годов такой революционной биографии было вполне достаточно, по меньшей мере, для пожизненной каторги.
Но за Эренбургом числился значительно более серьёзный грех. В 1917 году он громогласно и резко выступил с протестом против октябрьского большевистского переворота: Цветаева и Волошин оценили его «Молитву о России» как лучшее, что написано на эту тему, написано – по самым горячим следам. Затем последовали трагедия «Ветер», публицистика Эренбурга и его выступления в Киеве в 1919 году, всё это – с крайне резкими высказываниями в адрес неучей-большевиков, узурпаторов.
В 1920 году Эренбургу некуда было податься, пришлось заключать с большевиками некое мирное соглашение: не только старый друг Бухарин, но и Ленин, знавший Эренбурга по Парижу (с тех пор называл его «Лохматым») пошли ему навстречу – в слишком глухой изоляции они находились, годилось и такое, из под палки, сквозь зубы, признание. В результате Эренбург отправился весной 1921 года в загранкомандировку (оплачиваемую драгоценной валютой!) – писать роман. Среди влиятельных большевиков были решительные противники того, чтобы печатать этот роман (написанный, так сказать, с враждебных большевикам позиций. Чего стоит один намёк на то, что летом 1918 года главным в Москве был не Ленин, а Мирбах.! А в конце романа Эренбург с явной завистью говорит о процветании стран, которые обошлись без революций!) Но пока Ленин был дееспособен, а Бухарин, соответственно сохранял значительный вес во власти, Эренбургу и далее сходили с рук разные крамольные высказывания, вроде энтузиаста Терёхина (рассказ «Необычайное происшествие»), взявшегося переделывать мир на основе своего пятиклассного образования (что-то вроде восьми классов современной школы). Так было вплоть до «Николая Курбова» включительно. В 1923 году В.Шкловский посвятил этим фортелям Эренбурга отдельную главку (письмо XXV) в своей повести «Zoo». До того он писал в «III письме»: «Хорошо, что Христос не был распят в России, климат у нас континентальный, морозы с бураном, толпами пришли бы ученики Иисуса на перекрёстке к кострам, и стали бы в очередь, чтобы отрекаться». И в конце главы, посвящённой Эренбургу, о том же: «Из Савла он не стал Павлом. Он Павел Савлович»… «Он не только газетный работник, умеющий собрать в роман чужие мысли, но и почти художник, чувствующий противоречие старой гуманной культуры и нового мира, который строится сейчас машиной». Эренбург несколько раз вспоминает этого «Павла Савловича» в своей книге «Люди. Годы. Жизнь». Соглашается с этой оценкой (поступил прямо противоположно апостолу) и (несомненно – лукаво) повторяет себе в оправдание: «я многого тогда не понимал».
Д.Быкова восхищает мужество, будто бы проявленное Эренбургом в «осаждённом немцами Париже» («Расшир. курс", с. 285). Но Париж в 1940 году никто не защищал, соответственно не было и никакой «осады». Немцы торжественно вступили в Париж через заставу Сен-Дени - по мирному соглашению. Д.Быкову, с его смешными представлениями об истории страны и мира, только и заниматься широкими историософскими обобщениями! Чем меньше знаешь, тем легче обобщать, всякие занудные факты не путаются под ногами!
*
Самого пристального внимания заслуживает совершенно особый грех Эренбурга – провинность не перед Сталиным, а как бы – вместе со Сталиным перед историей. На рекламе инсценировки в Харькове романа Эренбурга «Любовь Жанны Ней» в июле 1926 года писали «18 миллионов прочли книгу Эренбурга». Такой тираж книги сам по себе должен был бы привлечь внимание даже совсем завалящего комментатора. Но речь не об одном лишь феноменальном литературном успехе. Дело гораздо, гораздо серьёзнее. Омри Ронен («Звезда», 2014, № 3) привёл свидетельство своего отца: «Самое большое впечатление, в смысле сочувствия СССР, производили не пропагандистские книжки (в Германии была очень сильная компартия), а роман Эренбурга “Любовь Жанны Ней”». Вплоть до 1933 года руководство Веймарской республики пребывало в страхе перед повторением в Германии русской революции (У. Ширер «Взлёт и падение третьего рейха»). Их пугали и действия Коминтерна в целом, и успех коммунистов в самой Германии – в особенности. НСДАП находила такую весомую поддержку и так стремительно усиливалась, в основном как защита от коммунистической угрозы. Именно как борец с этой угрозой Гитлер получил свои 6,4 млн голосов 14 сентября 1930 года, а в 1932 году НСДАП стала партией № 1 в рейхстаге (37 %), и Герман Геринг 30 августа занял пост председателя рейхстага. Не будет большим преувеличением сказать, что именно Сталин и Эренбург привели Гитлера к власти. Это был их великий грех перед Россией, Германией, Европой, миром. Вряд ли Эренбург искренне верил в историческую правду козней Коминтерна и в святость тех, кто реализовывал эти замыслы. Подневольный творческий, в том числе - писательский труд в некоторых случаях может достигать уровня «энтузиастического», как выражался Горький. Эренбург создал подлинный шедевр в части агитационной литературы.
*
Пожалуй, из всех писателей, которые заинтересовали Д.Быкова, самый низкий уровень его осведомлённости о предмете, наибольшее количество его лжи, подтасовок и околесицы пришлось на долю Анны Ахматовой. В своей книге «Борис Пастернак» Д.Быков утверждает, что Ахматова в сборнике «Anno Domini» будто бы воспевает русскую революцию (включая октябрьский переворот и все его последствия) как нечто богоугодное, способствующее процветанию России. Те, кто видел этот сборник, знают, что всё это - пустая брехня, ни на чём не основанная. Мало того, в 1924 году, через 2 года после опубликования сборника, Ахматова написала своё знаменитое стихотворение «Муза», где прямо назвала происходящее адом. В той же своей книге Д.Быков утверждает, что «Поэма без героя» (как и роман «Доктор Живаго») – «страшный памятник страшных 30-х». Те, кто читал поэму (и роман), знают, что это – постыдная ложь, что тридцатые годы упоминаются и в поэме, и в романе лишь мельком, и никакими «страшными памятниками» 30-х эти сочинения служить никак не могут (в отличие от «Реквиема», например).
Больше всего мерзкой лжи Д.Быков выворотил на голову Ахматовой в двух своих «Курсах советской литературы»: «Кратком» (2012) и «Расширенном» (2015). Здесь Д.Быков уже не настаивает на том, что Ахматова воспевала богоданную русскую революцию в сборнике «Anno Domini» (но и не отказывается от этого своего прежнего утверждения, а по своему обыкновению оставляет читателя в недоумении).
Он почтительно повторяет за А.Жолковским его аргументы в пользу «советскости» Ахматовой и добавляет свой, чрезвычайно оригинальный (о чём скажу несколько позже). В результате Ахматова как «типично советский писатель» фигурирует в обоих курсах как советский писатель № 3, сразу следом за «стариками» Горьким и Луначарским. То есть именно с неё, в сущности, и начинается серьёзный разговор о советских писателях (вспомним, как в «Расширенном курсе» на странице 278 Д.Быков определяет «советскость»: «послушность, следование канону, усвоение чужих мыслей, шитьё по чужим выкройкам» - что здесь относится к Ахматовой, кроме разве каких-то крох «послушности» из под палки, когда сына гноили в лагерях. Д.Быков в своей беззаботной болтовне совершенно не вспоминает о том, сходятся ли какие-нибудь концы с какими-нибудь концами в его научном творчестве, я уж не говорю – последнего десятилетия, но хотя бы под одной обложкой. Любому объективному человеку, знакомому с творчеством Ахматовой, понятно, что одно уже её трагедийное мировосприятие (такое же, как у А.Платонова) никак не увязывается с казённым бодрячеством официальной пропаганды. Поэтому она и оказалась в общем строю только во время войны, и только на время войны.
«Эстетически Ахматова – явление как раз русское, а не советское, и подлинно всенародная её слава началась тогда, когда советское уже побеждается и поглощается русским, архаическим, “консервативно-монументальным”». Своей фольклорностью будто бы Ахматова близка к М.Исаковскому и А.Прокофьеву (конечно, а Петрарка близок к А.Жарову и В.Асадову, и это – самое важное, что следует знать о Петрарке). «Не зря её снова начали печатать в сороковом», «культ Ахматовой создавался по преимуществу истеричками» («Расшир. курс», с. 39, 40).
Сначала про «подлинно всенародную славу» и «истеричек». К 1922 году суммарный тираж сборников Ахматовой достиг 75 тысяч. Именно поэтому в 1940 году так охотились за её новой книгой, терпеливо выстаивали в громадных очередях. Сколько было «истеричек» среди поклонников её таланта, судить не берусь, но думаю, что Д.Быков сильно преувеличивает их значение.
Теперь насчёт «снова начали печатать». После негласного запрета в 1925 году на её публикации (А.Платонов в «Чевенгуре» символически отразил судьбу Ахматовой и Гумилёва в виде «буржуйки», поющей грустные песни у бездыханного тела своего брата: <Н.В.Корниенко>) Ю.В.Тынянов в 1940 году подготовил в печать новый сборник («Из шести книг»), в который вошли стихи из пяти её предыдущих книг и стихи 1924 – 1940 года, включая упомянутое стихотворение 1924 года «Муза». Через шесть недель после опубликования сборника «вторым негласным постановлением» остатки тиража были изъяты из магазинов, а букинистам также было запрещено торговать этой книгой. Была масса разгромных рецензий в печати. На блудливом языке Д.Быкова это называется «снова начали печатать». А.Платонов в своей рецензии на сборник Ахматовой («Размышления читателя», 1980) особо выделяет именно стихотворение «Муза» (тогда эта рецензия не была опубликована). Думаю, что именно это, убийственно антисоветское стихотворение послужило главной причиной всего разгрома, хотя открыто об этом и не говорили.
В подтверждение того, что Ахматова была сосредоточена на самосовершенствовании, что она «устраняла в себе всё человеческое», Д.Быков не стесняется говорить о том, что она, лишённая властями средств к существованию, «радостно принимала испытания, которые совершенствуют нас», что она как сверхчеловек «поднялась над обыденным», что «её аскетизм доходил до мазохизма» («Расшир. курс», с. 39, 42, 44, 47), так сказать глумился над ней на всю катушку!
В отношении «Поэмы без героя» Д.Быков на этот раз больше не настаивает на том, что она «страшный памятник страшным 30-м» (но и не опровергает прямо это своё прежнее утверждение – пусть читатель самостоятельно выкарабкивается из очередной чащи взаимоисключающих быковских высказываний). На этот раз впечатление Д.Быкова о поэме совершенно иное. Он презрительно упоминает («Расшир. курс», с. 41) «немаленький отряд славистов», который кормится гаданием, «что кому посвящено». В том числе это касается, по его мнению, и «Поэмы», герои которой никак не индивидуализированы. Любому, сколько-нибудь знакомому с темой, ясно, что «слал ту чёрную розу в бокале» адресовано Блоку (у Блока «я послал тебе чёрную розу в бокале золотого, как небо, аи»). А «оставлю тебя живою, но моей ты будешь вдовою»: так же уверенно – как бы слова Н.Гумилёва. С такой же высокой степенью
Так как Д Быков является поэтом, то логичен вопрос: Много ли наврал господин Д Быков в этой статье?