ЦИКЛ.

все стороны, будто ржавая проволока, и мне показалось, что он фотографию – портит. 
   Я решил кустарник – срубить. И переснять всё – заново. 
   Как-то раз, в ясный  безветренный полдень, когда уже догорало бабье лето и над самой травой не так сильно толклись комары, я прихватил топор, ножовку и  отбыл в степь «поправить пейзаж», - как я сам себе говорил. 
   Еще не пройдя и половины пути, душу стало наполнять чем-то таким  нехорошим да гадким… Каким – то внутренним оком, казалось, видел себя со стороны. Иду… с топором. И мысль одна привязалась, покоя не даёт: степь, вот она, через деревья за посадкой виднеется – а топор-то зачем? И вдруг в голове какая-то опухоль возникла. Степь – топор. Топор – степь. И шёл я так, точно не я рубосек, а меня сейчас этим топором … хватят эдак раз-другой  по косточкам позвоночника, только захрустят.
   Пришагал.
   И хоть без былой уже прыти, а кусточек тот под маслиною таки –  срубил. Снёс сучья в низину под бугор. Туда же оттащил затем  и корявое сучьё, что торчком выпирало из разнотравья  под самим деревом. Мне хотелось освободить низ под стелющимся стволом, хотелось всё под деревом подчистить. Даже цветы. Я их тоже принялся неистово рвать. 
   И тут со мною случилось и вовсе неожиданное. Я сказал уже – ствол  вероятно, рассеченный молнией, был двойной. Одна  толстая ветка, уходившая вбок, почти усохла. И вот я подумал: и её - для  «отшлифовки» пейзажа – тоже срубить.
   Тупой щербатый топор с лютой озлобленностью рвал податливую  древесину. Что-то хрустнуло в сухом стволе, надломилось, предсмертно дрогнула вершина. Раздался треск ломаемых сучьев. Большая ветка свалилась, скрипуче ахнув  и обхватив враз своими руками-стебельками  землю. 
   Я отпрянул от дерева, как убийца от жертвы, забросил люто топор  в  разнотравье и  весь остаток дня маялся в странном оцепенении. 
   Только через неделю я вернулся к дикой маслине. 
   Мне показалось, при виде меня – душа её защемила.
   Я снимал много. Я снимал дерево на рассвете и я снимал дерево на закате. Я снимал его вблизи, и снимал его издали. Оно стало моим «тотемным» деревом. Моим идолом. Я снимал его осенью, в сумерки, и я снимал его в зиму, заиндевелое. На каждой плёнке всегда оставалось для него немного места. Я приходил к нему, я говорил с ним подолгу… просил. 
   Оно стало моей молельней.
   Но лучше, чем было в первый раз, я  так его никогда и не заснял. А  потом всё время жалел. Приходишь, а вокруг него пусто, голо, ни кустика. И само оно стало чахнуть. 
   Вот так я с маслиной ущербной опростоволосился. Теперь, проходя  вдоль насыпи, гляжу только издали. Стыдно.



                                                 СЛУЧАЙ  В  БОТАНИЧЕСКОМ  САДУ
                                                                   (Быль)

   Однажды летом я прогуливался по Ботаническому саду и в одной из аллей набрёл на мальчика. Он сидел на скамейке один и  плакал. 
   Я подсел и тихо спросил его:
   -   Отчего ты плачешь? Плакать – нехорошо. 
   -   Почему? – спросил мальчик и от удивления плакать вдруг перестал.
   -   Потому, что ты мужчина. А мужчинам плакать не годится. Понимаешь, не их это дело – плакать. 
   -   А чьё, девченок? – с надеждой посмотрел мальчик прямо мне в глаза. Он перестал плакать и утёр  тыльною стороною ладони слёзы. 
   -   Плакать – вообще не дело. Тебе сколько лет? 
   -   Одиннадцать. 
   -   О-оо, - протянул я, выгадывая время для следующего вопроса. – Наверное, тебя кто-то обидел здесь?
   -   Нет. Никто меня не обидел. А просто они не видят. 
   -   Кто они? Чего не видят?
   -   Да люди не видят, - с силой, немного и зло выговорил мальчик, будто удивляясь моей несообразительности. – Я тут бабочек только что выпустил, трёхлитровую банку. А никто и не заметил. Ходят, скучают, и всё больше к белому лебедю кормить.  А бабочки – разве не красивые? Нет, они тоже красивые, - сказал мальчик убеждённо и ковырнул носком землю. 
   -   Ах, вот оно что, - наконец стал я догадываться. – Ты, значит, приходишь сюда бабочек выпускать?
   -   Ну, конечно, - сказал мальчик серьёзно. – А где же ещё? Я на  Якиманке живу, не там же их выпускать?
   -   А чем плоха Якиманка? – спросил я.
   -   Как же  вы… не понимаете, - сказал мне мальчик. – Якиманка и вовсе не плохая. Только цветов там никто не сажает. А бабочкам теперь цветы нужны. Они их опылять будут. И нектар пить, ведь это их еда.
   -   А у вас на Якиманке, стало быть, цветов нету?
   -   Да где там… - махнул мальчик рукой и мне показалось, будто он на кого-то обиделся. - Какие у нас цветы. Даже детскую площадку под «ракушки» забрали. 
   -   Ага. Понятно. А где же ты понабрал столько бабочек? Говоришь,  целая банка?
   -   Да. Мама там на зиму огурцы мариновала. Съели огурцы, банка и освободилась. Я вымыл, а по весне отыскал пустырь на окраине и нарвал там листьев крапивы.  Под каждым листом, с исподу, яички жёлтые налипли, и я уже знал, что из них появятся гусеницы, а потом  бабочки. 
   -   Кто же тебя этому научил? – спросил я. 
   Мальчик помолчал немного и ответил:
   -   Никто. А только я в журнале прочитал. «Юный натуралист», я выписываю. 
   -   О, да ты, я погляжу, дельный мужик растёшь, - похвалил я его  как-то 
даже  непроизвольно.
   -   Нет, я не деловой, - грустно заметил мальчик. - У нас в классе, когда я рассказал, пацаны смеялись. Они друг другу марки перепродают, медали, деньги старинные… Вот они – деловые. А я нет. Я только бабочек выращиваю и отпускаю затем на волю. Чтоб их больше было на глазах.
   -   Как-как? На глазах? – изумился я.
   -   Ну, да, на глазах. Вот вы идёте по центру в городе, много бабочек  видите? 
   Его вопрос, заданный так наивно, меня прямо ошарашил. Я на мгновение только задумался и честно ему ответил:
   -   Вообще не вижу. Откуда им и взяться … в огромном городе?     
   -   Вот и я тоже, - сказал мальчик. А потом, будто подумав что-то своё, убеждённо добавил: - Но выпускать всё-таки их только здесь надо. В городе они пропадут. 
   -   А отчего же ты плакал? – сказал я после нескольких минут молчания. 
   -   Как – отчего? – искренне удивился мальчик. - Вот от этого и плакал, что людям всё равно. Когда я их  недавно выпускал, тут целая группа проходила, экскурсия. И никто не восхитился, хотя у репейниц очень яркие крылья, а числом их было целых двадцать три. Только парочка одна оглянулась, наверное, муж и жена, и он кивнул на меня подбородком, и оба они засмеялись и прошли. 
   -   А ты…
   -   Я думал… что это надо не только мне одному…
   Взрослым почти невозможно понять детей. Иные миры, иные звёзды… Но мне показалось, будто я знаю,  и я сказал ему: 
   -   Ты не отчаивайся. Взрослые сейчас заняты своими  делами. Им – не  до бабочек. Они слепые и их не видят совсем.  Но время не стоит  на месте. Ты  продолжай. Продолжай и заметишь, что всё переменится. Так, как было сегодня, не будет всегда. И, пожалуй, не стоит всё-таки выпускать бабочек в Ботаническом саду. Здесь в основном туристы - и они спешат. Их водят, как баранов. А ты попробуй выпустить своих бабочек дома, у себя во дворе. Непременно где-нибудь поблизости окажутся и цветы. Бабочки их отыщут, не переживай. Спасибо тебе всё равно никто не скажет, но ты ведь и не за «спасибо»  с бабочками дружбу водишь, правда?
   -   Правда, - просто ответил мальчик. – Конечно, не за  «спасибо». - И он  посмотрел на меня долгим, проникновенным взглядом. 
Я уходил из Ботанического сада, а на душе просветлело. «Вот, думал я, - покуда будут вот такие мальчики, пока они они будут тихо, без суеты делать своё дело, покуда Россия  -  и жива будет».
                              


                                                            МЕДАЛЬ  В  МОЁМ  ДОМЕ
                                          (Рассказ земляка, которого я повстречал в Лос-Анжелесе)

   Я никогда не воевал. Проскочил, не довелось, хотя моего погодка и друга Серёгу Сагаля четырежды забрасывали вертолётами в Афган из Термеза на боевые операции. Откуда возвращались – не все.
   Просто мне – повезло.
   Во мне никогда, во всю жизнь не было воинственного, агрессивного. Всегда старался уступить, особенно в споре, по мелочам. Никогда не дрался - только по необходимости в старших классах, из-за одной девчонки.  Хулиганом не был, в КПЗ сидел только сутки, да и то по глупости, за длинный язык по пьянке, длинный, как оказалось даже и для эпохи перестройки.
   Одним словом, в отличие от моего кореша  по детским забавам Серёги Сагаля, - что называется «в боевых операциях не участвовал». Но вот кто-то во мне сидит такой, глубоко, мучит, и нет-нет да и даст прочувствовать всем брюхом мою оттого – ущербость. Нет, я никогда не любил оружие и уже не полюблю. Но так себе угадываю, знаю, что какой-то огромный пласт жизненного опыта стронулся и прошёл мимо меня, - не задев, - и по сравнению с теми, кто воевал и вернулся, - хоть они, кто поумнее, все и молчат, - а я-таки с изъяном…
   К чему это я? А вот к чему.
   Я доучивался уже в своей восьмилетке, и к 30-летию Победы в области разразился конкурс. Тема сочинения  была, в общем, банальная: 
«Медаль в моем доме».
   Сочинения писать я любил – не правда ли, всегда захватывающе, как из ничего получается текст. Особенно почему-то в детстве. И я их насобачился к тому времени писать и вовсе недурно, но тут удручённо задумался: какая медаль, откуда? – а хотелось, ой, как хотелось, чтобы была!
   Но её – не было. Дед где-то погиб под Сталинградом (дед – 22 года!)  или пропал без вести – неведомо, - отец так следов его и не отыскал никогда… поэтому никакой медали за войну у нас в доме отродясь я не видел. И тогда я её – выдумал.
   Текста сочинения, я уж, конечно, теперь не вспомню. Ни абзаца, ни строчки… Только вижу себя, школьника-подростка, через покров этих лет, в дальнем углу нашей квартиры «трамвайчиком», за письменным старым столом, сочиняющего при свете настольной лампы и лишь изредка бросающего  рассеянный взгляд  через отворённое окно на синюю ночь в саду. Вижу так, будто это было вчера…
   Да, текста совершенно пе помню, ничуть, а вот помню только искреннее, неподдельное ощущение Правды, что дед-таки вернулся и вернулся с наградой, и награду до дому таки донёс. И вот на скатерти, на краю стола, покоится  сейчас и отсвечивает желтизною  от света лампы эта медаль, я смотрю на неё, а затем, склонившись, задумчиво кладу детским почерком – но уверенно, ведь не вру! – строку за строкой на белый лист бумаги.
   Моё сочинение получило первое место в области. И хотя я ведь и наврал всё про медаль, мне не было стыдно. Да и сам я уже уверовал в то, что медаль эта дедова где-то в квартире имеется, должна, обязана быть, просто по забывчивости отыскать не можем.
   И вот с тех пор, словно невидимыми цепями приковало меня к войне, к чужой, незаслуженной боли, и теперь, вдали от родительского дома, нет-нет да и подумаю: « Ну, а как ты там, медаль – в моём доме?».


                                  БЕЛЫЙ  ТЕПЛОХОД
                                       (Быль)

   Наверное, его уже списали – этот  белый теплоход…
   Столько лет прошло… Наверное… Но всё же… всё же…
   ...Всё же отец сильно