ДОМА.

сегодня утром приехал. Позавтракали, разобрал сумки, и махнул в город… Свинью наши зарезали, вот я и подгадал.
  - Неплохо подгадал, - заметил второй. – Ты зачем за этого вонючего барбоса вступался? Или у тебя голова только табак толочь?
  - Жалко его стало. Ведь ни за что забирали…
  - Ну, коли жалко, сиди. Задница крепче будет. – Парень мечтательно уставился в потолок и вдруг спросил: - А мать-то не жалко с отцом, а? Наверно, рыщут везде по всему городу, места себе не находят. Пропал сыночек… Девка-то у тебя здесь есть?
  - Поссорились.
  - Хреново. А то бы подумали, у неё заночевал. Не так бы волновались.
  - Вам-то что до этого? – не выдержал Генка. – Всё одно, что отцы родные… Думаете, мне весело…
  - Следи за базаром, - предупредил его Васька Оскал, тот, который первым завёл разговор. У него был ощеренный рот, впереди выпячивали три тусклых золотых зуба, и кликуху свою носил он не зря. – Мы здесь все не по первой ходке, - сказал он. – Наше дело конченное: ни мать особливо не заплачет, ни жена. Но вы-то, шелупонь магаданская, куда лезете! Вам-то это зачем?
В камере стало тихо, будто при покойнике.
- Да ты не кипятись, Вась… Дался тебе этот студент. Жизнь… она штука сложная. И без этого тоже редко у кого обходится. Он то что, отсидит пару суток и выйдет. А вот нас уж наверняка теперь закроют.
- Не вперво-ой, - сказал Васька Оскал. – Ты, Шмат, одно пойми: малый я молодой, дисциплинированный, и погулять мне ещё ой как хочется, девочки, вино, кореша – это по кайфу… А что заместо этого? Сиди дома взаперти, по гостям не ходи, по кабакам не шляйся. Даже на свадьбу нельзя…
  - Почему нельзя? – удивился Шмат. – Можно. Но только до девяти. До надзора.
  - Что ж это за свадьба, до девяти? Тогда уж лучше набрать шмурдяка и лупить дома… А у меня раз такое было. Сижу, значит, вечерую, вторую почал. Хорошо уже, закусываю. Стучатся в дверь. Мусор и два дружинника. Пьёшь, спрашивают? Пью, отвечаю. А вам какое дело? Пришли, проверили, а теперь отваливайте… Ушли. Но два года надзора хуже любой тюрьмы. Это факт.
Генка влез на нары, не разуваясь, и умостился между задремавшим усатым и Шматом. Под голову кинул куртку. Ребята ему нравились.
  -  А жрать здесь дают? – спросил он у усатого
Тот нехотя приоткрыл глаза.
  - Сегодня уже вряд ли. Поздно… Хочешь, возьми там, на табуретке чернуха, сало, лучок. Леденцы вчера Пекарю принесли… Пекарь, это вон тот, небритый, в кожаной куртке, который всё никак не проснётся. Эй, Пекарь!…твою мать, иди знакомиться!
  Генка достал из пачки мятую сигарету и любопытно посмотрел на Пекаря. Он его знал. Они учились в одной школе.
  - Да пусть дрыхнет, - махнул рукой Саня. – Там не поспишь.
  За дверью послышалась возня и ругань, втолкали ещё одного.
  - А где ледоруб? – обрадовался Генка. – Я думал, тебя отпустили.
  - Гляди, - сказал рыбак. – Так и отпустят… Это ж смех и грех, как они со мною старались, - вдруг рассмеялся он, показывая свои ровные белые зубы. – По ватным-то штанам не шибко ударишь. А по роже нельзя, боятся, побои останутся.
- Как бы не так, - заметил вполголоса Шмат и принялся стаскивать с грязного тела рубаху. От скученности и горького табака воздух в камере стал горячим, удушливым. На нарах яблоку негде было упасть, лежали, как колоды на лесоповале – впритык.
  - Оставят на сутки, пока синяки сойдут. А там ходи не ходи, всё одно ни хрена не докажешь… Рука руку моет.
  Тенькнуло окошко в двери. Послышался довольный голос сержанта:
  - Сейчас к вам ещё двух вкинут.
  - Да вы что, Серёга, с ума там посходили? – завёлся Васька Оскал. – И так дышать нечем, давай их в другую.
  - Нету другой.
  - Не бреши. Там же четвёртая свободна.
Окошко плотно прикрыли. Снова стало тихо. Кое-как потеснились, влез на нары и рыбак. И вдруг, что-то вспомнив, снова сполз на пол и принялся остервенело барабанить в запертую дверь.
  - Слышь, сержант, выпусти меня!
  За дверью кто-то засмеялся.
  – Ну тогда позови начальника!
  – Начальник занят.
  – Как это занят? Мне к нему обратиться.
  – Ко мне обращайся. С этого момента я твой начальник. А будешь шуметь, сделаем третью степень устрашения. Как шофёру Бормана.
  - Меня жена дома ждёт. Дочка малая, слышь, открой! Я тебя прошу.
  - Напрасная затея, - вымолвил Саня из закутка. – Никого он не позовёт. А если бы позвал, то Барабаш его же и вздрючит.
  - Ну сообщить хоть можно? – не унимался рыбак.
- Мы не почта, - ответили ему за дверью. – Кому нужно, сами найдут. Ложись, отдыхай. Где б ты ещё отдохнул от жены, как не у нас…
  - Ну, козлы, я до вас ещё доберусь! – погрозил кулаком рыбак. И снова втиснулся меж пропотевшими телами на нары.
  - Да ты не тусуйся, рыбак, - успокоил его Саня. – Завтра отпустят. На худой конец – если завтра суда не будет – то в понедельник.
  - Мои до понедельника умом тронутся, - сказал рыбак. – Ведь тёще под утро, когда на рыбалку собирался, сон приснился. Будто я утоп, представляешь? Жена ухватилась кошкою за рукав, не пускала. Дочка плачет. А тёща всё причитает: «Ой, не ходил бы ты, Лёня, не доведи Господи, сон в руку»… Я не суеверный, а тоже сомнение взяло, стою у порога, гадаю, идти мне или не идти. И всё-таки дух перевёл, хукнул и подался из хаты вон, злой, как собака. И всё бы ничего, но лёд на реке, действительно, тонкий, как фольга, берега подмыло, и пропасть можно ни за понюшку табаку… Вот что они теперь думают?
  - Ждут. – Уверенно сказал Васька Оскал. – А когда начнут думать да гадать, пиши – пропало. Тогда и начнётся…
  - Не паникуй, братва! – сказал Шмат. – Авось завтра судья-таки выберется к нам, хоть у неё и выходной, и всё обойдётся. Выпишут тридцатку штрафа и отпустят на все четыре стороны.
  - Хотя бы сообщили, - не унимался рыбак.
  - Они потом сообщат. На работу. Сейчас сколько? Двенадцать?  Ну так будь спокоен, рыбак, тебя родаки уже вычислили. Наше мужицкое дело – незатейливое. Где искать? Милиция, вытрезвитель, морг. Всё. Больше негде.
Рыбак свирепо сопел на своём месте. Доводы братвы его не брали. Он нехотя слез обратно, попинал валенками кованую дверь и снова лёг. Закрыл глаза. Задумался.
  - Почему же обещанных двух до сих пор нету? – спросил чей-то неокрепший со сна голос.
  - О, Пекарь проснулся, - опешил парень с пышными усами, которого Пекарь толкнул, ворочаясь. Он ответил ему лёгким тумаком и успокоил:
- Не боись. Суббота, она и в Африке суббота. Ещё парочку вкинут.
И точно. Не прошло и получаса, как в двери зашуршал глазок, она с натугой поддалась, и в узком проёме, обливаемом сверху больным грязным светом дежурной лампочки, предстал пред всей тюремной братией голый до пояса молодой человек в щегольски отутюженных брюках и остроносых, по моде, коричневых туфлях на низком каблуке. Взбугрившееся его тело синело от кровоподтёков. Над верхней разбитой губой густо запеклась кровь. Милиционер сердито швырнул в угол, туда, где стоял бачок с питьевой водой, изодранную в клочья белую сорочку, запер дверь снаружи и ушёл.
  В камере оживились. Все уставились на новенького.
  - Привет, Васька! – возбуждённо гаркнул он, протягивая руку. – И ты тут?  – Было видно, малый изрядно поддат.
  - Эк здорово они тебя отделали, - не сразу ответил Васька Оскал.
- Вот это погулял! – сокрушался тот, по очереди пожимая каждому руки. – Ну, коз- злы!
  В двери открыли кормушку.
  - Кто – козлы? А? Мало дали? – Парень под сурдинку огрызнулся. – А то можем ещё сводить…
  Парень промолчал. И полез на нары. Возле Васьки.
  - Вот это погулял! – не переставал удивляться. – Где меня взяли?
  - Это ты у меня спрашиваешь? – Васька скосился на приятеля. – Тебе, Мишель, лучше знать.
  - Не помню я ни хрена, - с приметной досадой сказал Мишель. - У кума на новоселье гуляли. В Красных домах. Насосались, как пауки. Потом столы сдвинули, начались танцы. Гопака отделывал, это помню… Да… Потом, кажется, начался медленный. Я поволок одну бабу. Красивая, крыса. Из приезжих… А она упёрлась рогом, не пойду, говорит, и всё. Ну, дело молодое, съездил ей по харе… пару раз. А вот дальше ничего не помню. То ли там забрали, то ли домой успел дойти. Хотя, вообще-то, я, по-моему, ещё к кобыле своей заходил… Может, там? Так откуда тогда… Нет. Убей, не помню.
Дрожащими руками Мишель насыпал в клочок районки забористого табаку, рассыпавшегося по газете, торопливо смастерил самокрутку. Глубоко затянулся.
  - А где меня взяли?
  - Слышь, паря, ты – достал, - сказал кто-то на нарах.
  - Так нет. На суде что говорить? Ой, бубен по швам трещит…
  - Завтра ещё не то запоёшь.
  - Не, ну хорошо погуляли… А где моя куртка? – Мишель похлопал ладонью по впалому животу. – Нет, где куртка, я спрашиваю… Вот козлы… Вот это козлы! Я же на неё целый месяц горбатился. У кооператоров купил, всю получку отдал. – Его передёрнуло: - В чём же я ходить буду, зима на дворе?
  - Может, тебя прямо в постели взяли?
  - А почему тогда в штанах?
  - Что же, тебя через весь город голым везти, так, что ли? А потом обратно на волю за казённый кошт провожать?
  -  Не, а в чём я завтра на суд пойду?
  - А кто тебе сказал, что суд – завтра? – спросил Васька Оскал. – По выходным суда не бывает. В понедельник.
  - В понедельник нельзя… - Мишель затужил. - Мне в понедельник в первую работать. На завод.
  - Да ты не гони. Вон Саня тут всю пятидневку справил, и ещё сидит.
  - Вот интересно, вставил Шмат. – Зона, завод, КПЗ – всё на «з».
Генка смалил одну за одной, пока из пачки не выкатилась последняя цигарка. Трёп его не занимал. Он думал.
  А думы его, тяжёлые, как прибрежный песок, неотступные, - всё о родителях. Что там? Как там? Если капитан позвонил Наумовым (у них телефона не было), стало быть, в курсе уже. Правда, соседи… Эх-х! Ну, да ладно. А если не позвонил?.. Поди, ищут. Приехал сынок… на недельку. И всю её взаперти просидит. «Ловко, - скажет батяня. – Удружил на старости лет…» Хотя и он не без греха, коли разобраться. Инспектировал в своё время  этот  погреб. И тоже по глупости… А теперь вот сынок… Подхватил эстафету, так сказать. Преемственность поколений. Династия…
  Вентилятор, чтобы Мишелю было сподручнее вырабатывать литературный язык, выключили, и отныне в камере густо смердело давно нестиранными мужицкими носками. Потолок исходил дымом, словно предрассветный туман над рекою. Пот катил ручьём по всей спине. Мерзкий, липкий, зазнобистый. Духота стояла невыносимая, с непривычки у Генки в глазах – зеленело. Ощущение было сходное с тем, когда после ночного дежурства солдатом вылезал он на свет Божий из своей глубинной берлоги (130 метров), и обливался потом, задыхался, - от пьянящей струи свежего воздуха. Но там смена длилась двенадцать часов, а здесь она обещала подзатянуться…
  Стрелки циферблата показывали два. Он впервые по-настоящему оценил часы, которые шли. В камере, где время, казалось бы, остановилось, им не было цены. Генка завёл их до отказа.
  - Лампочку закрывать будем? – спросил Шмат.
  - Ладно, - махнул рукой усатый, - привычное дело.
  - Тогда – дрыхать. Давай, братва, все дружненько перевернёмся на правый бочок… Вот так. И дальше переворачиваемся по моей команде. Если у кого голова затечёт или плечи, подайте голос. Всё. Спать.
  Но сон – не шёл.
  То ли от дьявольски развинтившихся нервов, то ли от жёсткой подстилки. Генка любил ночёвку вольготную – широко разметавшись по всей постели и часто меняя позы. А тут приходилось, будто