общественное настроение, обливая сердце кровью. Читают, говоришь? – «Не читают, а издают», хотел подправить друг, но промолчал, вспомнив, как много своих готовых работ пылится в кладовке. – Читают, - согласился писатель, - и немудрено: «Кто пишет для глупцов и идиотов, тот всегда найдёт читателей» говорил Шопенгауэр, а он был шибко умным дядькой. И никуда не денешься, пока материальное довлеет над духовным. Даже великие Пушкин, Достоевский и другие корифеи классики принуждены были потакать вкусам читающей серятины. Даже сверхвеликому биглитмену и денежному Толстому не удалось избежать заразы и по-быстрому накропать «Анну Каренину», которую сам же не любил и даже хотел уничтожить, но практичная Софья не позволила. И этот вот захудалый романчик того славного литературного века оказался самым живучим и до сих пор чаще всего переиздаётся и даже перенесён, правда в искажённом, более современном виде, на экраны и сцены. Бедный Лёва! Мир наш ещё не дорос до твоего гения и вряд ли дорастёт, пока не погибнет, чтобы возродиться.
«Что делать?» - с сожалением и горчинкой в душе подумал Иван Ильич. – «Против течения не попрёшь! Мы живём сейчас в гнусный период материальной демократии, проводником которой, к сожалению, являются люди нашего старшего поколения, натерпевшегося в бедности и нужде и зло отбивающиеся от молодёжи, которая, слава богу, в массе своей уже стремится к духовной демократии, не отказываясь пока навовсе и от материальной. У нас переходный период, затянувшийся из-за революций и войн, и будем надеяться, что он завершится скоро революцией умов и новым возрождением искусства во всех формах. И задача наша», - думал он с оптимизмом в будущее, - «ускорить переход своим творчеством, помогать новому возрождению, которое обязательно даст новых гениев и новые духовные формы». У него тоже, конечно, были работы на потребу по заказам, особенно когда нужны были средства для постройки коттеджа и мастерской. Но ещё больше было спрятано от глаз своих и людских в кладовке, в надежде, что никто и никогда не узрит слабостей художника. Но каждый раз, когда он падал низко, обязательно старался возместить падение новым шедевром. Пока это удавалось, но всё реже и реже. Заедала низкая требовательность среды и упадок общего мастерства среди художнической братии.
- Древние греки или римляне, или кто там ещё, - оправдывал себя ноющий Фёдор Львович, - говаривали, что поэтами рождаются. Я, конечно, не поэт, я - ремесленник, я один из тех, кто подсел на наркотик сочинительства и не в состоянии, да и желания, честно признаться, нет, излечиться. Нас таких наплодилась тьма, нас не утихомирить и от нас не избавиться, как от настоящих наркоманов. Да и не надо избавляться, мы оправдываем себя тем, что чем больше таких творцов, тем вероятнее появление среди нас гениев, мы как навоз для них.
«Нет», - молча возразил Иван Ильич, - «ты не прав, серый творец. Гении зарождаются не в толпе, а в стороне от бурлящей, а тем более гниющей, жизни, они всегда сами по себе, сами живут без правил, сами развиваются не так, как надо, и сами творят, не оглядываясь и не приспосабливаясь. Они - закоренелые индивидуалисты и прирождённые эгоисты, в них нет уравновешенности и покоя, и потому они были и всегда будут для массы уродами и изгоями. Я тоже не поэт и, тем более, не гений. Я и не пытаюсь равняться с ними и искать в себе гениальность, я просто живу и работаю по собственной совести, и это тоже труд великий».
- В отличие от гениев, - продолжал зудеть навозник, оправдывая свою болезнь, - мы все, писаки – из массы, и потому отражаем в писаниях сущность и чаяния простого люда, серого быдла, являющегося фундаментом общества и государства. Мы рассказываем о той жизни, которая есть, не выпячивая для остроты повествования, как это делают гении, всякие изуверства и обильные слёзы. Мы знаем жизнь не понаслышке и придумкам, а изнутри, такой, как она есть, нам ничего не надо изыскивать и разукрашивать гримасами бытия. Мы не стремимся показать извращения характеров, а отражаем обычную истинную сущность нашего обывателя. И пишем не для чокнутой на извращениях элиты, а именно для обывателя. Наша классическая литература (Толстой, Тургенев, Достоевский, Бунин, Чехов и другие) не характеризует в полной мере русского характера, а только его избыток или недостаток (впрочем, как и всякая литература, включая Шекспира, выхватывающая из жизни феномен, интересный не свихнутому читателю). Она обманчиво отражает русскую душу, русского человека в массе своей. Потому-то и демократы Запада любят Толстого и Достоевского, что они, обличая зло, невольно представляли носителями зла нас – русских. – Толстов заворочался в сене, радуясь удачной адвокатской придумке. - Нет, не по гениям будут судить о нашей жизни, а по нашим простым ремесленническим писаниям, как по дневникам старожителей, - и опять заворочался, словно сомневаясь. – И вообще, я не мыслю себя без писательства, мне, а не только гению, хочется запечатлеть наше время, простых людей с простыми взаимоотношениями. И пусть мне простят читатели простоту изложения без литературных изысков, но я уже не могу…
- И я уже не могу, - не выдержав, влез в бормотню Фёдора со своей болячкой совсем было потерявшийся в пахучем сене худенький Юрий Петрович, - сколько себя ни помню – всё у рояля. А так хотелось удрать во двор к пацанам, погонять мяч, посидеть в компании с гитарой, поглядеть на девчат… но мама не разрешала, вбивая в слабую голову, что у меня прирождённые музыкальные способности, и их надо развивать, чтобы стать новым Рихтером или Гилельсом. А мне хотелось только одного: так расстукать в мажоре опостылевший инструмент, чтобы он рассыпался в щепки. - Показалось, что музыкальный раб тихо всхлипнул. – Однако, возражать маме не смел, и так всю жизнь, потеряв, в конце концов, надежду добиться хотя бы рихтеровских подмёток, - и рассмеялся, хотя причины, судя по исповеди, не было. – Но мама у меня не из тех, кто легко сдаётся, - ага, вот и причина смеха, - она убедила себя, что у меня не исполнительский дар, а композиторский. Кому же, однако, не ясно, что оба дара должны быть совместимы, - вздохнул так тяжело, что зашевелилось сено. – И меня, душевного слабака и невызревшего таланта, заразила отвлекающей идеей, даже мне стало думаться, что не всё потеряно, и я смогу ещё дотянуть до Пятого или Шестой. Но…
- Вам, музыкантам, легче, - пробрюзжал Толстов, грубо оборвав, подобно всякому интеллектуалу-интеллигенту, не считающему зазорным затоптать чужую мысль родимой мыслишкой, - вы со своими мелодиями влазите прямо в душу, безапелляционно дёргая за её струны без всяких посредников, не спрашивая, хочется нам этого или нет. То же и художники: намалевал, выставил и спи спокойно, - прозвучало чрезмерно грубо.
«То-то многие музыканты и писатели в поисках отдушины от бессонных неудач в своих епархиях всерьёз увлекаются живописью», - ревниво подумалось Крепину.
- Вот сочиню симфонию или концерт, докажу всем, что мама не ошиблась, и окончательно, с лёгкой душой, заброшу ноты, а рояль уставлю сплошь мещанским фарфором и, может быть, тоже займусь художеством, - опять вклинился не выговорившийся до донышка Чайкин.
Фёдор Львович зычно гоготнул.
- Не займёшься! – как отрезал по живому. – Ты, как и я, до домовины прикован к своему корыту, так и подохнем под сладостные похоронные речи Ивана, что мир потерял в нас талантливых и самобытных деятелей, не оценённых в полной мере современниками. – Он глубоко, как корова внизу, в стойле, вздохнул, жалея усопших. – Тебе, однако ж, Юрок, легче живётся, ты, пожалуй, тоже успеешь подписаться под некрологом мне. А нам, писакам, мало сочинить, надо ещё и преодолеть массу барьеров на пути к читателям: редактуру с редакторшей-дурой, издательство-издевательство, распродажу – из карманов кражу, да ещё, прежде, добыть где-то, у кого-то, страховочную предоплату для издателя-обдирателя, но самый главный барьер всё же они, читатели-злопыхатели. Кто они сейчас? Что им надо? Как угадать? Что они выкобениваются с мозгами набекрень? Никто не хочет понять, - взвыл Фёдор Львович, - что каждая книга – это вывороченный наружу писатель, и никто не хочет подумать, каково это быть вывороченным многократно, никто не хочет посочувствовать выжатому сочинителю, быть снисходительным к нашим слабостям, и все думают: «Да я, если бы захотел, придумал и получше, чем эти, катающиеся в печати, словно масляный сыр». Наш читатель слишком привередлив к чтиву. – Толстов опять заворочался, укладываясь поудобнее, чтобы объяснить, наконец, для кого он старается, не жалея ни времени, ни душевных сил и здоровья. - В нашем развивающемся вкривь и вкось обществе закисло и пухнет, благодаря в первую очередь телевидению и киномусору, стойкое равнодушие ко всему и всем. Никого не интересуют ни соседи, ни близкие-далёкие, а потому и нет интереса к книге, рассказывающей не о нас, родных, а о ком-то неизвестном и ненужном, о добре и зле, непонятно зачем разделённых, хотя и произошли они от одного яблока. Русский эгоцентризм всегда был силён, а теперь, когда жизнь резко усложнилась, окреп ещё больше, и свои проблемы дороже. Зачем книги о ненужных людях и проблемах? Своих, что ли, мало? Вот и читают мало и, в основном, практическую, технологическую литературу, реже – познавательную и совсем не читают художественную, тем более классическую, заставляющую размышлять, к любому вымыслу относятся скептически. Зачем понапрасну терять время? Уж кто только из корифеев и классиков литературы и философии не пытался охарактеризовать русского человека: и сам Толстой, и Тургенев, и Соловьёв, и Ключевский, и многие другие – а всё не хватает определений. – Фёдор Львович умолк, призадумавшись. – Большинство, однако, сходится на том, что наш брат любит и уважает теневых, замкнутых на себя героев-одиночек, таких, что себе на уме, что исподтишка, не выпячиваясь и не болтая лишку, спасают и себя, и всех, и весь православный мир. И хотя делают это с осторожностью, думают часто надвое, оглядываясь и осматриваясь, совершая ошибки, но всегда выходят из неудач с прибылью. Потому и к цели идут зигзагами, то падая, то вставая, живут сегодняшним днём, не заглядывая далеко вперёд и очень надеясь на «авось», но при этом непременно выходят героями из немыслимых передряг и туда, куда надо. Наш общий любимый герой - Иванушка-дурачок на печной самоходке с каким-нибудь талисманом, который выполняет любые желания. Сомневаясь и не доверяя себе, русичи, вопреки здравому смыслу, зачастую принимают безнадёжные и нерасчётливые решения, не слушая разумных советчиков – хоть на голове теши! Долгая дорога не для нас, оттого и толстых книг с затянутым сюжетом, да ещё и с напрягом мысли, не любим. В сюжете же, как и в жизни, наиболее симпатизируем страждущим и убогим и в упор не видим «очкариков». И понятно почему: ещё Вольтер писал, что «порядочные люди», к которым относят себя интеллигенты, сплошь моральные трусы: они бранятся на кухне, возмущаются несправедливостью к себе подобным и скоро и тихо умолкают, спокойно и сосредоточенно садятся ужинать, успокоившись, идут спать и забывают обо всём. Не в чести у нас люди западного кроя –
