происходящем стали просто общим местом. Если же учесть ещё издание в 1918 году второго «веховского» сборника «Иэ глубины» с обстоятельным обсуждением первого года революции (хотя тогда уцелела лишь небольшая часть тиража), разговор о каком-то приоритете Горького в этой части утрачивает всякий смысл. А о чём-то подобном говорили в 1917 – 1918 годах и М.Цветаева в «Лебедином стане» (в том числе, и тогда, когда Горький продолжал восхищаться революционными событиями), и О.Мандельштам, и А.Ахматова.
В той же книге читаем: «В 1920 и 1921 годах в Москве и Петрограде … небо дышало такой ослепительной свободой, будущее представлялось таким величественным…» В 1921 году практически вся европейская часть страны (и не только европейская) была охвачена крестьянскими восстаниями, их подавляли с крайней жестокостью (применяли газы, морили голодом в лагерях семьи повстанцев, а то – и их соседей). Но и в самом Петроград были волнения на предприятиях, был расстрел демонстрации, практически весь год был очень напряжённым. Власти приходилось подавлять не только само Кронштадтское восстание, но и разоружать, либо блокировать части Красной армии, отказывавшиеся выступать на подавление восстания. Дезертиры бежали из частей Красной армии, бывало – и с оружием. Расправа с кронштадтцами продолжалась долго и после захвата самого Кронштадта и фортов. Сортировали тех, кто остался в городе, не ушёл в Финляндию. Значительную их часть распихали по лагерям, где смертность была чрезвычайно высокой. Тех, кто ушёл Финляндию, всяческими посулами выманивали оттуда, а тех, кто возвращался, если не расстреливали, то большей частью направляли в те же истребительные лагеря. К осени подоспело дело Таганцева. По нему расстреляли более ста человек и несколько сотен, например – бывших офицеров, без всякой иной их вины, распределили по тюрьмам других городов, так как петроградские тюрьмы были забиты выше всякой возможности. В феврале 1921 года Блок говорил на пушкинских чтениях в Доме литераторов о творческой свободе: «Покой и волю тоже отнимают … тайную свободу. И поэт умирает, потому, что дышать ему больше нечем: жизнь потеряла смысл». Он и умер через пять с половиной месяцев, лечиться – за границу его не отпустили. А у Д.Быкова всё это вместе называется «ослепительной свободой»! Достоевский называл таких мастеров слова «прелюбодеями мысли».
А вот снова из книги «Был ли Горький?»: «В августе 1921 года началось почти двенадцатилетнее изгнание» Горького. Горький выехал не «в августе», а 10 октября. Но это – мелочь. Он приезжал в СССР в 1928, 1929 годах и т.д. – на лето, зимовать же отправлялся обратно – в Италию. Приехавшего таким же образом «как бы на лето» в 1933 году на этот раз его в Италию уже не отпустили, он оставался в СССР до самой своей смерти в 1936 году. В 1921 – 1922 годах он, выехав из России, связи с ней не прерывал (да и сам же Д.Быков упоминает, что Горький должен был по заданию Ленина способствовать сбору средств для голодающих). Задание Ленина он, в сущности, бойкотировал, но переписывался, в том числе и с Лениным. Уже в 1922 году его стали настойчиво звать назад, «домой»: М.Ф.Андреева (видимо – от лица Бухарина и Рыкова) и Е.П.Пешкова (от лица Дзержинского). В 1923 году, всё для того же – чтобы перетащить его на свою сторону, не дать ему сблизиться с эмигрантами, ему даже пообещали заведомо невыполнимое – свободное распространение в СССР издаваемого им в Берлине журнала «Беседа». В самОм Сорренто его настойчиво уговаривала вернуться в СССР Мура Будберг. С ним переписывался Сталин, обсуждал с ним различные вопросы жизни СССР, о чём-то даже (как бы?) советовался с ним, и всё это – в твёрдой уверенности, что Горький останется за рубежом ненадолго и скоро приедет в СССР. Его возвращение в СССР очень важно и для самого Сталина, и для всего народа. Как бы в подтверждение последнего его уговаривала вернуться скорее делегация от советских туристов, посетивших Италию. Какое же это «изгнание»; его так уговаривают, а он упирается, всё дальше и дальше откладывает своё возвращение. И.Гронский свидетельствует: и в 1928 году, когда всё уже было готово к отъезду, когда Горький с Максом и Липой уже приехали из Сорренто в Берлин, Горький всё ещё тянул с отъездом. Тогда Гронский с Артемием Халатовым во время поездки в Кёльн к бургомистру Конраду Аденауэру решились на крайнюю меру. Так как Горький, благодаря этой поездке, остался - без Макса и Липы - беззащитным, они долго не давали Горькому спать и изо всех сил поили его. В результате Горький вернулся в Берлин в совершенно бессознательном состоянии. Они перегрузили Горького, подобно багажу, с кёльнского поезда на московский, и разбудили лишь на советской территории, в Негорелом – толкать речь толпе радостно, несмотря на ночь, его встречающих. Его, в сущности, похитили в 1928 году, и заперли в 1933 году. Для всего этого есть разные слова в русском языке (например, «11-летняя операция похищения», даже не «из» Европы, а «у» Европы), но «12-летнее изгнание» - наименее подходящие.
И снова из книги «Борис Пастернак»: «Идея бегства никогда не была популярна у лучших представителей русской интеллигенции». А если вынуждали?! Ни за что не соглашусь считать «худшими представителями русской интеллигенции» Чаадаева, Герцена, Бунина, Алданова, Набокова, Куприна. Булгакову отправиться за рубеж в 1920 году помешал тиф, а на рубеже 20-х – 30-х годов – не отпустили. В.Шкловский весной 1922 года бежал из Петрограда в Финляндию по льду Финского залива, просматриваемому и простреливаемому из кронштадтских фортов. И.Бабель, оказавшись в Париже с женой и дочкой в 1929 году, примеривался, не остаться ли там насовсем: остановили лишь сомнения, сможет ли там прокормить семью литературным трудом. А «лучшую» по Д.Быкову часть интеллигенции представляет, видимо, Эренбург, который так обожал СССР, живя в Париже. И не одних лишь писателей всё это касалось.
Говоря всё о той же «еврейской цельности» Эренбурга («Расшир. курс», с.281), Д.Быков пишет: «Хрущёв … стилистической цельности не выносил … вот почему он так быстро разлюбил, скажем, Солженицына». Как говорится, полно врать! Заговор сталинистов против Хрущёва зародился ещё в кулуарах XXI «антисталинского» (!) съезда как непосредственная реакция на выбранный съездом курс. Уже в ноябре 1961 года Хрущёв на пленуме ЦК – с трибуны этого пленума (не всенародно, но всё же достаточно громогласно) жаловался участникам пленума (им всем раздали специально для них напечатанные, дополнительно к обычному тиражу, номера «Нового мира» с «Иваном Денисовичем») на свой Президиум ЦК (!): «Это важная и нужная книга. Будем печатать? А они молчат!» Минуя иные вехи, вспомним апрель 1964 года. За полгода до свержения Хрущёва в «Правде» была напечатана статья о том, что нельзя давать ленинскую премию за повесть об одном дне в лагере – подразумевался, понятно, всё тот же «Иван Денисович». Таким образом, накануне решающего голосования по ленинским премиям некий круг влиятельных лиц открыто выступил против присуждения премии повести, рекомендованной генсеком Хрущёвым! И премию Солженицыну не дали (А.И.Солженицын «Бодался телёнок с дубом»)! А Д.Быков во всеоружии своего крайне слабого знакомства с предметом, говорит о каком-то разочаровании Хрущёва в Солженицыне! Когда Д.Быкову не хватает фактов в подтверждение очередной пригрезившейся ему закономерности, он либо впихивает в качестве доказательства какой-нибудь, первый попавшийся «факт» (так сказать «бутафорский», ничего не доказывающий, но лишь создающий такую видимость), либо просто придумывает «факт», предъявляет в качестве такового очередной плод своей неудержимой фантазии.
*
Насколько в целом последователен Д.Быков в своём коленопреклонении перед советским проектом, реализовавшим «русский Модерн» на зависть всей Европе? Выше упомянуто: Горький, вслед за другими, осознал, что в 1917 году в России победил бунт примитива, инстинктов. Но, каким же образом в результате этой победы примитива восторжествовал «русский Модерн»? В надежде найти в текстах Д.Быкова ответ на этот, чрезвычайно интересный вопрос перелистаем их часть, посвящённую 1917 – 1985 годам – от ранних этапов «созревания Модерна» к более поздним.
О «Тихом Доне» («Расшир. курс, с. 221, 222) читаем: «В шолоховском романе между красными и белыми нет решительно никакой разницы. И те и другие – звери, а раньше были соседями. Почему попёрли друг на друга? Никакого ответа. И открывается страшная, безвыходная пустота … отсутствие человеческого … народ, не соблюдающий ни одного закона, народ, богатый исключительно самомнением, традициями и жестокостью, разрушает своё сознание бесповоротно. Остаются в нём только самые корневые, родовые, архаические связи». Ведь это – не об одних лишь казаках.
Применительно к 30-м годам о М.Булгакове (там же, с. 251): «Он по самому составу крови не мог принять это царство хамства … склоки вождей, их провинциализм, самодовольство и весь советский идиотизм московского разлива», то есть «Модерн» должен как-то произойти из «советского идиотизма»!
В книге «Борис Пастернак» - о середине тех же 30-х годов: «нельзя сказать, когда Пастернак пришёл к выводу, что история России зашла в очередной тупик». А чуть позже: «В 1936 году Пастернак, наконец, осознал, что жизнь ухудшается: Россия удовлетворилась большевизмом только временно; это – роковая подмена». И ближе к концу той же книги: и в 1926 и в 1958 годах Пастернаку одинаково ясно – революционная утопия была подлогом.
В сентябре 1941 года Пастернак писал пасынку об аресте его отца Г.Нейгауза: в России всех честных людей сажают.
В очерке о Г.Николаевой (Расшир. курс, с. 296, 297) читаем о послевоенных годах: «Конформизм, трусость, гниль – всего этого в советском обществе более чем достаточно».
В очерке об А.Твардовском («Дилетант», 2012, № 2) Д.Быков очень точно комментирует «Тёркина на том свете»: «мир наизнанку», «загробная, выморочная страна, всё в полном противоречии живой человеческой природе». «Сталин у него – бог мёртвых – уже при жизни умерщвляет всё вокруг себя», он – «бог преисподней. Всё живое, талантливое, сострадательное в аду запрещено. Царствует сознательный расчёт на расчеловечивание. Запрет на талант, проповедь тоталитарной казёнщины». Но оговорка Д.Быкова – «Это не СССР … Это внутренний мир советского начальника, то, во что страна должна была превратиться» - не вполне убеждает. В какой-то степени она никак не могла не превратиться во что-то подобное, в большей степени – чиновничество, но не могло это не затронуть и остальную страну.
Европа по утверждению Д.Быкова осталась без «Модерна» из-за двух войн. Но на наши отношения с «Модерном» эти две войны почему-то не повлияли. Хотя мы, кроме этих двух войн, имели ещё и страшную Гражданскую, до сих пор не вполне затихшую, плюс то, что западные исследователи называют «войной Сталина с крестьянством», да ещё и Зимнюю Финскую, да ещё Афганскую и много всякого прочего. И всё равно, к 1985 году расцвели, видите ли, «Модерном»!
Какому же такому нашему «Модерну» могла бы позавидовать Европа, если опираться на этот набор цитат из
Так как Д Быков является поэтом, то логичен вопрос: Много ли наврал господин Д Быков в этой статье?