ДОМА.

Оскал. – Бери лучше сухарики погрызи. Какая ни на есть, а пища. А то дома мать совсем не признает. Скажет, не кормят их там, да вдобавок ещё и работать заставляют.
  - Так вы вчера с Шматом на работу ходили? – удивился Генка.
  - На работу тут не ходят. Мы на кухне сидели с Серёгой, после вечерней выдачи посуду относили. Ну, а там через стенку и столик тот стоит, где тебя шмонали. Вот мы всё и слышали. Ты ведь пионер у них, что ни говори, гордость допра. Потому как студентов, да вдобавок из самой столицы, здесь отродясь не бывало.
  - Если по книжкам, - сказал крепыш в коричневых ботинках, - так студенты в прошлом веке только и сидели. А нынче всё больше работяги…
  - Диалектика, - потянул Шмат и поставил в горку свою миску. – Совсем без сахара, в рот им дышло.
Есть закончили, хотя от такой кормёжки было ни холодно ни жарко. Пекарь аккуратно сложил всю нехитрую алюминиевую утварь в кастрюлю, втиснул на закраину табуретки так, чтоб ненароком не сбрызнуть на табачок.
Открыли кормушку в двери.
  - Кто пойдёт посуду мыть?
  - Давай я! – вызвался сразу же Генка, лишь бы только поразмять одеревенелые ноги.
  Симпатичный сержант без проволочек спросил, лишь Генка переступил невзрачный порог:
  - Правда, в Москве учишься?
  - Правда... Или учился… У нас за это строго. – Сказавши это, он почесал кубышку и пробормотал в раздумье: - Это ж надо так вляпаться – за три месяца до диплома!
  - А я в юридическом учусь, - почему-то признался сержант и задумался. – На заочном.
  Теперь понятно, подумал парень. Миски подаёт, суетится. Совсем не похож на надзирателя. Добрый… Он сунул в мойку посуду и включил воду.
  - А что, горячей нету?
  - Смеёшься?.. Так за что тебя наши упекли?
  - Сержанту одному не понравился.
  - Сержант – тоже человек… Ну ты ему хоть по роже съездил?
  - Не-а, - Генка мотнул головой.
  - И на х.. не послал? – искренне удивился тот.
  - Не послал.
  - Обидно, конечно, - сытожил застенчивый сержант. – Кастрюлю не мой, я потом сам сполосну. Курить будешь?
  - Не откажусь, - Генка смачно затянулся.
  - Мать твоя приходила утром. Просила за тебя, чтобы отпустили.
  - Плакала?
  - Было немного… Боевая женщина, надо сказать. Почти сюда дошла. Ну дальше-то не пустили. Не положено.
  - А насколько вероятно, что суд состоится сегодня?
  - Как тебе сказать… Вряд ли. Сегодня воскресенье, у судьи выходной, но бывали случаи, что всё-таки приезжала. Так что надежды не теряй, авось к вечеру и домой попадёшь.
  Посидели, поговорили о порядках, о жизни, как её понимали. Дежурный оказался интересным собеседником, толковым. Не жаловал свою работу. Но квартира есть квартира, чего ради неё не сделаешь…
  - Ну я пойду, - привстал парень с лавки. – К своим.
  Сержант замкнул за ним дверь.
  - Чего ты так долго? – спросил рыбак, и Генке показалось, что тот его – ждал.
  - Посуду мыл.
  - Ты, студент, однако, артист…
  - Вы же вчера тоже мыли.
  - Это кто ж тебе такую глупость сболтнул? Мы на кухне – отдыхали. А мыть посуду святая обязанность мусоров, запомни. А то они в корень уже оборзели…
  - Сежант сказал, что каждый из нас ежедневно им в рубль тридцать четыре стаёт.
  - Не может этого быть, - оглянулся по камере Мишель. – Их пойло двугривенного не стоит… Уют… сам видишь какой. А своими штрафами за столько лет мы и нары эти окупили, и тех лоботрясов, что нас здесь пасут. Сполна.
  - С потрохами, - поддержал Васька, принимая горизонтальное положение.
  - Наверное, КПЗ – чертовски прибыльное предприятие…
  - Может, возьмём его в аренду? – оживился повеселевший Мишель. – Всё дешевле станет.
  - Не дадут, - сказал Васька серьёзно. – Это тот редкий случай, когда государство само справляется. И недурно: по «временно задержанным» перевыполняют постоянно… Кстати, Геша, ты в этот план тоже внёс свой посильный вклад… У них, как и на любом заводе, под конец месяца запарка, хватают всех подряд, без разбору.
  - Что ж. Я давно в неоплатном долгу перед родным исполкомом. Может стать, мой рваный пойдёт на благоустройство города…
  - Держи карман шире… Скорее, на благоустройство вот этого подземелья он пойдёт. Или на повышение зарплаты товарищу надзирателю.
  Дверь скрипнула, в камеру втиснулся дежурный.
  - Я у вас ложки заметил, заточенные… надо бы забрать.
  - Да пош-шёл ты!.. – раздражительно выкрикнул Васька. – Они мне больше по душе. Имею право.
  - Не положено, - обиделся сержант.
  - Что говоришь?
  - Не по…
  - А мне по х.., что ты говоришь! – оборвал его Васька. – Заберёшь ложки, мент, буду коцаться. Попомни моё слово! На руках отсюда вынесете.
«Неужели… - подумал Генка и оцепенел от ужаса. – И – зачем же?!»
Мужики враз стряхнули дрёму, привстали на нарах. Щетинистые их лица вытянуло, они по-волчьи заозирались. Дохнуло смертью.
  Сержант ухватил обе алюминиевые ложки, проворно вылетел из камеры, - видно, советоваться с начальством.
  - Было у мамы два сына. Один умный, а второй милиционер.
  - Сейчас шмонать придут, - уверенным тоном прохарчал из своего закутка Саня. Ночью его дико просифонило.
  - Шмат, где лезвие? Куда ты его засунул? – Васька Оскал в момент очутился у двери.
  Шмат молча указал рукой, тоже – вставая. Он окунул лезвие в питьевую воду, прилепил книзу шишковатой крышки и снова плотно закрыл бачок.
  Скоро в камеру вошли.
  - Выходи все в коридор!
  Команда тихо пороптала, но повиновалась. Один оставался в коридоре, двое орудовали внутри, переговаривались. Прошло минут десять.
  - Можете входить! – громко скомандовал старший наряда. – И без глупостей!
  - Не дури, - сказал Шмат Ваське, как только дверь закрылась.
  - А что мне? а мне начихать…
  - Не стоит, - снова сказал Шмат, прикрывая собой бачок с питьевой водой. – Ляг отдохни. И успокойся.
  Васька Оскал постоял чуток в нерешительности, лениво затем забрался на нары.
- Перерыли всё, изгадили, ищейки… - недовольно пробурчал он, зашвыривая в угол изношенные демисезонные туфли и примащивая под голову скатанный ватник. Шмат пристроился рядом, на своём законном месте.
  Глазок шурштит не переставая.
  - Да ты не боись, мент, ты что думаешь, я из-за тебя, дурака, коцаться стану! – нахально, нарочито зычно кричит в тишину Васька Оскал. – Как бы не так, держи карман шире.
  Но глазок ещё долго не унимается, наблюдает. Бывшему вору веры мало…
  А кому её - много? у нас без вины не сажают…
  Смежив веки, Генка лежал на нарах, заложив руки под голову, чтобы создалась иллюзия подушки. Остальные, приведя в порядок свои поганые подстилки, тоже улеглись и мостились соснуть. Хари со сна распухали неимоверно, сон опостылел, как когда-то в армии - подъем. Но другого выхода не было. Так время мелькало быстрее, - хотя и это было ещё одной иллюзией.
  Ему думалось, что вот будет суд, и он наконец-то бросит им в лицо несмываемое обвинение. Он дерзнёт со своей гибельной скамьи поведать им без утайки, кто они такие есть, спросить, почему «так страшно далеки они от народа»?.. Правда, они могут ответить, что он – не народ. Он временно задержанный…
  Это обвинение он ковал, казалось, от самого дня рождения. Как всякий советский человек, он нисколько не сомневался в том, что мыкать ему на нарах когда-нибудь да придётся. И всё это только вопрос времени. А посему страстно подмывало на суде высказаться дочиста, всыпать им по первое число, а уж потом трын-трава не расти… Может-таки, прислушаются, ведь не клеветническим наветом пустит он ходкое своё колесо! Может, вдруг опамятуются они, перестанут по воле сеять раздор между людьми, хватать кого ни попадя, как  бычков неразумных? Он им всё скажет, о чём так много лет поедом ело душу…
  В том, что ему не должно быть каких-либо предъявлено обвинений, он нисколько не сомневался. Какие, к чёрту, обвинения, загремел ни за понюшку табаку, просил, чтоб деда не забирали! Конечно, судья проникнется, факт налицо. А то накрапали, неучи, протокол, и довольны, что дело выгорит. Как бы не так! Ведь и пацану ясно, что их показания шиты белыми нитками. Так разве ж судья не разберётся, не первый, поди, раз невинных сажают… Наверное, и прощения попросит у них с рыбаком. Как-никак сутки здесь провалялись. А за что? За то, что сержант перед начальством прогнуться захотел? Или что отделение план давало и к социалистическим обязательствам подтягивалось?.. Опять на чужом горбу в рай?.. По извечной привычке?.. Шалишь, сытожил Генка, поизвиняться должны…
  Камера дрыхла, развесив слюни. Дрыхла тем завсегдашним сном, который только тут и пригож. Несметливый ум решил бы, что спят неразрывно, но на самом деле достаточно было одной пустяковой реплики, чтобы эта напускная дрёма враз спала – как поутру больше ненужное одеяло. Здесь не спят широко, наотлёт, опасаясь прозевать соседскую шалость или подлянку. А ещё придумывают, как бы выкрутиться…
  «Эк их разморило», - кинул левым глазом Генка поверх бревёнчатых тел. Избитая армейская мудрость – только сон приблизит нас к увольнению в запас – была тут до педантичности учтена и исполнялась неукоснительно, без напоминаний.
  А что, если… (Великое русское «если»!). Если суд не состоится раньше понедельника? Вот выкинут коленце! А ведь могут, им хоть бы хны. День-то продержаться ещё куда ни шло, а вот ночь, порожнюю, насквозь прогорклую табачищем и совершенно сиротливую ночь – не в пример хуже… Да и в конце концов, стоило ли так далеко ехать, чтоб заработать пару твёрдых досок под собою – таких казематов и в столице полно. Причём – высокой категории обслуживания.
  Ладно, нужно и себе прикорнуть, а то привял как-то, раскурился. И что-то дымно в голове, непродуваемо… Он долго и утомительно мостился так, чтобы Мишкин густой пот не шибал в нос, но после его лёгких постанываний и харчаний забился под бушлат рыбака. И – забылся. По крайней мере, ему в последнем проблеске так примерещилось…
  Спал он в охотку, вконец измотанный предчувствием скорой воли, дышал на полную грудь, и проснулся лишь от задорного Васькиного гогота, с заблудящим праздником в душе, - будто он дома, и мать терпеливо кличет его к поджаристым сырникам. Очухался. Сам себе улыбнулся. Васька Оскал как раз заканчивал анекдот, и по настрою пробуждённой команды, видать было – не первый.
  - Вот и спрашивает он у него: так зачем же ты, Коля, подлец эдакий, Москва-реку заасфальтировал, а? Отреагировал, отвечает тот, на «сигнал». Вижу, значит, с балкона, вышагивает Борис Николаевич спозаранку вдоль Москвы-реки с аршином, примеряется – пройдёт «Аврора» или нет…
  А рыбак себе лежал скучающе и молчал. Хоть Генка и был в семье единственным сыном, немного в детстве даже избалованным, а понимал: рыбаку сейчас куда тоскливее, чем ему - семья есть семья, и ей в повседневье не обойтись без мужской подпорки.
  За болтологией не заметили, как подошёл обед. В кормушку объявили одного на выход. Пекарь равнодушно слез с нар и скоро принёс полное ведро кислых щёй. После первых гуляний по морщинистым мискам трудно было не поверить в то, что в «Пельменной», как это ни абсурдно, для тюрьмы готовят отдельно.
  - Чтоб им так на том свете подавали, - Саня изящно икнул из своего закутка. – Один лопух капусты с трудом другой догоняет…
  - И это не самое главное достоинство, - в тон ему подыграл Шмат. – Часа через два появится такая изжога, хоть на стенку лезь. Тогда ой, как наплачешься…