фонаря было. Я ведь почему адвоката не взял? – Думал, дело ясное, ревность, аффект, то, сё, дадут условно года два, да и хер с ними! Глядишь, и с Иркой помирюсь… А её увидел в зале – опять с ума сходить стал. Тут ещё судья, пожилая довольно баба, начала вроде как подначивать: мол, да неужели вы сами за шесть лет ни разу на другую женщину не посмотрели? Ей тёща поведала, что были у них несколько раз на этот счёт подозрения, только Ирка историю раздувать не хотела и мне даже ничего не говорила… Короче, принял я в перерыве вместо обеда стакан водки и явился в суд прилично захорошевшим. Наглеть стал. Судье, помню, говорю: «Вы меня жить не учите!»… В общем, впаяли мне, считай, по полной. Не учли ни аффекта, ни ревности, ничего. Пять лет, и в зале суда – под стражу. Тебе вон с ментами повезло, а мне с судьёй – шиш!..
- Ох, ты! – не удержался мой попутчик. Всё это время он действительно слушал – и не с посторонним холодным вниманием. Он явно сопереживал. Понимаю – он тоже, как и я до этого, мерился судьбами, прикидывал мои нюансы на себя. И, может быть, втайне радовался, что у него-то повернулось не так уж круто…
- Ещё не всё это! – резанул я. – Сейчас поймёшь, что тебе не жаловаться, а радоваться надо… Отторчал я, значит, от звонка до звонка. Как сидел, рассказывать не буду, все равно не просечёшь. Честно сказать – неплохо сидел. В хорошей, как говорится, компании. Только вот письма и посылки от одного отчима и получал. Он человек очень хороший был, да пьяница, конечно, особо многого не мог. Но это всё ничего… Отторчал, значит, приезжаю по адресу, а в квартире – чужие люди. Ирка её давным-давно приватизировала на себя и продала. А меня предварительно выписали. Как, стало быть, осужденного. И даже не сообщили ничего, падлы! Только справку из суда прислали, что она со мной развелась… Я к отчиму. А там ещё мой братец прописан был, но жил у жены. Я туда-сюда, права восстановил, машину на ход поставил. Она так и пробыла в гараже все пять лет. Никто из родственничков не позарился. Может, побоялись совсем уж наглеть-то. Как не проржавела до конца, не знаю!.. Начал снова бомбить. У отчима долг был по квартплате большой, года за полтора. Мы договорились, что я долг выплачиваю, а он меня к себе прописывает. С сынком своим сам договорится. Мол, если будешь возражать, лицевой счёт разделю и разменяюсь к ядрёной фене, а тебе каких-нибудь цыган подселю! А если по-хорошему, после моей смерти, стало быть, вы с братом (со мной, то есть) квартиру приватизируйте на двоих, продайте, да поделитесь, как люди... Он сынка этого, младшего своего, почему-то тоже не любил. Да не «почему-то», ясно всё: гнида этот сыночек, гнидой был, гнидой и сдохнет… Вот, слушай, поехал я опять на заработки – кенту одному дачу строить. Мобильника у меня не было, да и у никого из нас тогда не было, век-то новый только начинался… Почта с телефоном – километров за пять, особо не находишься, если уж совсем не приспичит. А я адрес этой дачи на всякий случай отчиму оставил. Если что, заболеет, например, телеграмму запросто можно было дать... А главное – как-то я не волновался ни о чём. Видел же, что отчим – да отец, конечно! - меня любит и всё для меня сделает… А вернулся через два месяца – дверь в квартире новая, железная, и на звонки никто не подходит. Я к соседям. «Похоронили Сергеича, - говорят. – Сорок дней в пятницу» И рассказали мне, что приезжал к отцу его младший сынок и что шёл у них крупный разговор – через две стенки было слышно. А послезавтра отцу пенсию принесли, он не открывает. Сходили за участковым, дверь взломали, а он мёртвый на полу лежит. И висок проломлен… Братец мой дал кому надо (это даже и соседи болтали), признали несчастный случай. Мол, об угол стола ударился… Хотел я эту гниду убить, но тогда у меня ещё от зоны память не отошла. А потом – перегорело. «Живи, - думаю, - падла, всё одно тебя прищучат когда-нибудь. Если успеют на этом свете – считай, повезло. А если уж прямо на том?..» Короче, вот так я и стал бомжом. Пятый год бомжую…
- Никогда бы не подумал, - пробормотал мой попутчик. – Совсем ты как бомж не выглядишь. И вообще я думал, что бомжи в купейных вагонах особо не ездят…
- Бомжи разные бывают, - с оттенком менторского тона сказал я. – Ты о прикиде, что ли? Так в Москве на помойках можно хоть и дублёнку вполне приличную найти. И находили! А один кекс двадцать тысяч долларов в барсетке поднял. Правда, почти сразу их лишился – что пропил, что выпросили, что просто украли. Ещё хорошо – не грохнули… И при деньгах я сейчас: повезло, меди и алюминия сдал почти на двадцать косых. Инструмент продал и вот еду к корешу. Прошлую зиму вместе с ним по помойкам ходили, а потом он напрягся и слинял к дядьке. Адресок оставил, рассказывал – там не жизнь, а малина. Лес, река, пасека есть… Да, а сейчас – вернуть бы всё обратно: клянусь, чем хочешь, простил бы её, Ирку мою блядскую, без слов бы простил! Только ведь не вернёшь…
Интермеццио 4
- Я всегда эту часть одним духом воспринимаю, - призналась, промокая глаза платочком, Вторая. – Какая-то сказка страшная…
- Вот именно что быль! – солидарно всхлипнула Первая. – Самое их животное нутро здесь так и лезет!.. А ты всё равно сидишь, как дура, и плачешь, и говоришь себе: «Да плюнуть на них, и дело с концом!» А плюнуть не получается, жалость глупая давит. А ведь ужас вообще-то…
- Жизнь это, девушки! – у Третьей тоже глаза были на мокром месте. – А ужаса в жизни много. Здесь он просто такой… концентрированный…
- Нет, ну что за эгоизм всё-таки, а? И в этой истории тоже, – Первая отошла от всхлипов и снова непримиримо поджала губы. – Действительно ведь животные какие-то.
- А может, просто другие животные, - тихо предположила Вторая. – Или раненые…
- Да у них и логика совершенно извращённая, что у одного, что у другого! Если разобраться – это же бред какой-то инфантильный, и ничего больше! Мне больно, и трава не расти! А женщине не больно? Жену вон и прибить можно, да?! Случайно ведь не убил, другие убивают, чуть их затронешь…
- А какая может быть логика у подбитого зверя? – возразила Вторая. – Ревёт, и ничего больше. Ревёт и бросается…
- Нет, ну смешно! Они о гонорее, как о насморке, честное слово. «Дело, - говорит, - для меня привычное»… Сам, значит, в грязи валяется, а стоило жене туда оступиться, за ремень схватился…
- А ты у нас что, сахарная? Или с «Vanish»ем стиранная? – вмешалась Третья и выразительно посмотрела на суровую подругу. Та отчего-то примолкла…
3. Andantevivace
Лет двадцать пять назад я сочинил стихи, построенные на довольно прозрачных автобиографических намёках. Начинались они, сколько помнится, так: “Нас было трое: бывший учитель, будущий вор и случайный поэт…” Затем шло несколько развивающих строф, выводящих на немудрёный, хоть и тяготеющий к многозначительности финал: “Ах, дорогие мои ипостаси, Сеньке по шапке, по Сеньке судьба. Соединились мы с вами некстати. Дело – табак. Наше дело – труба. Нас не признают – бесценных, раздельных. Паспорт один на троих – все дела… Только четвёртый работал в котельных и хорошо разбирал, где зола”.
Что-то и тогда, в молодости, мне, стало быть, чудилось, брезжилось в связи с вопросом о границах бытия индивидуального и архетипического. Конечно, рассказанная мной выше история не была в полном смысле слова моей: ну, не получал лично я пять лет за избиение неверной жены! Я – лично! – не получал. Но прекрасно понимал того, чью историю я изложил. Да что там понимал?! – Я сам уже был отчасти им. Как отчасти я был и моим попутчиком, пока он повествовал о своём… Может, ещё побольше бы водки, и я искренно уверовал бы в то, что всё это я просто сам себе и наболтал спьяну: и про честную Светку, и про слабую Ирку. А попутчик мог вполне оказаться обычным алкогольным фантомом. Одно слово – архетип…
К финалу рассказа у попутчика глаза тоже, как и у меня, нуждались в платке. Сперва я ещё сомневался – доверяет ли? Но тут всё стало окончательно ясно. Мне удалось доставить ему двойное удовольствие. Во-первых, он выговорился сам. Во-вторых, он смог от души, искренно проникнуться сочувствием. Эмоция, что и говорить, благородная. Тем более что в данном случае она была обращена к представителю искомого народа. По-моему, к слову, исключительно в традициях именно русской интеллигенции так страстно отделять себя от народа, а народ, соответственно, от себя. Ну а они-то тогда кто же?.. Не уверен, но, мне кажется, я понимаю, почему Лев Николаевич Гумилёв презирал самый термин «интеллигенция» и, по крайней мере, к себе его ни в коем случае не относил…
С первых слов попутчика мне показалось, что соседу было бы удобно ощущать что-то вроде своего превосходства. При этом отнюдь не педалируя, не чванясь глупо и беспардонно. (Я называю это – «по-аспирантски») Просто запускать время от времени фразочки с этаким интеллектуальным подтекстом и тихо наслаждаться тем, что собеседник понимает только – текст. В общем, мне это желание было хорошо ведомо. Я и сам грешил подобным образом когда-то, по молодости, только давно надоело. Теперь я предпочитаю – со случайными знакомыми – именно что подстраиватьтся. Как, дескать, пожелаете. Получается гораздо интересней и познавательней. Ну, думаю, это объясняется тем, что на мою первичную семейно-школьную книжность наслоилось уже столько всего!.. Не удержусь процитировать любимое выражение одного из моих теперешних приятелей – «хуй проссышь!..» А сосед, стало быть, умудрился в доставшуюся нам эпоху перемен не покинуть свою интеллигентскую нишу. Скажем, почти не покинуть…
Вот в самом начале беседы меня и озарило очередной раз. Я стал реагировать на его слова, так сказать, по-простому, и сам рассказал нечто по теме, находясь в определённом образе. По обстоятельствам жизни с год назад я познакомился с неким Гурьяном. Он-то мне и поведал свою историю. Здесь, в поезде, я живо представил себе его и, как уже говорил, отчасти стал им. Тут нельзя было переборщить – дабы сосед не решил, что я уж совсем прост для его откровений. Гурьян как раз подходил. Для бомжа он был достаточно “интеллигентен” (ах, словцо на века, куда ж от него таки денешься?!)
Гурьян этот жил в моей квартирёнке довольно долго, а в один прекрасный день пропал. Просто вышел сдать немного цветного металла и купить бутылку, чтобы похмелиться самому и похмелить меня. И не вернулся. Произойти с ним могло что угодно. Он был хроническим астматиком, и ему просто могло стать плохо на улице. Далее – в лучшем случае, если повезёт с прохожими, «Скорая» и больница. Исход – гадателен… За те три года, что я знаюсь с этой социальной группой, среди уже моих личных знакомых произошло пять смертей – по причинам различным, но схожим. Переохлаждение, сердечная недостаточность, гепатит... А проще (и точнее) говоря – обычное следствие жизни на улице. Еда с помоек, ночёвки в подвалах, неминуемое практически ежедневное пьянство… Когда-нибудь я опишу «своих бомжей» поподробней, пока же это трудновато – слишком сросся с ними, слишком маленькая
