никто не мог сказать, где в мире затерялись их следы. Многие из них пропали, словно растворившись в больших городах среди толп, затерявшись среди бесконечных рядов высоких домов, стены которых были похожи на холодные отвесы серых скал. Миру, в который прибывали они из-за то слегка волнующегося и похожего на пришедшую в движение массу расплавленного свинца, то спокойного, то первобытно бушующего моря, не было дела до них, как не было до них дела чуть выступавшим из голубоватой дымки горам, южному солнцу и звёздам.
Прошли годы от начала великого рассеяния, разбросавшего тысячи и тысячи жителей разрушенной страны по всему свету. Спустя несколько лет, прошедших с той роковой ночи, которую жители некогда прекрасного и цветущего южного города на берегу великого моря, так стремительного превращённого в усеянные мёртвыми телами руины, провели без сна, в другом городе – величественном, древнем и тоже прекрасном – снова цвели источающие свой особый, магический и пьянящий аромат лиловые гроздья сирени. На дворе снова был май, дни стояли знойные и душные, и палящее солнце нещадно жгло истекающие ручьями пота тела людей, занятых уличными работами. По дороге, часть которой была перегорожена, то и дело проезжали автомобили, а по тротуару нескончаемым, но узким и медленным потоком двигались утомлённые жарой прохожие. На дороге, обливаясь потом, голые по пояс рабочие вонзали в грунт лопаты и выбрасывали из ямы наружу комья земли, падавшие с глухим звуком. А в мире была весна, и мимо строго и высоко вздымавшихся над черепичными крышами города башен в лучах яркого послеполуденного солнца пролетали с весёлым верещанием быстрые, как стрелы, чёрно-белые ласточки, а в садах цвели мандариновые деревья.
Медленно, но верно клонился к закату тяжёлый рабочий день, тупо и утомительно стучали лопаты, обречённо летели, падали и разбивались коричневые комья земли. И вот, когда солнце уже скрылось за крышами стоявших впереди домов, смена была окончена. Вскоре уже он, изнурённый за день тупой и тяжёлой работой, медленно шёл по улицам города. Он шёл мимо летних террас кафе и ресторанов с неприлично развалившимися на стульях грузными и громкоголосыми иностранцами, много курившими и подзывавшими к себе официантов лихим свистом и щёлканьем толстых пальцев. Мимо столиков, за которыми звучало множество языков, бегали туда-сюда, спотыкаясь и едва не роняя подносы с посудой, одетые в коричневые и чёрные фартуки официанты, на бегу смахивавшие со лбов капли пота – жара ещё едва начала спадать.
Он шёл мимо пустых и слепых окон, которые частично закрывал вездесущий вьющийся плющ, шёл по мощёной улице вдоль домов, многие из которых уже забыли людей – окна их по вечерам были темны и не знали огня. Вот он уже прошёл через весь старый город, где по вечерам не протолкнуться было от праздных туристов, то и дело останавливавшихся на тротуарах и направлявших объективы фотокамер на старинные здания, мраморные статуи, изъеденные временем колонны и великолепные фонтаны, вот уже всего один квартал отделял его от старого и вечно сырого мрачного дома, в подъезде которого всё время стоял невыводимый запах сигарет и какого-то адского варева. Вот уже впереди была знакомая вывеска третьесортной пивной, постоянными клиентами которой были вовсе не состоятельные иностранцы, а клянчившие днём деньги будто бы на лекарства беззубые старики, опустившегося вида ещё молодые люди с украшенными синяками и шрамами лицами, выглядевшие много старше своих лет и легко пускавшие в ход кулаки и ножи, а также женщины, чей возраст определись можно было только очень приблизительно. И вот, на ступеньке за углом заведения, вид которого всегда вызывал у него тревогу и неприятное, тошнотворное чувство, он увидел сидящую девушку, внешность которой навевала воспоминания о берегах страны далёкого и светлого детства, навсегда оставшейся по ту сторону великого моря, разделявшего такие разные земли и народы одного и того же мира. Она навевала воспоминания о далёких цветущих садах, о сладком инжире и высоких пальмах, листья которых, свешиваясь изумрудной бахромой, шелестели в порывах налетающего ветра. В тот момент, когда он шёл мимо, из открытой двери, выходившей на крыльцо, послышался чей-то голос:
- Тами!
Услышав его, девушка, курившая на крыльце сигарету, резко и испуганно обернулась.
- Я сейчас! – крикнула она в ответ, а потом вдруг, резко повернув голову, увидела перед собой молодого человека, вид которого заставил её взгляд задержаться. Взгляд девушки, выразивший сначала мимолётное раздражение, затем удивление и недоумение, сначала замер, а потом скользнул вниз – девушка опустила глаза.
- Тами, - произнёс молодой человек, остановившийся напротив. – Тами… - прошептал он.
- Неужели… - тихо прошептала девушка, снова быстро подняв глаза.
- Да, - ответил он.
Щёки девушки налились румянцем, едва видном на смуглой коже. Затем она поднесла палец к губам.
- Я буду здесь через три часа. Жди меня. Встретимся на этом месте.
Ничего не ответив, он кивнул головой, и девушка скрылась за покрытой облупленной белой краской дверью, из-за которой доносилась музыка, перебиваемая звоном посуды, криками и руганью. Солнце тем временем опустилось уже совсем низко, и поднявшийся внезапно ветер, словно разбуженный волей неба, обещал ночь, полную шелеста листьев в кронах таинственных и задумчивых деревьев. Ждать предстояло ещё три часа, но что значила эта цифра в сравнении с пропастью неизвестности, разделявшей их долгие годы? За это время он уже смирился с мыслью о том, что незримая таинственная нить, соединявшая их детские сердца в то далёкое время, безвозвратно оборвана, что само сердце его, обожжённое полыхавшими за окнами и подбиравшимися всё ближе огнями вырвавшегося на поверхность мира людей мира подземного, стало как будто полым. И лишь откуда-то словно издалека, как воспоминание о туманном сне, иногда ещё – но уже всё реже и реже – появлялся перед мысленным взором странный, волнительный и чудесный образ – чёрные, как темнота беззвёздной ночи на юге волосы, смеющиеся тёмно-карие глаза, широкая, по-детски весёлая улыбка и дыхание – горячее и волнительное – где-то совсем рядом. И снова над руинами памяти поднимался ясный и жаркий день в далёком южном городе, полный чарующего журчания воды в фонтанах, полный аромата белой и лиловой сирени, недавно открывшей новой весне набухшие бутоны. Между её кустов, в её прохладной тени по безлюдной улице они шли туда, где точно знали, что их не найдут. В конце той, не существующей уже улицы, была каменная стена, а под стеной навален всевозможный выброшенный кем-то хлам, среди которого возвышалась уже неизвестно сколько времени гнившая здесь бочка, встав на которую, они забирались на стену и долго-долго сидели там, болтая ногами и говоря о чём-то – о чём? Тогда им было всего по семь лет, может быть даже меньше – теперь он уже не мог точно вспомнить. Впереди была узкая улица и дом с закрытыми ставнями, слева – ещё одна, такая же узкая змеящаяся между стен улица, позади – пустой внутренний двор, а наверху – ветви высокого раскидистого клёна, укрывавшего их своей шелестящей движущейся тенью.
Да, их было много, бегавших когда-то по улицам, лазивших по стенам и деревьям, срывавших зелёный, ещё не успевший до конца созреть, но уже сладкий инжир, игравших среди развалин в свои шумные игры. А потом – наверное, даже не отдавая себе отчёта – они как-то незаметно стали отделяться от всех, стали вдвоём убегать, скрываясь где-то вдали от глаз, где в жаркий полдень никого, где чуть слышно шелестели кленовые листья, среди которых терялись золотые лучи, где были только они вдвоём. Они лишь иногда держались за руки, они ещё почти не знали и стеснялись слов, какими выражают обычно любовь, они ничего не знали ещё о большом мире вокруг них. Всё, что они могли – это говорить на том же языке, на котором говорили ветер и птицы, язык которых на Земле древнее любого древнего, ныне умершего и забытого человеческого языка. Но что-то смутное и неясное, невыразимое, странное но в то же время прекрасное чувствовал он в эти минуты. В их языке не было даже ещё слова, называющее то, что чувствовал тогда каждый из них, но эта ещё неясная, хотя и начинающая всё яснее ощущаться связь двух бьющихся детских сердец заставляла их снова и снова сбегать, скрываться вместе – это была невидимая нить, словно сплетённая из волокон туманных детских снов, в которых они встречали друг друга даже тогда, когда за окном была глухая и беззвёздная ночь, когда ставни и двери их домов были заперты и когда весь город спал. Всё это было, но теперь, в редкие минуты, когда прошлое возвращалось к нему, он думал о том, что всё это, быть может, было каким-то волшебным сном, а не явью.
Три часа на грязной улице показались ему едва ли не длиннее прошедших лет. А сколько лет прошло с тех пор? Он начал считать – десять, нет, даже больше десяти лет прошло с того дня, когда они потеряли друг друга, всё это время не зная, что продолжают жить в одном и том же городе – но как, как такое было возможно?
Сначала он бродил вокруг, бродил по сумеречным улицам, не в силах успокоить волнение и снова вдруг ожившее, словно стряхнувшее покрывший его серый пепел сердце. Затем он, и так смертельно уставший за день, стал просто ждать, сидя на тротуаре напротив двери, из-за которой по-прежнему слышалась музыка, чей-то смех и пьяные крики. И вот, когда часы на башне городской ратуши показывали уже почти одиннадцать и на улицах уже горел свет фонарей, белая дверь с облупившейся краской с протяжным скрипом приоткрылась, и он снова увидел Тами, испуг на лице которой тут же сменился тихой радостью.
- Кир! – прошептала она, всё ещё стоя на крыльце, как будто не была уверена, что действительно видит перед собой его, что всё это на самом деле, что человек, стоящий в свете уличных фонарей – не призрак и не обманчивое видение.
- Где ты была всё это время? – спросил он, но, прежде чем она успела что-либо ответить, подошёл так близко, что почувствовал её волнующееся дыхание.
- Прошло так много времени, - ответила она, опуская глаза. – Почему?
- Неужели ты была всё время здесь, в этом городе? – снова спросил он, но налетевший порыв ветра словно отнёс его слова куда-то, где она их не слышала.
- Ты изменился. Мы изменились. Всё изменилось, - говорила она, глядя куда-то мимо. Он видел – всё так же прекрасно было знакомое с детства лицо, но словно какой-то неуловимый, невидимый знак стоял теперь на нём, и смысл этого знака он не мог разгадать – он лишь чувствовал, как быстро бьётся сердце, словно пытаясь, разогнавшись, вырваться изнутри.
Потом они долго брели в свете фонарей по пустынным улицам на окраине старого города, где селились не богатые и преуспевающие жители, а городская чернь. Они шли вдоль кое-где покрытых тёмно-зелёным плющом серых стен и мёртвых окон без света, из которых следила за ними сгустившаяся в этих стенах темнота, а из темноты – словно тысячи чьих-то невидимых глаз. Пока они шли и говорили, он узнал, что девять лет назад она, потеряв отца, осталась совсем одна. Некий богатый человек – это было в дождливом и мрачном ноябре - спас
