интеллектуалы-прагматики, скучные, как засохшие будылья, вяло призывающие к демократии, хотя там, у них, сами понятия порядочности и совестливости размазаны по евро и доллару. – Толстов густо прокашлялся, словно в горло попала кость. – Да, мы неоднозначны, потому и непонятны и раздражительны для иностранцев, потому одновременно и притягиваем, и отталкиваем, сея в их задублённых мозгах сумятицу. Но в отличие от них, мы никогда и ни при каких условиях не подличаем. – Никто не возражал. – Да, мы, по всей вероятности, деградируем, но здоровое начало в народе сохранилось и, надо надеяться, что очень скоро, может быть, на нашем веку, синусоида развития вернёт нам максимум, и нам, деятелям искусства, надо всячески способствовать этому. Подло врут либеральники, что медвежатникам скоро будет окончательная хана – дулю вам, теоретики дерьмократии, это вам будет хана за неуважение к кормящему вас народу, к нашей истории, самобытности нашей, русскому духу, это в вашей печати в каждой строке так и выпирает подмена понятий. Не выйдет, господа нехорошие! Не вам, а нам, народным деятелям искусства, дано освободить усталый народ от равнодушия, упрощенчества, неверия в себя и в будущее, в надежду, что всё утрясётся само собой, нам предстоит разрушить безынициативность, разбудить творческий ум, поднять до высот национальных героев. Именно нам, потому что главенствующим воспитателем во все времена и всюду было и остаётся национальное искусство и такие его составляющие как литература, музыка, живопись. Кто против? – Молчание было знаком согласия. – Плохо, что власть ещё не опомнилась, не дошло до неё, что пора всерьёз браться за культуру и искусство, чтобы пошвыдчее выкарабкаться из ямы. Конечно, всякой власти вольготнее живётся при в меру просвещённом народе, больше занятом добычей хлеба, чем развлечениями и искусством, чтобы не возникали с жиру бунтарские мысли, но сейчас, когда мы катимся вниз или, дай бог, карабкаемся где-то на дне, надо отпускать вожжи, и дать искусству не только волю, но и приличную подкормку. Самим нам для себя не заработать, если стараться для общего дела. Вот и прём, шатаясь из стороны в сторону, спотыкаясь на каждом «-изме», оглядываясь и сомневаясь в верности хода. Что же нас ждёт, если не выкарабкаемся, если доживём до краха старого искусства? – Блуждающий литератор примолк, очевидно, собирая в памяти страхи погуще. – Поскольку читают у нас мало, а пишут, что уж там говорить, плохо и разговаривают между собой на тарабарщине, то живой, истинно русский литературный язык, скорее всего, очень скоро превратится в искусственный, надуманный и станет мёртвым как латынь, как не далёкий от мертвеца инглиш. На смену языковому общению, чтению печатных изданий придёт компьютерная электроника в виде всяких там электронных книг, флэшек, дисков и ещё чёрт знает каких бездушных изобретений. Мы будем больше молчать и больше слушать, а говорить на языке «смс», переделанном для краткости на символику.
- То же и у нас, - пожаловался неудачливый музыкант, выкарабкавшись из сена, - тот же неудержимый переход от живого звука на электронный. Зачем переться в консерватории и концертные залы и париться там в неудобной одёжке в неудобных креслах, когда то же самое можно услышать, и не только услышать, но при желании и увидеть, на качественных записях, покоясь на удобном диване. Больше того, каждый сможет сам с помощью программного обеспечения сочинять компьютерную музыку и сам использовать её в исполнении любого оркестра или инструмента. Можно и спеть, подправив голос под Паваротти или Доминго, под собственную или чужую мелодию, и аплодисменты заодно уж записать и приветствовать себя. Хотелось бы всё же, - Юрий Петрович тяжко вздохнул, - успеть услышать своё, и пропади оно тогда всё пропадом!
Толстов удолетворённо зареготал, пока не закашлялся от попавшей в раззявленную пасть травинки.
- А ты, Иван, чего отмалчиваешься? – спросил сквозь кашель.
Иван Ильич сел, поправил подушку, и без того хорошо улежавшуюся в изголовьи, прилёг, подложив под голову ещё и ладони.
- О чём ещё козёрить? Хороших слов нет, а плохих ты и так наговорил с лихвой. – Пошевелился, покрутил взлохмаченной головой с застрявшими в шевелюре травинками, разминая шею. – Вам, чертякам, способнее падать, вы хотя бы через электронику сможете реализоваться, а нам, художникам, вообще светит хана и сверху чёрный бантик. Кто захочет смотреть и тем более приобретать нашу плоскую мазню, когда появится возможность любоваться большеформатными цветными фото на любую тему и компьютерным объёмным цветным изображением всего, чего хочешь, не выходя из дома, да ещё и с микродвижениями деталей, оживляющих выбранные композиции. И весь Эрмитаж - в собственном гаджете.
- Не рано ли запел себе отходную? – попрекнул будущий электронный писака. – «Всё связано неизбежными узами судьбы» - мудро говаривал любитель афоризмов Монтень. Всяко ещё может обернуться, терпи. В большой многостраничной книге судеб есть и наши страницы, но не пытайся прочесть свои – не понравится, уверен.
- Избави бог! – отказался от страшного познания Иван Ильич. – Хотелось бы только мельком взглянуть, сколько ещё осталось, да и то… пожалуй, воздержался бы. Не хочу и памяти о себе оставить. Зачем мусорить мозги потомкам? Хочу, чтобы меня кремировали, а то – и это неизбежно! – ценители спохватятся, потребуется эксгумация, праведные мощи втиснут в золочёную раку – не дай боже с буквой «с»-, будут все, кому не надо или кому что-то надо от родственников, ходить и целовать в раку – не дай боже с буквой «с» - и кому это приятно, если губы лживые и холодные? – В послед услышал вместо сочувствия зычный хохот.
- Тебе ли жаловаться: если тебя уложить на картины, то знатное получится кострище, - позавидовал отсмеявшийся Толстов. – Как тебе такое аутодафе?
- Лучше не придумаешь! – Иван Ильич невольно поёжился от подступающего жаркого пламени. И вдруг, словно отсветом костра осенило: в закрытых глазах до ясности возникла та самая не поддающаяся улыбка, которую он искал для портрета найденной дочери. Сразу захотелось рвануть в мастерскую, чтобы запечатлеть, но… удручённо понял, что не сможет, что время для таких улыбок ушло.
- Труден наш путь, - зудел Толстов, окончательно гася увиденную Иваном Ильичём улыбку, - изнурителен и, в общем-то, безвозмезден. Больше того, для успеха нужны не только талант и труд, но и творческое здоровье и обязательно творческая удача. Надо уметь родиться под счастливой звездой, иначе, как говорят опытные творцы, и хорошим жуликом не станешь. Но мало зацепиться за удачу, надо ещё суметь удержаться на ней, не сорваться в объятия Пивасика и Водмани, не загубить алкоголем божий дар. Из нас троих больше всего подфартило, как в сказке, Ивану, остальным остаётся ждать своей удачной страницы в книге судеб. – Толстов смачно зевнул, вызвав ответную реакцию у сонных слушателей. – А пока – хиреем, братцы, хиреем…
- Через «е» или «и»? – опять переспросил удачливый Крепин.
- Один хрен! – И наступила звонкая тишь. Трое истощённых бесплодным творчеством охальников хиреющего искусства медленно погружались в восстановительную спячку. Сквозь щели дощатого потолка просверкивали холодные равнодушные звёзды, со всех сторон возбуждённо пищали проснувшиеся мыши, выползшие на ночную смену, внизу смачно жевала корова, не зная, что на ночь есть вредно, и во всём подлунном мире установилось тёмное спокойствие. – Можно считать, что наш выездной саммит, с одной буквой «м», удался, - пробормотал довольный докладчик, шумно укладываясь поудобнее. – Поутрянке рванём восвояси.
Немного выждав, Иван Ильич уточнил:
- Без меня, мне надо остаться. Может, ненадолго…
- Что, зацепило? – сдержанно поинтересовался командор. На что последовал непонятный ответ:
- Ещё 22 года назад.
