Женька ураганом летела по школе. Внутри всё бурлило, клокотало от злости. Перед глазами мелькали школьные стенды, таблички с названиями кабинетов… Женька в ярости металась между этими кабинетами и никак не могла найти тот единственный, который был ей нужен. «Как она только могла? Как могла?», - крутился, вертелся и рассыпался на колючие, мелкие злые бисерины засевший в голове вопрос. Окончательно запутавшись в школьных коридорах-переулках, Женька схватила за рукав пробегавшего мимо белобрысого очкарика: «Где тут кабинет завуча?» Слова вырвались из Женьки как гром. Мальчик растерялся и молчал. Женька затрясла его за плечи, за голову. Очки упали, из кармана брюк высыпались какие-то монетки, железки, ластик. Всё это гулом отдалось в стены, в потолок, а Женька уже неслась дальше, не слыша, как заплаканный малец бросился подбирать с пола своё нехитрое богатство. Вдруг перед Женькиными глазами мелькнула нужная ей табличка. Ага! Запыхавшись, Женька с силой рванула на себя ручку старенькой, окрашенной белой краской, двери. Ревущим мотором ввалилась в кабинет и, едва переведя дух, выпалила: «Всё! Вам – конец!»
***
Колька был существом, которого Женька любила, как ей казалось, больше всех. Впрочем, это ничуть не мешало ей иногда хвататься за ремень или давать ему подзатыльники. Колька никогда не плакал, только кривил рот, и Женьку это нисколько не удивляло. «Весь в меня», - думала она одновременно с гордостью и отчаянием, бросая в сторону ремень, и руки, которые минуту назад держали орудие наказания, начинали беспорядочно гладить вихрастую голову. «Разве я бью? - она пыталась искать себе оправдание, - вот меня в детстве били – это да!» По правде говоря, Женька не очень любила вспоминать собственное детство, да там, по сути, хорошего было мало, ибо её детские годы были насквозь пронизаны Его Величеством по имени Страх, который рос вместе с самой Женькой и иногда являлся в снах, превращавшихся в кошмары или мелькал в мыслях, от которых Женька старалась отделаться как можно быстрее. Но он никогда не уходил навсегда. Он незримо присутствовал – мерзкий, липучий, гадкий. Он пришёл из детства, этот Страх - страх перед постоянной угрозой быть избитой отцом, страх перед ремнём с огромной пряжкой, на которой были выбиты три здоровенные буквы БАМ, страх принести из школы плохую оценку…
Но было ещё нечто более худшее, чем этот ненавистный ремень и синяки, периодически остававшиеся на Женькиных руках и ногах, и это худшее называлось Унижением. И если Женькин отец проявлял неистощимую энергию в побоях, то в смысле унижения ему вообще не было равных в округе. Иногда Женьке доводилось слышать, как родители ребятишек из дворовой компании ругали тех словами, которые были весьма далеки от литературных норм. Но проходило две-три минуты - и «предки» Димки Никольского или Ирки Гусевой уже нормально беседовали со своими чадами, будто никакой ругани между ними не было. И Женька, сначала недоумевавшая, почему это её знакомые Ирки, Димки и Лёшки совсем не сердились на своих родителей за «неприличные» слова, которые иной раз сыпались в их адрес, постепенно перестала удивляться. Перестала потому, что начала понимать, что родителям её дворовых друзей просто надо было, что называется, «прокричаться» - и… на этом в принципе всё заканчивалось. Она видела, что на самом-то деле ни тётя Люся Никольская, ни дядя Дима Гусев, ни даже бабушка Гошки Самойлова - самого большого хулигана в их дворе - никогда не испытывали «настоящей» злобы к младшему поколению. А Женькин отец «нехороших» слов и выражений в речи не использовал. Но из всего запаса, имеющегося в его речи, он умудрялся выбирать самые обидные, самые гадкие. И где-то глубоко внутри Женьку это очень ранило. Ей даже хотелось, чтобы отец бросил бы в её адрес пару-тройку всех этих слов из репертуара соседей – и потом заговорил бы обычным, спокойным тоном. Но такого в её жизни не случилось ни разу. Более того, отец долго помнил её «проступки» и запрятывал злость внутри себя так, чтобы через какое-то время опять упрекнуть Женьку за то же самое деяние, за которое она уже получила порцию надранных ушей и обидных выражений. И вновь упрёки сопровождались унизительными словами, так что Женьке иногда казалось, что конца-края этим обзываниям не будет. Никогда не будет. Вот поэтому где-то лет с тринадцати самым сильным Женькиным желанием стало одно: вырваться из этого дома, где её, Женьку, никогда никто не любил.
***
Вернувшийся из школы Колька с отчаянием бросил к двери портфель и вдруг заревел. Женька сначала удивилась, а потом перепугалась: сын плакал редко. Она принялась вытирать ему слёзы кухонным полотенцем, которое подвернулось под руку, но Колька не унимался, а из карих глаз-вишенок ручьём лились слёзы обиды. «Не пойду больше в школу», - повторял он, - то прекращая, то вновь принимаясь всхлипывать.
Женька стояла весьма и весьма озадаченная: сын учился хорошо, и проблем с учёбой у него отродясь не было. Да и на поведение учителя никогда не жаловались.
«Ну-ка, - она схватила Кольку за руку, - объясняй, что случилось. Ты подрался? Тебя побили? Говори же!»
Но тот уже полез в портфель и вытащил оттуда немного измятую, тонкую зелёную тетрадку. Ничего не понимающая Женька открыла её. Оттуда, нахально усмехаясь, на неё глядела красная ядовитая «двойка». «Я предложение не так разобрал, - снова принялся гундосить сын, - а она мне «двойку». И ещё одну, в дневник. Я, мам, не пойду больше в школу». И он опять заплакал. А Женька стояла вконец удивлённая. Сын был не только её самым любимым человечком, он был её гордостью! Во всём. И в учёбе тоже. В первом классе она, эта самая учёба, поначалу не задалась. Торопливый Колька то пропускал буквы, то неверно решал задачки – не по глупости, а по невнимательности, плохо прочитав условие… Ох, сколько было поломано копий, пока маленький первоклассник наконец не вошёл в нужный ритм! Но уж когда вошёл, учёба стала даваться легко. И если с математикой иногда случались погрешности, с русским языком всё шло довольно гладко. Правил Колька не учил – это был общепризнанный факт, но писал грамотно, без ошибок. Женька считала, что у него грамотность была врождённая, а также приписывала умение писать даже самые сложные слова тому, что сын много читал. Она снова посмотрела в тетрадку: «двойка» раздулась и, казалось, ещё больше раскраснелась от важности. Почерк, которым было написано домашнее упражнение, оставлял, честно говоря, желать лучшего, но по большому счёту написано было весьма прилично и разборчиво. За что учительница так рассердилась – пока понять было сложно.
«Ладно, - Женька положила тетрадь на письменный стол, - пойдём обедать. Тебе же в музыкальную ещё идти!»
Музыкальная школа тоже была предметом Женькиной гордости. Сын учился играть на баяне и ходил в «музыкалку» по собственной инициативе. Женька своего желания ему не навязывала. Да она и не могла сделать этого хотя бы по той причине, что у неё даже в мыслях не было учить Кольку музыке. Но, как-то раз забежав к соседям, семилетний мальчуган увидел, как дочка соседей – Марина – достаёт из чёрного футляра, похожего на чемодан неправильной формы, какой-то странный инструмент, оказавшийся на самом деле баяном. А когда Марина, расположившись в комнате, сыграла ему пару-тройку простеньких произведений, да ещё и добавила, что скоро собирается участвовать в концерте, потому что ходит заниматься в оркестр, Колька моментально загорелся тоже научиться играть на таком чудесном инструменте. Женька думала, что желание это было сиюминутным, поэтому на Колькину просьбу – отдать его учиться в музыкальную школу – положительно кивнула. При этом она заметила, что неплохо было бы дождаться сентября, потому что в середине лета ни в какую школу его бы не записали. Каково же было её удивление, когда в конце августа Колька внезапно напомнил Женьке об их разговоре. Так Женьке и пришлось отвести его в музыкальную школу, куда в отличие от многих мальчишек и девчонок, Колька стал ходить с удовольствием.
***
Родители у Женьки были, по её собственному выражению, «только записью в свидетельстве о рождении». Женьку с ранних лет растила бабушка – суровая и добрая одновременно, выжившая от голода в гражданскую войну и прошедшая всю Великую Отечественную. Бабку Женька обожала, звала её «мамой», и хотя между ними иногда и случались споры или недоразумения, они никогда не выливались во что-то серьёзное, так как бабка была мастером по «обхождению острых углов» в жизненных ситуациях. Женька же «острые углы» не только не умела обходить - она в противоположность аристократичной бабушке, с лёгкостью создавала их! Она была этаким «ершом» как дома, так и в школе. Не задумываясь, ссорилась с ребятишками, с которыми через пять минут снова мирилась, а ещё через пять снова ссорилась. И так могло повторяться до бесконечности. Став постарше, Женька ничего не изменила в своём характере: ей ничего не стоило наговорить грубостей даже тому, кого она видела впервые в жизни. Она совершенно не умела держать себя в руках и не старалась научиться этому. Бабушка частенько ругала Женьку, но поделать ничего не могла. В особенности же плохо Женька относилась к мужчинам, которые по возрасту были близки к возрасту её отца. В них она видела потенциальных обидчиков и истязателей. Ей казалось, что добрые и улыбающиеся мужчины на улице дома превращаются в тиранов. А словосочетание «хороший отец» вызывало на Женькином лице в лучшем случае кривую ухмылку.
***
Колька сидел за столом и выводил буквы. «Наверное, она не будет ругать меня?» - и он протянул Женьке тетрадку. «Наверное, не будет», - уверенно сказала та, глядя на домашнее упражнение. «Ишь как ровно написал», - подумала она про себя. Но вслух сказала: «В следующий раз пиши ещё аккуратнее». Сын посмотрел на неё, в его глазах было недоумение. «Я старался»,- сказал он каким-то важным басом.
Позже, когда он заснул, Женька долго смотрела на его аккуратный носик, на русые вихры и вспоминала, как чуть не родила его в четыре месяца. Как остаток беременности пролежала в больнице на сохранении, стоически перенося все капельницы и уколы, которые врачи выписали ей в несметном количестве. А когда он родился, Женька чувствовала себя самой счастливой. Игрушек с самого Колькиного рождения в доме было много, начиная от простеньких резиновых утят и крокодильчиков до супермашин с дистанционным управлением. Женькины подруги тоже баловали своих детей игрушками, правда, это баловство зачастую заменяло материнское общение. Нередко Женька становилась свидетельницей окриков в адрес сыновей и дочек своих приятельниц: «Я тебе столько игрушек накупила, а ты всё ко мне лезешь играть. Иди, не мешай!»
Для Женькиной сущности такое обращение с детьми было непонятно и неприятно. Сама она неустанно строила с Колькой башенки из разноцветных кубиков, собирала ему железную дорогу и к неуёмному удовольствию малыша весьма похоже изображала на разные лады гудки паровоза. Она читала сыну на ночь сказки про злого-презлого волка и хитрющую лису, которая всегда выходила с лёгкостью из всех ситуаций, но непросто
С уважением, Нурия.