глаза тёще при каждом удобном случае. На даче, например, она тоже не пускала Ленку со мной в лес за грибами. Я ей и говорил: «Мария Васильевна, вы просто не в курсе сексуальной моды. Восьмилетние – это пошло, грязно и неактуально. Вот как Ленка оформится в нимфеточку, лет так в тринадцать, – тогда, может, и займусь»… Взаимной любви у нас с тёщей от этого, конечно, не прибавлялось.
А с Наташей как раз после рождения сына всё начало становиться до боли похожим на отношения моего попутчика и его Светки. Мой мир тоже стал проваливаться куда-то, и я так же не мог его удержать… Помню какие-то глупые мелочи. Споры из-за сына – его кормления, купания, сна и вообще воспитания. Тут же – категорическое нежелание, например, разбавить хотя бы какой-нибудь гречкой ежедневную вечернюю картошку. Ну и всякая другая ерунда… Поражало возникшее в ней упрямство: что бы я ни предлагал, отметалось, как говорится, с порога. Наверное, происходило то, что уже описано было когда-то одним прекрасным писателем: вы говорите с женщиной, убеждаете её, и вдруг понимаете, что ей ненавистен сам звук вашего голоса. Мне тоже, как и попутчику, хотелось иногда её ударить. Только чтобы изменить упрямо-замкнутое выражение лица…
А потихоньку стало прорастать и совсем гадостное.
Однажды, в очередной своей истерике (из-за чего – клянусь, не помню!), она вдруг закричала:
- Да это не твой сын, дурак!..
Ну, вот как описать, что после таких слов происходит? – В сердце как бы камень поселяется, и сначала кажется, что он уже никуда не денется, а только будет ворочаться и ворочаться там, выскрёбывая дыру всё глубже, всё темнее и безнадёжнее… Сын для меня был… Радость – не то слово, и счастье – не то. Просто самый главный свет в жизни. У меня и сейчас давление входит в норму, когда я вспоминаю, как он ко мне подбегал, а я его гладил по голове. Это и сейчас для меня радость, а тогда – чего там говорить?..
Наташа, конечно, почти сразу остыла. Начала говорить, что она это «просто так». И я, конечно, почти сразу же вроде как поверил. И внешне долго, долго никоим образом к этому не возвращался. Да можно сказать, что и внутренне, для себя, я просто отмахнулся от этого ужаса. Человек, известное дело, ловко умеет задвинуть в дальние чуланы памяти что-то особенно стыдное и неприятное. Задвинуть, да не забыть окончательно… Я «как бы» забыл. Но – уже никуда не деться! – семечко упало и стало потихоньку прорастать. И то один эпизод из памяти, то другой всплывали время от времени в этом новом, гадостном освещении.
Ну, например, припомнил я, сами обстоятельства зачатья были какими-то не вполне обычными. Сначала Наташа, залетев, вроде бы хотела делать аборт. Конечно, я был против, но совсем не из-за моих желаний случилось иначе. Вот, ей-Богу, не помню: то ли она аборт этот как-то быстро и незаметно сделала и тут же залетела опять, то ли сначала беременность была ошибочной, а только потом, со второго захода, оказалась настоящей… Забавно, разумеется, и показательно, что точно я не помню, но мне тогда было не до того. Страна входила в рынок, и я суетился вместе с большинством. Предпринимал, так сказать, входил в бизнес. Деньги семье требовались каждый день, я крутился, как мог, а Наташе, между прочим, доверял, хоть и дышал к ней, в общем, ровно. Помню, один момент меня тогда несколько смутил: мне казалось, что мы с ней из-за моей суеты довольно долго не вступали, как говорится, «в интимные отношения». Как раз в те недели, на которые указывали медицинские сроки. Но тогда я от этого отмахнулся совсем легко. В конце концов, на втором году семейной жизни какой-нибудь уже привычный супружеский эпизод мог и провалиться в памяти. Я его вполне мог, что называется, «заспать»… А потом – семья для меня была действительно делом святым. Я просто искренно порадовался, когда понял, что она будет рожать. А когда сын родился, вообще ошалел и возгордился – до того вон, что стал демонстрировать телевизору непристойные жесты…
«Но, - стал впоследствии постепенно соображать я, - как Лёшка родился, Наташа-то ведь ко мне действительно резко переменилась. И вот это ощущение у меня не раз возникало: мол, сделал своё дело и свободен!.. А если я и дела никакого не делал, а просто крышей втёмную работаю?..» Общей постели Наташа явно стала избегать. По выходным мой водитель (вот тогда я как раз недолго побывал в богатеньких) отвозил их всех на дачу к тёще, а мне туда ход был с некоторого времени заказан по причине взаимной неприязни. Дача, да ещё зимняя, дело хорошее и полезное, но ведь как-то надо и семейные скрепы учитывать! С родителями, что ли, меня помирить или самой не каждый раз ездить, или ещё какие-то варианты придумать! А то ведь это получается даже и унизительно – меня с собой, значит, не берут… А по будням, в Москве, Наташа стала спать в комнате вместе с дочкой: мол, тахта на её половине неудобная и я сильно ворочаюсь. Я к тому времени, как, впрочем, и с самого начала, не слишком страстно и часто её желал, но нарушались принципы! «В одиннадцать вечера, - помню, требовал я, - изволь быть в постели рядом со мной. В качестве супруги. Если не пожелаю или после того – пожалуйста, спи, где хочешь, раз я тебе так мешаю…» Понятное дело, у женщин на такие случаи предусмотрены самые разнообразные отмазки. Стирка, мол, срочная, голова болит или, скажем, зубы…
А ещё у нас как-то месяца три жил просто-напросто её бывший любовник. Кстати, довольно, экзотическая личность. Грузин, уже в возрасте, во всяком случае, постарше меня, седой, крепко лысоватый и очкастый, с акцентом, который так легко пародировать… Кстати, ярый гамсахурдианец, вынужденный бежать после очередной смены власти у них – куда? Конечно, только и исключительно в Москву! Куда же ему, бедному, было ещё податься?!.
- Мераб просится в гости, - сообщила Наташа по телефону как раз в очередной день рождения сына. Мераб был в её жизни задолго до меня, я о нём всё знал, голова у меня в тот день была ватная от всяких предпринимательских пакостей… Ну да, я, я сам пригласил его на день рождения, а потом на Новый Год, а потом и предложил немного пожить. Больно уж жалестно он расписывал, как ему трудно в Москве почти без денег, как ему приходится снимать койку у какого-то отпетого грязного пьяницы… Но я же никак не ожидал, что Наташа теперь каждый вечер допоздна будет болтать с ним на кухне, а я, как дурак, буду смотреть в супружеской постели телевизор, пока не засну. Не ожидал я и того, что постояльцев (потом, до кучи, заявился двадцатилетний сын Мераб) мне ещё придётся и кормить. Однажды я уехал утром на фирму, забыв оставить деньги на продукты (Наташа была на даче). Приехал вечером голодный, а они – сидят, как женихи, и смотрят видак. И еды ни крошки. Я разозлился и вызвал по телефону ужин из ресторана. Конечно, отошёл потом и поделился и с ними…
Почему-то сам я не мог их выгнать к чёртовой матери. Теперь понимаю: я тогда уже ощущал в себе извечную слабость того в паре, кто менее равнодушен. Наташа-то с Мерабом болтала каждый вечер допоздна – когда не уезжала на дачу… Она выставила их в конце концов, когда они начали клянчить у меня уже серьёзные суммы, но – и тогда я это уже прекрасно чувствовал! – отнюдь не из-за великой любви ко мне, а просто из чувства справедливости. Всё это было уже слишком, а Наташа стервой-то не была. Наверное, и меня жалела. И терпела, пока могла…
Вот и это рыданье в Алупке стало вспоминаться под совершенно определённым углом зрения. Она не со мной хотела бы так сидеть и попивать мускат, и дышать близким морем!.. А приходится со мной, потому что, ясное дело, у того, другого, настоящего отца ребёнка, или жена парализована, или мать помирает, или начальство суровое – никак ему, бедному, нельзя свою семейную жизнь рушить!.. Вот и пришлось Наташе выходить замуж за меня – «сойдёт на худой конец», но старая любовь не вянет, её опять, значит, потянуло к нему, а тут залёт, но ребёнка от любимого хочется – нехай отцом пока считается другой, потом как-нибудь разберёмся!..
Пересказывать всё это ни к чему. Была бы зацепка – чуть не каждый поступок, чуть не каждое слово можно истолковать в этом «зацепочном» смысле… Но вот – честью клянусь! – тут я уже сознательно себя давил. «Раз мы вместе, - считал я, - биология, в конце концов, дело десятое. Пусть сын на меня и не похож совсем внешне, он же моим сыном будет, если я буду рядом. А что вылитая мать – так это к счастью…»
Я был уверен тогда, что все наши нюансы с Наташей – просто кризис, который обязательно пройдёт, должен пройти!.. Ан нет! Однажды в результате очередной истерики и безобразного скандала, в котором не преминули поучаствовать и подросшая Ленка, и подлетевшая мухой на говно тёща, Наташа с детьми уехала к своим родителям. Я, как водится, стал ей названивать. Она объясняла сначала, что хочет просто отдохнуть. Я соглашался, но просил назначить срок, вызывал на свидания. Говорил о Лёшке, о том, что вообще нельзя девять лет кидать коту под хвост… Наташа на свидания приходила, кофе со мной в разнообразных «бистро» пила, но возвращаться не соглашалась. Я всё никак не мог поверить, что – конец. Она ведь и с сыном ко мне несколько раз приезжала, и готовила обед, пока мы с ним, скажем, прогуливались на речном трамвайчике. Но мир мой всё равно катился в пропасть независимо от моей воли. И Лёшку я чувствовал, что теряю, хотя старался и без Наташи встречаться с ним, водил его по всяким музеям и зоопаркам. Но надо-то было быть с ним рядом каждый день! Я, например, уже лет в семь начал делать какое-то подобие зарядки – только потому что наблюдал каждый день, как делает это отец. (Правда – прогресс! – Наташу я не изводил утренними процедурами. То есть был уже поумней своего попутчика, ибо к тому времени постарше. Но один чёрт – всё, как и у него, шло своим печальным чередом). А кто у них там, в тёщиной семье, делал зарядку? – Смешно. А кто, кроме меня, мог бы увлечь Лёшку утренней холодной речкой? А показать, как правильно ставить кулак при драке? Кто, наконец, когда придёт время, пояснил бы ему, чёрт возьми, что умеренный онанизм – это совсем не вредно? И как точнее вести себя с девочкой? Да какие-нибудь шахматы – и то ему нужно было видеть перед глазами пример! Я не говорю уж о кардинальных тайнах мироздания – должен был я потихоньку знакомить его с ними или нет?.. Мой бывший тесть, единственное существо мужского рода, бывшее теперь рядом с Лёшкой, к сожалению, относился к той породе вшивых интеллигентов, о которых говорил и попутчик. Презирающих, образно говоря, футбол и обожающих, образно же говоря, исключительно балет… А все эти встречи один-два раза в месяц, если Лёшка не простужен, да если его не увезла тёща на дачу, и вообще – если у них нет других планов… Суета это была, и больше ничего. Я его терял, потому что каждый день он видел рядом не меня, а их – Наташу, тёщу, Ленку. Они формировали его по своему разумению, я же мог выступать только как редкий развлекатель и покупатель всяких машинок и конструкторов… Уж, ей-Богу, не знаю, что лучше: прямая смена партнёра, как случилось у моего попутчика, или вот такой пердимонокль? Я ведь и до сих пор твёрдо не знаю, мой сын Лёшка или нет. То есть знаю – теперь уже не мой, невзирая даже на всякую биологию. Оторвали его от
