Мой Amarcord

ними. Девочки меня ненавидели, потому что я пользовалась всеми мыслимыми свободами. Я никогда не спала днем и не была должна ложиться спать в одно время с ними. Конечно, это разврат. А я еще и лагерной библиотекой пользовалась! А так как мама прекрасно шила, я еще и одета была, как куколка. Конечно, они меня ненавидели, и, чем больше ненавидели, тем меньше времени я проводила в отряде. Их, бедных, строем вели после обеда на тихий час, а мы с мамой шли купаться или кататься на лодке.

И единственным местом моего позора была столовая. Об этом нужно рассказывать отдельно. Поколение моих родителей, мои дяди и тети почему-то считали, что главное в общении с детьми, в данном случае, со мной, это накормить до полного осоловения. Я понимаю, они пережили войну. Эта пытка продолжалась все мое детство. Может быть, я когда-нибудь и просила моих детей доесть, то, что в тарелке,  но я почему-то сейчас не припоминаю такие моменты. Мои уже подросшие дети хихикали над моей двоюродной сестрой, она была единственной их знакомой, которая ставила перед ними тарелку со словами  «Чтобы все было съедено!» Это были остатки военно-блокадного рефлекса. Когда у меня родился сын, моя мама говорила: «Главное – накормить ребенка!»

Наверное, никому не нужно объяснять, что еда, сваренная в лагерной столовой, мягко говоря, сильно отличается от домашней. После жаркого дня, игр на воздухе, детей приводили в душную столовую и ставили перед ними какой-нибудь суп с лапшой или котлету с мерзкими макаронами. А утренняя каша! А горячее молоко с пенками! Б-р-р!

Съев через силу несколько ложек какого-нибудь  супа, я откладывала (пардон за каламбур) ложку и больше была ни на что не способна. И вот тогда вокруг меня собирались взрослые, и начинался спектакль. Вокруг меня стояли разные воспитатели и вожатые, выходили из кухни поварихи, присоединялись тетеньки из медчасти, кто-нибудь из администрации… Мамочка, прости меня, ты была не права! Есть я не хотела, тем более, что в домике у мамы меня в любом случае ждали огурчики, помидорчики, ягодки. Я умоляла, плакала, а они все, их было больше, они заставляли меня есть. Сейчас мне кажется, что  для них было главным не столько накормить, сколько заставить подчиниться.  Ничего, кроме протеста у меня это не вызывало. С некоторым опережением должна сказать, что принудительная кормежка продолжалась почти до конца моих школьных лет. Сакраментальное «Чтобы все было съедено!» было моим кошмаром долгие годы. Для чего моим родственникам было нужно, чтобы я возненавидела семейные обеды?

Нужно было оставить ребенка в покое. Если хочет, сам поест! А они называли меня капризной. Лет примерно с шести до шестнадцати мои родные меня воспитывали, т.е. указывали мне на мои недостатки, ругали за них (хором!) и называли капризной. Мне иногда кажется, что для них просто не существовало других тем для семейных разговоров. Дошло до того, что подруга моей кузины на день рождения подарила мне книгу (не сказки, конечно!) о герое Советского Союза Гуле Королевой, погибшей в войну. На книге была обалденная надпись. Что-то вроде «Желаю перестать капризничать, а когда захочется покапризничать, прочитай эту книгу, и капризничать не захочется». Девчонка двадцати с небольшим лет уже твердо знала, как воспитывать детей, чтобы они …. (вписать нужное). Разве моя дочь в возрасте двадцати двух – двадцати четырех лет учила кого-то, как воспитывать детей?

У нас был хорошенький маленький домик, стоящий вдали от детских корпусов. В домике было две маленьких комнаты и маленькая кухня. Домик стоял на берегу озера. В домике были некрашеные дощатые полы, и мама этим очень гордилась, ведь по ним можно было ходить босиком. На второй год, помню, мама огорчилась, что полы покрыли краской.

Территория лагеря была еще необжитая, лишь там, где были детские корпуса, был относительный простор. Когда я уже совершенно откололась от отряда, я бесконтрольно бродила по узким тропинкам, придумывала истории про каждое дерево в этом сказочном лесу. Кроме деревьев там было много огромных камней, оставшихся от ледника, который прошел здесь в доисторические времена. Для меня это были замки и крепости. Если получалось, я залезала на какой-нибудь валун и подолгу сидела наверху. Я делала себе плащи и юбки из шелковой бумаги и украшала волосы цветами. Мне постоянно кто-нибудь из взрослых доставал их воды белые лилии. Я надламывала их хрупкие стебельки и делала что-то вроде цепочек с цветами. Помню, что я сидела на большом камне, метра в два высотой, с лилиями на голове и в «плаще» из шелковой бумаги, если мимо проходили знакомые люди, я, с высоты своего «замка» здоровалась с ними.
 
На тропинке, ведущей от главного входа внутрь территории к нашему домику, лежал небольшой камень, высотой со стул. Как и многие другие, этот камень зарос мхом. Если идти по тропинке в сторону домика, мох на камне превращался в причудливый рисунок и придавал ему сходство с нахмуренным злым лицом. Как я боялась ходить мимо этого камня! И я стала огибать этот страшный участок и ходить напрямик через кусты.

В конце августа приезжал в отпуск папа. Это было событие. Он приезжал с ружьем. Это сразу привлекало к нему внимание лагерных мужчин и всех мальчиков. В 1953 году в лагере, как и в школе,  было «раздельное » существование мальчиков и девочек.  Мальчишки ходили за папой хвостом, просили показать ружье. На озере, которое было совсем-совсем близко от нашего домика, были устроены купальни для детей. Туда водили строем, а кто-нибудь из медпункта с песочными часами следил за временем, проводимым в воде. Плавать я не умела, а окружающие меня взрослые не умели научить. Однажды, оступившись в маленькой купальне, я, не знаю, как правильно сказать, упала, что ли. Словом, я ушла под воду. Сначала я совсем не испугалась, глаза мои были открыты, и я видела перед собой сказочный, немножко туманный зеленоватый мир, в который сверху падали лучи солнца.

Захлопав по воде руками и ногами, я поднялась на поверхность. Воды, конечно, наглоталась. Пионервожатая с неодобрением смотрела на меня. Ох, не права была мама. Нельзя отрывать ребенка от коллектива.

Часто мама сама водила меня купаться. Я сейчас все прекрасно понимаю, потеряв одного ребенка, она тряслась над другим. Мама сама немного плавала по-собачьи, но меня учить не стала. Но озера мне запомнились не этим.  По озерам меня катали на лодке. Пока не было папы, это делала мама. В тихий час. А уж когда приехал папа…  Он увозил меня в такие места, что теперь мне хочется спросить, не пересекали ли мы государственную границу. А еще на озерах папа ловил щук. Это своеобразная поэма. Щук папа ловил на наживку. Делалось это так: Нужно было поймать на удочку какую-нибудь рыбку. А потом рано утром  эту рыбку, как приманку, оставить в тех местах, где водились щуки. А водились они в таких подводных зарослях, джунглях под водой. Щука заглатывала наживку, и все. Оставалась на крючке. На другой день папа на лодке приплывал и вытягивал пойманную щуку. Когда дома на бережку, он потрошил свою добычу, то частенько оказывалось, что щук бывало не одна, а две. Первая, заглотившая наживку, поменьше размером, а вторая большая, та, что заглотила первую щуку. Щуки,  мерзавки,  жрали себе подобных!  Папа все объяснял и рассказывал.

А еще с папиным приездом мы стали ходить в кино не только в лагере, но и на соседнюю базу отдыха. Сеансы были поздние, вечерние, и мы возвращались домой по ночному лесу. Это были такие сказочные моменты! К тому времени Шиллера («Лесной царь»)  я еще не читала, но по дороге свободно воображала себе и такое. На базе отдыха показывали разные «взрослые» фильмы. Прекрасно помню «Возраст любви» с неподражаемой  Лолитой Торрес.

Сколько этих фильмов было? Сколько фильмов можно посмотреть сегодня, в начале XXI века? Да семь раз в неделю! А еще телевизор! И видео! И интернет! А тогда, в 1953 фильмы привозили исключительно раза два в неделю, в субботу и в воскресенье. И то это было большой роскошью. Не о развлечениях думать надо! О работе. Что с того, что в отпуске! За мир бороться! Но мне долго казалось, что я посмотрела тогда невероятное количество фильмов.  

Самыми интересными для меня были не любовные истории, а другие фильмы. И тут необходимо маленькое предисловие. В те, далекие теперь, послевоенные годы можно было увидеть так называемые трофейные фильмы, попавшие в СССР после победы над Германией. Я тогда была слишком мала, чтобы обращать тогда внимание на титры, для меня они ничего не значили. И только много-много лет спустя я прочитала, что в трофейных фильмах были «обрезаны» титры. Теперь не узнать, чьи они были, немецкие, американские…   Я помню несколько фильмов о животных, очень добрых, симпатичных и грустных. О дружбе человека и дикого зверя, о девочке, воспитанной в лесу. Это не на экране было, это я ходила по лесу с ягуаром, это я спала под деревом с медведицей и обнимала ее за шею. Плакала над судьбой лошади, которую звали  Белая Грива.

Фильмы эти легли на благодатную почву. Ведь в те годы я уже была знакома, частично по папиным рассказам, с произведениями  Джека Лондона и Сетон-Томпсона.

Охотник-папа. То ли в мои детские годы к человеку с ружьем по-другому относились, то ли почти все мужчины вокруг меня были охотниками, но я считала все это нормальным и естественным. Но в конце XX века все большее количество людей стали по-другому относиться к охотникам. Гуманизм, Greenpeace, sorry, правозащитное движение.

Однажды в Италии я увидела в ресторанчике на стене около барной стойки чучело какой-то птицы. В полной уверенности, что это хозяин выставил свой охотничий трофей, я неосмотрительно похвалила его за меткий выстрел. Что с ним было! Да он гуманист! Да он даже в армии не служил! Да как синьора могла подумать! Да он этих охотников…!

Папа, спасибо тебе за то, что я люблю свой город, за то,  что я читаю, что я с детства знаю, что Тургенев, Пришвин, Бажов и Арсеньев были охотниками.

В тот мой первый год в лагере уже была Чита. Прелестная шоколадного цвета курцхариха, с мягкими шелковыми ушами.  Господи, кому пришло в голову называть эту милую собаку таким обезьянним  киношным именем? У меня какие-то смутные воспоминания о собаке по имени Найда.  Не была ли она переименована в Читу?  Но теперь не у кого спросить.

Дети просили разрешение погладить собаку. Папа разрешал, но по лагерю она не бегала, была на нелегальном положении. А вообще-то собака она была серьезная, с характером. Настоящая охотничья собака.  Позже, когда закончилась третья смена, и дети разъехались, папа ходил с Читой на охоту. Леса-то там какие!

Сохранились несколько фотографий того Карельского отдыха. Там есть и я с Читой. А еще я с мамой на камне на берегу озера, и мама шепчет мне, чтобы я не морщилась на солнце и не портила фотографию. А еще мой сценический дебют: я с лагерной сцены читаю стихотворение. Удивительно, но я помню, какое именно стихотворение:


Жаль, я не знаю имени автора.

А еще есть фотографии, на которых я с какими-то девочками. Что забавно, почти на всех фотографиях у меня перевязаны коленки.

Осенью пятьдесят третьего года