовывалась аристократическая бледность лица, а на нем - усталость и безразличие ко всему окружающему. Его длинные черные волосы напоминали при первом взгляде на него сходство с демоном.
А его улыбка – единственное, что отличалось от всего его юношеского облика, - улыбка старого мужчины, улыбка, прячущая в себе сарказм и высокомерие, и выскакивающая при каждом моменте – удобном и неудобном – он просто не мог ее контролировать.
Писатель улыбался, если его что-то радовало, приводило в изумление…
Но он улыбался еще и тогда, когда ему было невыносимо грустно. Или стыдно.
Тогда, на похоронах …
Писатель помнит, как сейчас: тяжелый запах в доме… Пришли незнакомые и хмурые люди… Пришел сам Ноябрь – грязью на полу…
«И ты тут! – улыбнулся ей тогда семнадцатилетний Писатель. – А мама бы не пустила тебя на порог, будь она жива. Она не любила осень. И все, что с ней появляется. А я как раз появился осенью…»
«С кем он говорит?» - послышался резкий и недовольный возглас.
Писатель обернулся. Оказывается, его разговор с осенней грязью подслушали.
«Твоя мать умерла! Ты понимаешь это?»
Писатель все понимал. И улыбался. Вместо ответа. Но не грусть толкнула его на это, хотя такое объяснение было бы самым разумным…
Он улыбнулся, потому что почувствовал освобождение. От долгого стыда.
«Нет, он действительно больной…»
«Весь в мать…»
«Нельзя так о покойниках»
«Все равно… Ему-то еще жить»
Но Писатель уже не слушал их. Он стоял спиной к ним – и слова всех тех хмурых людей – как стрелы из всеобщего арбалета Ненависти и Презрения.
Но Писатель тогда уже смеялся над ними. Они
