Геннадий Хлобустин
Молодому да неженатому всё нипочём. Зашвырнуть в гаденький тамбур тяжёлую сумку, оттолкнуться от низкой платформы перрона, всунуться в щель.
Вот он я весь до копейки, поприветствуй студента, страна!
Пожилая заспанная проводница попросила билет. Его, по обыкновению, я держал наготове. Женщина взглянула подозрительно и потребовала студенческий. А сзади напирали другие пассажиры, по- свойски полируя мои брюки своими облупившимися чемоданами.
- Может, в вагоне посмотрите? – спросил я. Проводница, прищурившись, считала печати. – Так даже в Чопе не проверяют.
- Это не Чоп, - наставительно сказала она, подёргиваясь от злости и зеленея, - это фирменный московский поезд.
Машинист нахально встряхнул состав и поволок его мимо обшмыганных привокзальных пакгаузов. Я сузился в проходе, чтобы пройти. В вагоне ночлежники, всё ещё стесняясь друг друга, притирали на себе сырые простыни, а у пока бесплатного общественного туалета стоял чей-то сенсационный храп.
Было зябко до косточки. В моём купе два молодых человека , наспех выплеснув из стаканов чаище, баловались водочкой.
- За знакомство!
- А как же!
«Какие орлы – и в каком месте!», - подумал я и бережно затолкал от греха подальше свою дорожную сумку. После чего припал к окну и стал дотошно изучать ночные потёмки за окном.
Но пить всё равно не предложили!
«Няма того, что раньш было», - досадливо поморщился я, продолжая наблюдение.
Оценив мою расторопность, захмелевшие спутники наперебой кинулись потчевать меня астраханским арбузом.
- Благодарю, друзья, я их не люблю.
- Да, арбузы дрянь, вот дыни очень хороши, - сказал тощий и уважительно посмотрел на бородатого:
- Давай ещё!
- Аж бегом!
Столбов с зажжёнными фонарями за окном попадалось наперечёт, а сквозь занавесь мрака дальние балки и перелески тошнили однообразием.
Пристроив допитую бутылку под холодную батарею, приятели наметились курить. Хотя, правды ради сказать – тощему не хотелось.
- Пойдём за компанию, – уговаривал его бородатый.
- Я за компанию хожу только в ресторан.
- А я в армии начал. Сначала курил «Яву» дукатовскую, когда она исчезла, перешёл на дукатовские «Столичные», не стало этих, смалю теперь «Шахтёрские». Да и тех уже давно нет и в помине.
- Значит, бросать пора. И пить заодно.
- Э, нет, брат! Что пропито, прогребёно – то в дело произведёно…
- Ну, да плевать, пошли!
На газетной передовице тихо дованивала оставшаяся селёдка. Я достал с полотенечной сетки подсохнувшие простыни и завалился спать. Сквозь сон уже услышал хрипотцу бородатого:
- Арбузом-то побрезговал земляк.
- Нет, спасибо, честное слово, не люблю я их… Но при желании можешь считать, что побрезговал.
- Да чё ты, земляк, я же не в обиду.
Я поворочался немного и снова уснул. И приснился мне удивительный сон. Меня, розовощёкого и громкого, под шелест осыпающегося лодочками вишнёвого листья, внесли в древнюю прохладу Троицкого собора. Крестить. Поначалу я упрямился, как отставной прапорщик, и даже, помню, непозволительно расслабился. Затем, уже в храме, и вовсе размяк и в упоении близкого освобождения от язычества задрыгал, засучил бойко ножками, поприветствовал подошедшего мужика.
Батюшка оказался проницателен, как вся православная церковь, и тотчас раскусив во мне отпетого атеиста, стал искушать добрым ковшом чёрной икры. Но я ловко ушёл от подношения, - и зря, как выяснилось значительно позже. А «Кагору» – принял.
И так на душе у меня светло стало, что даже на иконостас залюбовался невпонарошку.
Батюшка спрашивает:
- Осенять крестом, сын мой?
- Осеняй, - говорю, в комсомол и таким примут…
- Наливай, - говорит, - в коммунизм и такими въедем…
Услышав сие, я на всякий случай проснулся: может, подъезжаем?
Прислушался. Огляделся. По вагону стлался низкий храп, бородатый и тощий сидели в потёмках, а между ними флагштоком маячила бутылка водки.
- Я тебе так скажу, приятель, - всё враньё…
- Да не шуми ты!
- Никому не верю, - бородатый пододвинулся ближе. – Что изменилось-то?
- Не скажи, - чуть понизив голос, ответил тощий. – Взять, к примеру, меня, вот куда я сейчас, по-твоему, еду?
- Ну, в Сыбтыккар.
- Ладно, а зачем?
- Да я почём знаю!
- А еду я, паря, покупателя искать на мои арбузы. Так-то…
- Ты ж говорил, на пасеке работаешь…
- Верно. Но пчела летает сама по себе, а я сам по себе. Вникни. Пчела в улей мёд носит, а я на баштане под втихаря арбузы выращиваю, улавливаешь? Сезон закончился – я вольный. Меж тем и арбузы подходят, отвозить пора.
- А что, дома продать нельзя?
- Да на хрен их тогда и выращивать! Домой их другой поставщик привезёт, из Мелитополя, например. Дома они копейки стоят. А на Севере народ денежный, шахтёры… Хотя погореть тоже можно. В прошлом году повезли в Воркуту, приехали, метель ревёт, холодище, аж песок из жопы сыплется, мы уж и губы раскатали, кинулись – а арбуза в магазине завались! И цена, как в Москве.
- И один ты такой, старатель?
- Почему один, один ты на земле ничего не сделаешь. Трое нас, хозяинов. Я вот, к примеру, базу искать подался, а Мыкола и Колёк, - в случай я телеграмму отстучал, - метнули товар вагоном. Так и живём. Худо-бедно тысяч семь – восемь за сезон набегает. И государству выгодно, и мы не в накладе, а пару лет назад не я бы на Север, а меня... А ты говоришь, ничего не изменилось.
- Почём думаешь в этот раз сдать? – загорелись глаза у бородатого.
- Как фишка ляжет, увидим. По два за кило попробую. Да пять тонн…Но там тоже: не подмажешь…
- «Пшеничка» туда ехала?
- Ясен пень!
«Не уснуть, - подумал я, - во трёп развели!»
Пьянь нечёсанная… Вообще, мужик бледный нынче пошёл: как к цепи прикован – политика, анекдоты, бабы. Всё. И уж как поддаст, так непременно про политику речь заводит, вот напасть.
Проехали Харьков, давно перевалило за полночь. Словно песок на зубах неотвязчивый – этот стук колёс, - а сейчас приутих и сгладился, покатил скорый по бархатному рельсу, заклубил вдоль насыпи заиндевелое листье…
Мне вспомнилось тихое время – совсем близко, - когда в поездах спали все, как убитые. А нынче вот не до сна… Всех разобрал интерес – куда едем?
Я приоткрыл один глаз. В скудной полутьме верхнего света без напряга углядел знакомые силуэты. Бородатый больно сдавил себе лоб и лицо ладонью, затем провёл растопыркой вниз до подбородка, тяжело вздохнул.
- Это ж как пахать надо, в гроб его мать…
Тощий очухался от дрёмы.
- Ясен пень! Сейчас задаром и прыщ не вскочит…
- Да как по мне, - завёлся бородатый¬ – гори они пропадом, такие деньги! А потом ещё мытарствовать по всей Совдепии – клиентуру на свои колобки искать… И да, а почему по телефону нельзя договориться?
- Видите ли, молодой человек, - перешёл вдруг тощий на язвительный тон, - по телефонному шнуру ни водка не течёт, ни рубь не двигается… А так, конечно, можно…
- Кстати, о водке – выдыхается. – Бородатый выплеснул остатки зелья в стаканы. – За безвременно усопших! – произнёс.
Тощий молча взболтнул жидкость и опрокинул в глотку. Он с усилием оторвал от насеста обмякшего москвича и бережно усадил его на свои щиколотки. Потом привычно убрал столик, и, уложив бородатого внизу, забрался на верхнюю полку.
Вскоре забылся и я.
Проснулся, когда за окном занималось утро и верхний свет потушили; проснулся – от дикого колотуна и сразу же почувствовал, что меня знобит. «Хоть бы чай поскорее давали»… Что-то бурча себе под нос, мела коридор проводница.
- Когда чай будете носить?
- Так рано я даже собственному мужу не даю, - огрызнулась она. – Только любовнику.
- А и верно, хозяюшка, - обронила какая-то женщина. – К Скуратово уж подъезжаем, а там картошки с рук продают, огурчики малосольненькие, вот бы и позавтракать заодно…
- Та чого ты встряваеш, Мыфодивна, куды нэ слид, - отвечал с устатку другой чей-то голос. – Йий выднишэ.
Я приподнялся на локте: на соседних боковушках две пожилые женщины раскладывали на столике нехитрую снедь. Одеты были обе по-домашнему.
Та, что постарше, спросила:
- Ты сколько будешь брать?
- Мабуть, килограмив семьсят. Одним словом, скилькы зможу пиднять.
- А я с полсотни возьму, руки уже не те, не довезу.
Наверное, за сахаром, решил я. Самогонщицы. Причём из начинающих, потому как опытные бойко обходили талонную систему, доставали дефицитный продукт дома. И, конечно, мешками. А эти – поездом: ночь и ещё полдня.
Можно было купить талоны на знаменитой Озёрке, но – дорого. Или у автобусной остановки на Новомосковск возле проходной Карлаганки. Там один мужик, - я сам видел, - предлагал православным талоны по рублю за килограммовый, но когда толпа ему учтиво напомнила насчёт совести, - сбил цену до полтинника. И дело пошло. Так что жить было можно…
Слез со своей полки тощий. И недовольно пошёл курить. Бородатый меж тем видел четвёртый сон рябой кобылы – до сна, стало быть, у него были своя охота…
Скоро тощий вернулся, поздоровался, облегчённо сел напротив.
Теперь опасаться, что его сгонят с чужого места, было нечего, потому что тульская публика предпочитала электрички.
Принесли, тяжело сопя, «притчевый» тридцать шестой чай (как будто были ещё тридцать пять).
- Тебе сахару сколько? – спросил я.
Тощий недоверчиво оглядел меня с головы до ног. Потом сказал:
- В гостях я кладу четыре, дома – две, а вообще люблю три.
Я не успел ничего ответить, как вдруг в проходе появился рослый малый с заплечной спортивною сумкой и без обиняков выложил веером на нашу нижнюю полку стопку фотографий. Восточные мотивы, сонник, календарь православной церкви, Майкла Джексона – и другого «Майкла», и, разумеется Высоцкого Владимира – до признания.
Чуть поодаль, наособицу, легла Дева Мария с младенцем, а внизу ярко горело золотистым: «Обличение во грехе не есть покаяние».
Мы привычно взялись рассматривать снимки, наперёд зная, что ничего не купим. Немой прошёл в следующую плацкарту и уже неспешно раскладывал свой товар там.
Тут, ошалело сверкая глазами, ему навстречу выбежала из туалета - проводница, сердито отбросив в сторону веник, пошла на немого грудью.
Пассажиры опешили. Смотрели с удивлением, нисколько не завидуя немому. Самым обидным, пожалуй, было то, что немой лишь жестами да мимикой испуганного лица пытался оправдаться, и, естественно, это выглядело жалко, гадливо. Губы его что-то пристыженно шептали, но проводница словно кичась своим физиологическим превосходством, быстро вошла в раж и напирала. Она теснила немого к тамбуру. Подбирала с полок фотографии. Рвала их в клочья.
- Та шо ш ты робыш, пакосныця! – зашлась в крике женщина из боковушки. – Хрыста на тоби нэмае. Останню копийку у хлопця виднимаеш!..
Тут загудели и остальные.
- Да как же так, по телевизору про милосердие говорят, а тут…
- Так то ж по телевизору…
- Да знаем мы этих немых… Больше нас имеют.
- На завод бы пошёл, повкалывал бы с моё, так знал бы цену копейке, а то ишь ты, дурные деньги наладились зашибать…
- И это ведь труд, зачем же рвать? Сколько себя помню, носят они эти фотографии, и ничего…
- А что, это противозаконно? – поинтересовался тощий у проходившей обратно проводницы.
- Да вы что, смеётесь? – ответила та. Собрала со всех полок фотографии и
|
