остову погибшего корабля, торчать на боку, да к тому же обонять взмыленный загривок полуголого Мишеля, который то и дело вертелся, как бес перед заутреней.
В ночи Генке примерещилось, что за безжизненно смолкшей решёткой вентилятора его кто-то несколько раз окликнул – по имени. Вроде как голос матери. Резкий, истошный. Отчаявшийся… Ну, вот и галлюцинации появились, подумал он. Только этого не хватало. (Позже, однако, выяснилось, что мать действительно была. Она звала сына, прокрикивая имя сквозь щелистую решётку, мёртво покоившуюся на уровне тротуара и прикрывавшую глубокую нишу, на дне которой и был вмонтирован вентилятор. Притащила она из дому и отца. Но тот близко к зданию подходить не решался, беспрестанно уговаривал мать оставить эту затею, держаться от греха подальше… Как же ей, матери, нужно было надрываться, чтобы голос её в ночи, уже немолодой и истёртый, минуя всё, достигал подземелья и будил сына!..).
Молодой человек снова прислушался, силясь уловить потусторонние звуки. Ничего. Только мерное похрапывание тюремной братии бурунами гоняло под потолком сизый воздух. Генка привстал на одном локте, огляделся. Мужики дрыхли, что пожарные кони, в одной сплотке, будто шпроты, прилипнув друг к дружке. Он вытянул затёкшие ноги, поправил под головой свитер и тоже уснул.
КПЗ – не самая лучшая спальня для человека. И сон тут для новичков наступает лишь после долгой полосы забытья и переживаний. Анализируешь прожитый день. Если смотреть беспристрастно, день как день. Обычный. А ежели в призме «содеянного» взглянуть – тогда другое дело. Дрянненький денёк. Тем более, что на отсидке не скажешь: «День прошёл». Нет. Он один и тот же, и тянется, как пережжённая жвачка, -нескончаемо. Сплошная цепь эпизодов, но – одного фильма…
Первым учуял неладное Васька Оскал.
- Серёга! – Васька приподнялся над стёганой фуфайкой.
- Чего надо? – спросил сонный голос, не сразу нащупав кормушку.
- Задохнёмся к чёрту, включи вентилятор. – В камере запала гнетущая тишина. Все напряглись, сверля глазами невидимого мента за дверьми.
- Добро, - пробурчал тот и захлопнул кормушку. – Но услышу мат, лишу воздуха до утра, поняли? – через несколько минут вентилятор взвизгнул и ровно заурчал, нагоняя в камеру холод. Все облегчённо вздохнули.
- Серёга! – Васька снова приподнялся над стёганой фуфайкой. – Там кто-то в окно заглядывает.
- Я тебе сейчас загляну. До гробовой доски скалиться будешь.
Ваське Оскалу начихать. Он удачно сострил, и в камере гоготанье, как на скотном дворе.
Посмеялись, сотрясая всё ещё вязкий воздух, незначаще перекинулись парой слов с соседом по лёжке, и, сморенные, сызнова шумно захрапели.
Наутро мятый сержант открыл дверь настежь и рявкнул – подъём! Команда нехотя, вяло начала потихонечку сползать с нар, присаживаться на край.
- Шевелись веселее! – прикрикивал зычно сержант, смакуя каждое слово. – Кому говорю… мухой слетели с тахты и по одному – на выход! Кто дежурный по «хате»?
Все кисло отмалчивались.
- Ну что, я, что ли, дежурный? – зазлился Васька Оскал. – Так я не понял… Пекарь, аршин проглотил? А ну, быстро схватил щётку-веник и погнал, только пыль закурилась!
Сержант улыбался во весь рот. Пекарь проворно ухватился за веник.
- Чтоб блестело, как у кота…- спокойно посоветовал Васька.
- Кто понесёт парашу? – спросил сержант.
- Давайте я, - вызвался Генка, отчего-то боясь, чтобы его не опередили.
- Саня, вдвоём отнесёте. А Мишка с Усатым зацепят бачок с водой.
Камера враз опустела, в коридоре резко пахнуло сыростью, а зловоние болтающейся на ходу параши крепко шибало в нос и, словно добротная аэрозоль, унаваживало спёртый воздух подземелья. Отперли торцевую тяжёлую дверь. Выпустили во внутренний дворик, - на дурманящий с отвычки досветний, с морозцем воздух. Низкое зимнее небо слабо подтекало косматыми тучами. Было в них что-то зловещее, - в низких тучах над тесным двориком районного отделения милиции.
Два изгаженных людскими испражнениями толчка в самом углу. Три сержанта у выхода. Посмеиваются. По сути дела, глубокая, в три человеческих роста, яма с приваренной наверху мощной сеткой арматуры. Удобная клетка. Хочешь, гуляй, хочешь смотри, хочешь кури. Всё- можно… Тут же можно подышать свежаком. Можно оправиться и помочиться, оставляя широкие струи на подмёрзшем асфальте.
Устало перебросились обычными в таких случаях шутками. Кое-кто присел, тужась, и с обрывком пожелтелой газеты вникал в важные по-гусударственному дела. По- прежнему тяжёлая обстановка оставалась на Ближнем Востоке. Афганистан изнемогал под натиском советских продуктов. Душманы у себя на родине обнаглели, - пытались захватить Джелаллабад. В братской Намибии тоже было неспокойно… Всё это, конечно, не могло оставить равнодушным, но запертые в «допре» – чем оттуда могли помочь мужики?.. Только – сочувствовали.
Генка хотел, понятно, оправиться. Но это решение диктовалось не столько физиологической потребностью, сколько здравым смыслом: стеснялся он ходить на парашу, как-то боялся обидеть товарищей, что ли… Трудно объяснить. Но и в дворике не посмел. Всё ему казалось, что на него пристально глядят десятки глаз, впиваются клещами в голое тело, раздирают до крови кожу… Только покурил.
- Погуляли? – спросил сам себя сержант, - а теперь по камерам.
Камера была одна. Одна на всех, пять шагов вперёд, пять – назад. Меряли её скорым незаносчивым шагом. От бачка до бачка, из угла в угол. Саня и Усатый так умелькались, что в глазах зарябило. Ходили, энергично размахивая руками, спорили, сколько ещё сидеть Нельсону Манделе.
Генка присел на край нар, поближе к подслеповатой лампе, и принялся неохотно читать, тупо, неблагодарно, лишь бы не сидеть сиднем. Благо, выбор был серьёзный. Прошлогодний номер «Науки и техники» и пожухнувшая изгвазданная книжица без корочек с изрядным количеством вырванных с мясом страниц. Он присмотрелся, прочитал из книги наугад. Писали про дальнейшую демократизацию. Отложил. Потянул на себя журнал. Развернул. Скучно, хоть волком вой. Да и лампа с хитрецой жаловала: света давала больше, чет нужно для ладного сна, но меньше, чем необходимо для чтения. Будто при восковом огарке примостился.
- Вот интересно, - сказал Саня Усатому, делая вместе с ним очередное – по камере – па-де-де. – Здесь ходишь, лежишь, стоишь, а всё равно – сидишь.
- Оригинальная мысль, - заметил Шмат и полез за сигаретой.
- Э, братва, так дело не пойдёт. У нас ведь сигареты кончились…
Пекарь, ты куда чинари подевал?
- На табуретке, с краю… Завёрнутые.
Шмат порылся, достал сплюснутый окурок. Предупредил: - С куревом не зарываться. Налегать на табачок…
- Сейчас выдача будет, - объявили в кормушку.
Чуток погодя дверь приоткрылась, и с убогой кастрюлей вошёл в камеру сержант. Новый, видать, прошла уж пересменка. Этот был подтянут, высок, с усталым симпатичным лицом и держался слегка даже застенчиво. Он водрузил горячую кастрюлю на край нар, приволок из кухни пяток кирпичей чернухи, аккуратно свалил на подсунутую заботливо тут же газету и молча выскользнул в коридор, завалив выход многопудовой дверью.
Ветераны отсидки проворно подгребли к импровизированному столу. Вчерашние - лишь немного привстали.
Васька Оскал, взвинчивая себя, кинул гневный взгляд на нары:
- Вам что, особое приглашение требуется? Подворачивай к столу, нечего без пользы валяться! Пекарь, схватил разводягу, наливаешь чай!
Пекарь метнулся к кастрюле, стал разламывать хлеб, затем вынул из грязного пакета свалявшееся сало, пару луковиц, сухари. Простелил газету. Умостились кое-как. Кому места не хватило, плотным полукольцом присели на корточки.
- Рыбак, я что-то не ясно сказал?
- Та я не хочу. Спасибо.
- Спасибо тому мусору скажешь, который тебя сюда привёл, понял? Давай слезай. А характер свой прибереги для тёщи, там, на воле ей будешь показывать.
- Та я не голодный… чтоб уж сильно…
- Рыбак… - сказал Шмат.
- Можно, вообще-то, - тот слез с нар и подошёл поближе к табуретке, где стопкой высилась горка гнутых алюминиевых мисок и вразброс валялись понадкусанные деревянные ложки. Вид, с ночи, - разбитый у него, угнетённый. Под глазами мешки.
- Запомни накрепко, земляк, - сказал Васька Оскал, - кисломордые на зоне не выживают. Здесь чисто психологический момент. Учти…
Пекарь, между тем, наполнял миски чаем. Ложки брали сами.
- Что-то он совсем холодный, - заметил Саня, гоняя ложкой жиденький чаёк. – Видно, Кузьмич снова с поварами балясы точил…
- А кто это Кузьмич? – спросил Генка, подсаживаясь поближе.
- А он нам еду носит. Из «Пельменной», которая на углу через пло-щадь. Неплохой стариканчик. Только трепач. Пока клёв припрёт, всё остывает.
- Вы бы ему сказали…
- Во калоша, думаешь, мы его видим? Сюда же всё мент заносит, а Кузьмич, он человек - цивильный . В лицо-то мы его найдём, город – три хаты в шесть рядов, ну да что из этого? Только благодарность… На воле быстро всё плохое забывается, иначе дерьмом весь изойдёшь…
- И тюрьма тогда лучше родного дома покажется, - добавил вконец осипший Саня. Он зубами жадно оторвал увесистый шмат сала и, подталкивая его присоленным ломтем чернухи, запихнул себе в рот. – Это трудно. Но нужно научиться прощать…
- Не всем, - прервал его Васька Оскал. – Вот ты, Мишель, тебя круто отметелили, дай бог им здоровья, да, ещё, может, на суде суток десять отвалят, - простишь?
- Выйду, подловлю обоих, сук! Я их рожи запомнил. – Он дрожал мелким ознобом, словно бездомный щенок в ненастье. Ночью беспрестанно наваливался на Генку, - тужась согреться, стонал от боли, не находя себе места. Был он бледен, не по-здоровому. Лишь зарубцевавшаяся местами спина лиловела запёкшейся кровью. Да – лицо.
- В тебе сейчас злость говорит, - сказал Саня. – Это пройдёт. Как дома очутишься, так сразу и пройдёт.
- А ведь действительно, - встрепенулся от неожиданной мысли Генка. – Вы же этих – что нас стерегут – знаете. Даже и по имени, - он посмотрел на Ваську. – И при желании можете встретиться…
- Да что мне с ним встречаться, - сказал будто нехотя Васька. – Я с Серёгой на одной лестничной клетке живу, вместе не одно ведро самогону выдули…
- Слышь, студент, ты приехал-уехал, а нам с ними будни править и праздники… Заметь.
- Да и то сравнил, - вставил Мишель, ещё болше сутулясь. – У них за спиною – закон, а у нас – тюрьма. Улавливаешь разницу?
- Улавливаю, - ответил Генка и пошёл к параше. Приоткрыл с отвращением крышку, справил свою малую надобность. Мужики допивали чай, пережёвывали всухомятку чёрствый хлеб, искоса на него поглядывали.
Васька Оскал поднялся ему навстречу. С размаху заехал студенту по лицу. Тот покачнулся, но на ногах устоял.
- И впредь – заруби себе на носу: во время еды на парашу не ходят.
Он снова сел на нары и спокойно принялся за завтрак. В камере словом не обмолвились.
Генка провёл под носом.
- Не боись, крови нет. Это ж исключительно в целях профилактики. Садись, бери сухари. Не обижайся.
- Хороша профилактика, – нижняя губа у него стала распухать. – Я же не знал.
- А теперь знаешь, - сказал неязвительно долговязый Шмат. И добавил: - Так доходчивее. Нас тоже так учили.
- Наши университеты, так сказать, - усмехнулся Васька
