её, больную воспалением лёгких, от стоявшей уже где-то совсем рядом смерти, а затем удочерил. Так она оказалась в его доме, ставшем её домом на несколько лет. Человек этот не жалел для неё никаких денег. Он покупал для неё самые дорогие наряды и угощения, он не жалел денег на самые удивительные подарки, он нанимал для неё учителей и отправил в дорогую частную школу, но в один день… жестоко избил и выгнал из дома. Так она в семнадцать лет снова оказалась на улице. Чтобы жить, ей пришлось наняться на работу за стойкой в дешёвой пивной – единственном месте, где её согласились принять. Невозможно описать, что происходило у него внутри, когда Кир слушал эту историю: сердце сжималось, а вместе с этим внутри закипала ярость, и Кир сжимал зубы и кулаки. Он понял всё. До этого он не раз слышал зловещие истории о беспризорных, которых брали к себе якобы из благих побуждений состоятельные люди, а дальнейшее представить себе было несложно – мрачные слухи об этом ходили по городу не первый год.
- Ты больше не должна возвращаться, - сказал наконец он, еле сдерживая ярость. – Никогда. Слышишь?
Тами молчала.
- Уедем отсюда навсегда. Мы уедем. Ты никогда больше не вернёшься в эту грязную дыру. Завтра же ты должна уволиться оттуда, - продолжал Кир. Он остановился. Остановилась и Тами. Когда она подняла на него глаза, он увидел заблестевшие едва заметные капельки слёз.
- Ничего, это ветер, сказала она. Мне некуда идти. У меня ничего нет.
- Значит, тебя здесь ничего не держит. И меня тоже. Значит, мы можем, мы должны уехать, - говорил Кир, пока они стояли, и поднявшийся ветер летел мимо и разделял их, стоявших так близко и так далеко друг от друга.
Тот богатый человек, о котором говорила Тами, жил в другом конце Риона, где окна построенного в начале прошлого века каменного дома выходили на городской канал, в мутные воды которого, холодные и словно застывшие, на ветру осыпались жасминовые лепестки. Носил он обычно плохо выглаженный и несколько полинявший костюм, был полноват и лысоват, носил небольшие усы, владел посудной фабрикой. Имя его в Рионе было не очень известно, потому что вёл он образ жизни самый тихий и неприметный, а то же время имел по всему городу крупные и выгодные связи, значительно облегчавшие ведение дел. Эта невидимая паутина связей фабриканта опутывала также и некоторые достаточно высокие полицейские чины, благодаря чему там, где в противном случае неизбежны были бы многие вопросы, полиция просто закрывала глаза.
В последний день весны, когда цвёл жасмин и по воде канала бежала от порывистого прохладного ветра лёгкая рябь, фабрикант вышел на балкон в одном толстом халате. Закуривая длинную, искусно сделанную деревянную трубку, он смотрел, как внизу куда-то идут, спешат и бегут люди, как медленно уползает по длинному проспекту вдаль громоздкий, набитый людьми трамвай, как порывистый ветер стремится сорвать с деревьев первую жатву. Всё было, как всегда. Если бы он даже захотел, то вряд ли вспомнил бы имена всех тех, кто, как когда-то Тами, побывал в этом доме. Да, Тами почему-то задержалась здесь дольше всех – он и сам не мог сказать, почему, не понимал своего особого отношения к ней, сочетавшего в себе тёмное и ужасное с чем-то другим, чем-то странным и нежным. После того, как ушла Тами, он долго и много пил, отчего часть комнаты, где он обычно спал, была заставлена на полу пустыми бутылками из-под вина и виски. Ему казалось, что жизнь с тех пор потеряла всякий смысл, что Тами и была этим смыслом. Тами – это огненное имя, которое он произносил в бреду, которое он произносил шёпотом, снова и снова обжигало его. Почему именно она? Почему?
Нет, нельзя сказать, что он не пытался снова разыскать её, но попытки эти были какими-то вялыми – как будто с её исчезновением внутри него что-то треснуло и надломилось, окончательно повредив медленно, но верно опускавшуюся в пекло преисподней душу, осознающую неизбежность уже отверстого внизу ада. Он пытался даже покончить с собой, и это почти получилось, но гвоздь, на котором он хотел повеситься в кладовой, оказался вбит в стену слишком ненадёжно, из-за чего попытка с треском провалилась, а фабрикант, сорвавшийся прямо вместе с верёвкой на пол, отделался лишь ушибом.
Вернувшись в комнату, он снова погрузился в мягкое кресло. Глядя в окно, фабрикант видел кусок серого неба, как будто покрытого густой пеленой застывшего табачного дыма – неба, становившегося всё мрачнее и мрачнее. Он знал, что эти сумерки будут его посмертной судьбой и удивлялся, почему он ещё живёт, почему ещё катится вокруг жизнь, почему ещё бежит по воде канала рябь и роняют в него ещё зелёные листья разбуженные вечерним ветром деревья. Он думал… но мысли становились всё более странными, бессвязными, и в конце концов его одолела дремота, а потом наступила ночь.
На смену серой и по-осеннему холодной ночи пришёл такой же серый день, и жилище фабриканта днём было пусто. Вечером же, когда ветер успокоился, к главному вокзалу города Риона подъезжал поезд из десятка упорно ползущих по рельсам тёмно-зелёных вагонов. Сидя у окна, фабрикант смотрел на пробегавшие мимо исписанные углём и разрисованные стены, на мелькающие мимо высокие фонарные столбы и разбитые окна фабрик. Он слушал раздающийся снизу монотонный шум вращающихся стальных колёс, приводимых в движение гремевшим впереди локомотивом, внутри которого, надрываясь, тоскливо гудел мощный электродвигатель, и этот шум был песней о неотвратимости. Только тогда, когда поезд начал уже тормозить и мелькание домов, столбов и разрисованных стен за окном начало замедляться, он понял, о чём шумели эти колёса – он понял, но гнал от себя мысли. Но чувство – гнетущее, тяжёлое, зловещее чувство неотвратимости чего-то надвигающегося поселилось в тёмной душе уже давно, то затихая, то снова захватывая душу изнутри с новой силой. Теперь оно опять не давало ему покоя. А тем временем поезд, конечной остановкой которого был Рион, въехал в город навстречу ненастью, навстречу тёмно-серым тучам, клубившимся над горами и, разрастаясь, подползавшим всё ближе и ближе. Тьма наползала на Рион из-за синих гор, заставляя электрический свет вспыхивать в окнах сумрачного города.
Дом, где жил фабрикант, был расположен в нескольких кварталах от железнодорожного вокзала среди других пятиэтажных каменных домов с украшенными барельефами фасадами и высокими потолками, построенных в начале прошлого века. Когда он открыл дверь в подъезд, навстречу ему повеяло сыростью и вязкая темнота словно обволокла его. Ему казалось, будто тысячи маленьких холодных ручонок мгновенно прикоснулись к нему, заставив замереть, потому что странно в этот момент ударило сердце, в которое как будто разом вонзилась стая микроскопических раскалённых игл. Но это жуткое ощущение продолжалось лишь секунду, а может быть доли секунды.
Поднимаясь на пятый этаж, он то и дело останавливался, чтобы отдохнуть. Тёмный подъезд казался как будто чревом затопленного корабля, покоившегося где-то на вершине высившегося в подводном мраке морского хребта, вокруг которого чуть заметно покачиваются воды великого моря, лишь изредка озаряемые светящимися медузами.
Дойдя до лестничной площадки, от которой вверх поднимались последние ступени, фабрикант остановился, как вкопанный. Кто-то совершенно не знакомый ему стоял на ступенях в темноте. Несколько мгновений фабрикант стоял, не в силах сдвинуться с места или закричать. Воспользовавшись возникшим замешательством, человек на лестнице зажёг спичку, и вспыхнувший огонёк высветил его смуглое лицо. Высветил он и лицо фабриканта, бледное и как бы мгновенно ставшее дряблым. Затаённый сверлящий гнев промелькнул в глазах незнакомца, а в следующее мгновение спичка, погаснув налету, упала к ногам фабриканта.
- Вы… вы… к… т… о… - только и успел выговорить он, почувствовав пронзивший его грудь холод лезвия. Вскинув вверх руки, тут же снова опавшие, фабрикант, по-видимому, хотел закричать, но из горла его вырвался лишь хрип. Грузное, неуклюжее тело его рухнуло, после чего все звуки, умерев, утонули в сером вечере. По стеклу забарабанил серый дождь.
Из подъезда Кир выходил так же тихо, как заходил туда, стараясь казаться спокойным, хотя бьющееся, рвущееся и летящее куда-то сердце было не удержать. Но опасения оказались напрасными – навстречу ему не попался никто. Выйдя из дома, он остановился. На улице уже светили фонари. Улица была пуста, если не считать двигавшегося по тротуару в неярком фонарном свете прохожего с тростью. Увидев появившегося из дверей Кира, он тоже на мгновение остановился, оперевшись на трость дрожащей рукой. Перейдя через дорогу, Кир направился к каналу, над которым цвёл жасмин, лепестки которого, подхватываемые налетавшим ветром, кружились и опускались на водную гладь. Набережная канала была безлюдна. Кир быстро зашагал по дорожке прочь – навстречу веявшему на берегу ветру, хлеставшему старое лицо города.
На следующее же утро, едва стало светлеть, они были уже на вокзале – ещё пустынном, сером и неприветливом, готовые навсегда оставить в прошлом Рион, и ветер снова трепал её вьющиеся волосы цвета антрацита – как тогда, как в тот синий вечер, когда они встретились в ночном переулке, как будто судьба все эти годы незаметно для них самих вела их. Поезд Рион-Леор должен был подойти примерно через десять минут, а там, в Леоре, Кир надеялся разыскать некогда уехавшего туда знакомого, которому, по его же собственным словам, удалось начать некое довольно прибыльное дело. В своей последний приезд в Рион несколько месяцев назад он оставил Киру свой адрес и заверил в том, что в случае необходимости будет готов оказать всевозможное содействие и помощь. В этом была слабая надежда, призрачная и как бы светящаяся тусклым светом, но и этого было немало. Ясно было одно – в Рион они уже никогда не вернутся.
Кир молчал, молчала и она, ничего не знавшая о случившемся накануне вечером. Какие-то голоса вдруг послышались за спиной в тишине молчаливого утра, и она увидела откуда-то появившихся на вокзале двоих жандармов, грузных и высоких, двигавшихся медленно и о чём-то разговаривавших. Один из полицейских чему-то смеялся. Почувствовав внезапную необъяснимую тревогу, она показала знаком, чтобы он не оборачивался.
- Доброе утро. Ваши документы, пожалуйста, - услышал он за спиной, когда жандармы подошли к ним. В ответ она протянула одному из них помятую маленькую книжку, а Кир достал из кармана свою. Внимательно изучив документ девушки, полицейский молча отдал его Тами и принялся изучать второй. Кир с обеспокоенностью следил за выражением становившегося всё угрюмее и угрюмее лица. Прошло несколько мгновений, растянувшихся, как казалось Киру, на целые минуты. Нахмурив брови, полицейский поднял глаза на него.
- Документ давно просрочен. Понимаете, что это значит? Вы понимаете? – повышая голос, раздражённо сказал полицейский. Кир молчал – ему нечего было ответить. Тами в испуге взглянула на него, а затем подняла глаза на высившегося рядом жандарма, на поясе у которого, точно так же, как и у второго, чернела кобура с покоившимся внутри пистолетом.
- Что ж, придётся
