ПОКАЯНИЕ НЕПРИКАЯННОГО.

упал на чистую мостовою. Попытался подняться, но ему это не удалось, попробовал еще раз, но видно было, что ему это было не под силу. После четвертой попытки, он с тоской взглянул на небо, и уже больше не подымался, лежа как больной человек в предчувствии скорого конца.
Мы подошли к нему.
– Чего ты хотел от него? – спросила моя спутница.
Он посмотрел на нас слезящимися, от боли, глазами.
– А вам то что? – тихо простонал он.
– Говори! – сказала женщина.
– Отойдите от меня, – чуть слышно прошептал он, – вы мне не поможете.
Мы подняли его и усадили на ближайшую лавочку на тротуаре. Скамеечка, узенька такая была, как бы из тоненьких полочек сделана.
Я достал фляжку с водой и протянул ему. Он с жадностью сделал несколько глотков и отдал фляжку обратно мне. Видно было, что ему полегчало, да и глаза его перестали слезиться.
– Рассказывай! – строго повторила женщина.
– Хорошо, – согласился он, – в свое время, там внизу, я долго и упорно учился и, через несколько лет стал «крупным» специалистом. Меня назначили начальником в моей области. В подчинении у меня было тысячи человек, да что там тысячи, вся область, чья судьба была в моих руках. Мне писали, приходили с просьбами и жалобами, Соседи писали на соседей, рабочие на начальников, дети на родителей «поливая» друг друга грязью и ненавистью. Я помню одно письмо, в котором одна молодая пара написала донос на своих родителей, как на врагов народа, чтобы занять их жилплощадь, чего они и добились. Не убери я бы тех родителей, как врагов, убрали бы  меня. Такова была жизнь. И со временем, я уже забыл о своей специальности, назначил себе несколько секретарей, которые «отсеивали» людей, по – своему усмотрению, иногда докладывая мне, если попадались уж слишком настырные. Но мне было уже все равно. Я был начальником, а они просто людьми. Некоторые играют в азартные игры в игорных домах и получают от этой игры, своего рода, наслаждение или возбуждение. А я играл судьбами людей. Поверьте –  игра на деньги ничто в сравнении игрой судьбами людей.
Вот где истинный азарт, когда одним росчерком пера ты можешь изменить судьбу человека, сделав его богатым или нищим, униженным или оскорбленным. Относился я так и к семье своей. Я возгордился. « И Бога не боялся и людей не стыдился». Но, однажды пришла ко мне одна женщина и просила меня, чтобы защитил я ее. Долгое время я отказывался, а потом сказал себе: «сделаю то, что она просит, чтобы не докучала она мне и не приходила больше». Сделал. И вспомнил, что говорила мать моя мне, когда я юношей еще был: « Бог ли не защитит избранных Своих, вопиющим к Нему день и ночь...». И в тот час перевернулось все во мне. Тошно мне стало от своей жизни, от дел моих, и очутился я на горе этой в одно мгновение.
За священником побежал, чтобы покаяться.
– А он оказался таким же, как ты, – продолжила за него женщина.
– Да, – с тоской, согласился он.
– Оставайся с нами, – предложила женщина, – втроем все легче. Да и человек ты хороший, так как видно, что истинно раскаялся.
– Да, да! – с радостью согласился он быть нашим попутчиком.
«Страшно не упасть, а не подняться», – подумал я, соглашаясь с нашим новым знакомым.
– Посидим немного, – предложил я.
– Нет, – мне пора, – сказал наш новый знакомый, – спускаться надо с горы этой. Где здесь спуск.
– Да вот он, недалеко, – махнула головой женщина в сторону лестницы, которая была в метрах ста от нас, так мне показалось вначале. На самом деле, была он в двух шагах от нас.
– А другого спуска нет?
– Есть, – сказала женщина, только на другом краю плато.
– А там что?
– Отвесная скала и пропасть.
– Разве это спуск?
– Для кого как. Всякому своё.
– И вы туда идете?
– Да, – твердо ответила женщина.
– И Вы, – повернулся он ко мне.
– Нам бы только эту площадь перейти, – согласился я.
– Плато?
– Да.
– Трудно будет, – это сказал  мужчина, незаметно присевший на лавочку возле нас.
Я посмотрел на него. Лицо светлое, с большими черными умными глазами. Лет сорок, а может и все пятьдесят. В телогрейке стеганой, какие шоферы носят.
– А как Вы это знаете, – спросил я.
– Был я уже здесь, – спокойно ответил он. Без надрыва, но как бы в упрек самому себе, – не дошел я до конца плато.
– Это как же? – спросила женщина.
– Заблудился, – ответил он, – петлял, петлял и оказался возле этой лестницы.
Помолчали мы. Вижу в глазах его, как бы огонь и понял, что человек этот верующий.
– Скажите, – осторожно спросил я, а как Вы к вере пришли. По родительскому обычаю или сами?
Напряженно посмотрел он на меня, словно какую важную мысль обо мне решал, и говорит: « Родители мои, конечно, не безбожниками были: мать очень благочестивая женщина была. А батька наш самолично церковь закрыл в селе. – «Как же так?» – спросил я. «Да так. После коллективизации, видишь, сделали его председателем, в партию опять же он вступил. Ну и возьми напиши он письмо куда – то в город: так, мол, и так очень просим закрыть нашу церковь, никакой пользы от нее нет, только пьянству способствует по престольным праздникам и от строительства новой жизни отвлекает несознательных крестьян. И подписался, дескать, весь колхоз на ихнем собрании. Верующих у нас, мол, кот наплакал, а церковь очень пригодится для склада, пущай себе верующие по погребам и на чердаках поют и новой жизни не портят. Ну, понаехало из города, за сознательность похвалили, что от дореволюционного пережитка освободились, и закрыли нашу церковь. А перед тем, как закрывали, отец–то наш верующих стращал, что если они шуметь будут, то всех с колхозной земли сгонит. И правда, всех пересажал, у нас в деревне, почитай, не осталось. Растащили бабы икону по домам, мужики иконостас изувечили, почти всю церкву порушили.  А батьке моему все неможется – как теперь у нас поп безработный, так нечего ему и хату занимать. Поп–то старенький у нас был, но бодрый: отец Михаил, да с ним матушка и две дочки. Мал я тогда был, годов десять было...Встал я раз утречком, а по деревне шушукаются:« Поп уезжает! Поп уезжает! Собрался народ, а отец Михаил спокойно выходит из хаты, –узелки носит и рухлядь домашнюю. Матушка с дочками заплаканные – известно, в те годы куда было попу податься? Одно ему слово – лишенец. Мужики ярыжничают, скалятся – ослобонился  поп от работки, намахался кадилом! А отец Михаил – ничего, словно и не слышит их. Нагрузил свою поводу, встал насупротив дома на колени, землю поцеловал да три земных поклона положил. Усадил домашних своих, сам вожжи взял и зашагал рядом с подводой. А до города – верст тридцать, никак не меньше, да такая киселица осенняя, впору волов запрягать!... Что ж тут такое началось, поминать совестно! И смехом и матерком, и улюлюканьем – выпроводили! Кто–то из бедовых не дождался, пока уйдет Михаил, видно, невтерпеж было покуражиться,  да как шваркнет по стеклу поповской хаты! Пропадай, мол, твое! Оглянулся отец Михаил, задержался малость, а потом далее зашагал. А я стою среди народа и – Матерь Божия! – обида за нашего батюшку вот где стала (он показал на сердце). За что, думаю, так обижают – все – одного?! Бросился я прочь, задами побежал, пустился через рощицу, что наперекось дорого была, догоняю их, гляжу – вышагивает отец Михаил, еле ноги тащит из глины, все молчат, только матушка горько всхлипывает. Заприметили меня, встревожились – ведь знамо, председателев сынок, такое же отродье!  А я, веришь, подбегаю к отцу Михаилу и бух ему в ноги: Батюшка, кричу, – простите нас Христа ради!» Он подводу остановил, поднял меня, и вижу – глаза –то у него большие, черные, и слезы в бороду скатываются. « Спасибо, говорит, – сынок, и сам не ведаешь, как облегчил нас. Господи, по слову Твоему: Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам! Пусть упиваются мудростью века сего!» – И снова плачет. А дочки его, бедные, такие грустные сидели, а тут воспрянули, обнимают меня. Сел я с ними на поводу, и отец Михаил говорит мне: « Ты, мальчик, помни о Господе. Когда в в возраст войдешь, не отринь, милый, Церковь Христову, а для этого прежде всего молись, и Господь не оставит. Вот и апостол учит нас:« Молитесь непрестанно». И за батьку своего молись: когда человек от Спасителя отпадает, он для всех бесов открыт. Доехали мы в разговорах до мостика, за ним соседняя деревня начиналась, там меня заприметить могли. Слез я с подводы.. Расцеловал меня отец Михаил, благословил и спрашивает: « А где же, сынок, твой крестик?» – « Да батька, – говорю, – отобрал, не велит надевать». Порылся он в коробе каком–то, крестик с цепкой достал, надел на меня и говорит: « Ты носи потихоньку, пока не подрастешь, прячь, чтобы батька вдругорять не отобрал...И за нас молись, сынок, как и мы молиться будем за тебя. А молись так: Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй и прости раба твоего Михаила и сродников его. И людей, гонящих его... Будешь молиться–то?» – « Буду, – говорю (а сам в рев), – непременно буду! – « Вот видишь, милок: Бог, Он для детей легче доходит....» Расстались мы. Иду я домой и думаю: дай–ка я крестик в дупло спрячу, а то увидит еще батька, беда тогда! Завернул я его в листок кленовый, нашел дупло, заприметил его хорошенько, даже нарубку на стволе оставил, чтоб отличить значит. Вернулся домой, а уж батька буянит, ровно кобель с цепи сорвался: уже доложили ему, что председателев сынок попа до рощицы проводил... Любит наш народ ближнему своему ни за что ни про что напакостить! Вот даже мальцу! « Я из тебя, – орет, – вышибу этот поповский дух!» На всю деревню, дескать, осрамил! И так отодрал меня, что потом две недели на лавке отлеживался. Да и то хорошо, что мать вовремя вырвала, а так, почитай, убил бы.
А в селе нашем после того, как церковь закрыли и попа выгнали, что ни год, то новая беда случается. То леса погорели, то стадо передохло, то озимые померзли. А еще батька мой мозговал, мозговал и додумался своим умом крест с церкви снять: дескать, вид портит и новой жизни мешает... Забрались на крышу, стали крест валить, да двое не удержались  (пьяные были), сорвались вниз: один до смерти убился, а другой покалечился. Перепугались все, даже батька мой присмирел. До сих пор стоит наша церковь с крестом набок.
Да, легко думал наш народ от веры отпасть, хотел лучше пожить да попрохладнее, а им все это боком вышло. Может я б тоже отпал и бесам угодил, да, видно, молился за меня отец Михаил. Школу я не стал доучиваться, с седьмого класса ушел. Пошли мы с братней пиловать да плотничать по деревням. А время голодное было: кого в колхоз погнали, кого, вишь, на Колыму, как батьку моего, за то, что колхоз развалил и разграбил. А чего там грабить, когда и так ничего не было. А у нас работы – завались и при деньгах оказались.  Стал братеня попивать и меня к этому делу живо приспособил. Привязался я тогда к водке, ну прямо дня без нее не могу дыхнуть. Трезвый – исправный человек, а как запью, то шесть недель в лежку. Так и жил.  Однажды заснул я в каком–то сарае – летом было – а пробудился и ничего спросонок разобрать не могу: сараюшко внутри красным светом светится, ровно небо на закате, а тихо и словно темно. Вскочил я, вижу – кто–то согнувшись вошел и остановился в дверях. Вгляделся – Матерь Божия! – ведь это отец Михаил. Я сел и дрожу весь. А он против прежнего совсем старенький стал, седой, только черные глаза те же... И так укоризненно