У ребёнка больное сердце ...

в кабинете зондирования. Зонд в этот раз вводят не в локтевую вену, а в вену в правом паху. Но это тоже не больно. Я с интересом прислушиваюсь к комментариям врачей, как и где проходит зонд, когда наконец, достигает сердца, я чувствую сама. Сердце начинает биться сильно, часто и с перебоями. Но я уже готова к этому по опыту первого зондирования и не пугаюсь.

И вдруг зондирование как-то тормозится. Я не понимаю, в чем дело. Но вижу озабоченные лица врачей, слышу их переговоры. Что-то у них не получается, по разговорам я понимаю, что врачи не могут решить, что делать дальше. Зонд никак не проходит в лёгочную артерию и врачи не могут решить: продолжать попытки провести его туда или заканчивать зондирование.

Вдруг один из врачей предлагает попытаться что-то сделать (я просто не поняла, что именно). Но я хорошо поняла ответ второго хирурга: "Это опасно, вдруг она не выдержит". А первый настаивает: "Давайте попробуем, может быть получится". Я замираю. К моему счастью, в кабинет зашел заведующий отделением и спросил, почему так долго, более 3-х часов идет зондирование. Выслушав объяснение, он решает, что надо сделать снимки с контрастным веществом и заканчивать зондирование на этом.

Мне вводят контрастное вещество. Ощущение не из приятных. Как будто тебя бросили в раскалённую печь. Но длится это очень недолго. Потом ты как будто остываешь, снова дышишь легко и свободно. Мне зашивают рану и отвозят меня в палату.
Теперь надо ждать приезда профессора и его решения.

Страх, испытанный мной в кабинете зондирования, когда я лежала на столе, беспомощная,
бессильная как-то повлиять на ход событий, и вслушивалась в спор врачей, перенесу я какую-то непонятную мне манипуляцию или нет, не оставлял меня. Маме я об этом не рассказывала, не хотелось ее волновать. Я видела, что и так она сильно переживает.

С замиранием сердца я ждала обхода профессора. Я слышала, с каким уважением и любовью говорили об Е. Н. Мешалкине больные между собой, как все ему верили, как ждали его обходов. И моё доверие к профессору возрастало.

И вот, наконец, долгожданный обход. В дверях появляется энергичный, подтянутый профессор в окружении других врачей. Он переходит от одной больной к другой, выслушивает объяснение лечащего врача, осматривает больных, что-то говорит им ободряющее, успокаивающее, назначает дату операции или выписки. Те, кому предстоит выписка, счастливо улыбаются, кому назначена операция - всматриваются в профессора с тревогой и надеждой. Его уверенность передается больным.

Профессор останавливается около моей кровати. Мой лечащий врач докладывает результаты обследования. Евгений Николаевич слушает моё сердце, что-то уточняя у моего врача. Потом меня слушают другие врачи. Все они начинают что-то обсуждать. Волнение мешает мне понять даже о чём идет речь. И вдруг Евгений Николаевич обращается ко мне: "Чтобы уточнить диагноз и окончательно решить вопрос об операции, зондирование придется повторить. Понимаешь?". Я молча киваю головой и обход продолжается, переходят к следующему больному.
А я пытаюсь сдержать слёзы. Скорее бы пришла мама. Я боюсь и не могу совладать со своим страхом. Больше я на зондирование не соглашусь. А раз без него нельзя сделать операцию - значит и операция мне не нужна. Я хочу домой.

И когда мама приходит - я говорю ей о своем решении. Я не объясняю маме причину отказа от зондирования, не хочется признаваться в своем страхе, просто говорю, что плохо перенесла предыдущее зондирование и нового не перенесу. И к операции я сейчас не готова.
Прошу маму увезти меня домой, в глазах у меня слёзы. Мама знает, что я очень редко плачу. Поэтому уверяет меня, что без моего согласия ничего мне делать не будут. Мама уходит на беседу с врачами, а я в тревоге жду решения.

В палату ко мне заходит мой лечащий врач, Юрий Михайлович Левинсон. Большой , шумный, весёлый обычно, он сейчас серьёзен и даже строг. Он объясняет мне, что Евгений Николаевич подозревает, что у меня есть еще один порок, кроме того, что уже известен. Поэтому нужно еще одно зондирование, чтобы убедиться так это или нет. Без этого операцию делать опасно. А операция мне очень нужна.

Я все молча выслушиваю и отвечаю отказом. Юрий Михайлович долго меня уговаривает, пытается выяснить причину отказа. Я ничего не объясняю, только твержу, что хочу домой. Пусть меня поскорее выпишут.

Юрий Михайлович в сердцах бросает мне: "Сама ведь скоро запросишься на операцию, приедешь, а тогда мы тебя не примем". А я уверенно парирую: "Вы сами приедете к нам, в Новосибирск. Тогда и посмотрим". "Ладно", - соглашается, наконец, врач. "завтра тебя выпишем, раз тебе так хочется".

Я просто счастлива, что уеду домой. Приходит мама и подтверждает, что меня выписывают. Только через много лет я узнала, как уговаривали маму все врачи согласиться на зондирование и операцию, так как моё состояние внушает опасение, что ещё год я может быть и не переживу.

Но мама не может пойти против моего желания. Как она объяснила позднее, она бы никогда не простила себе, да и просто не смогла бы жить, если бы со мной что-нибудь случилось во время зондирования или операции (а это совсем не исключалось), сделанных против моей воли.

И мы уезжаем домой.

Москву я почти не видела. Поэтому рассказывать друзьям было почти нечего. О пережитом страхе говорить не хотелось, я старалась поскорее забыть об этой поездке. Окружающие как будто чувствовали это и не докучали мне расспросами. Я продолжала учебу в 7 классе.

Где-то в начале февраля 1960 года я заболела ангиной. Болезнь затянулась, долго держалась высокая температура. Меня положили в больницу. Диагноз врачей был малоутешительным: ангина осложнилась ревматизмом. Что такое ревматизм я уже знала. Я видела в Москве, в клинике Мешалкина, больных, у которых ревматизм способствовал формированию порока сердца. Да и здесь, в больнице, в соседней палате, лежал 15-летний мальчик, Юра Малюковский, которого ревматический порок сердца уже приковал к постели.
Мне прописали строжайший постельный режим. Зинаида Николаевна, мой врач, объяснила мне, что, чтобы у меня не сформировался дополнительный порок, нужно не давать сердцу нагрузки. Двигаться как можно меньше.

Я обещала строго соблюдать режим, но просила выписать меня домой. И Зинаида Николаевна согласилась отпустить меня домой, пообещав, что сама будет за мной наблюдать и лечить.
И вот я дома. Первое, что я заявила родителям, что хочу продолжать учиться. Друзья будут приносить мне домашние задания, а выполнять их можно и лёжа. Родители, зная мой упрямый характер и стараясь меня не расстраивать, согласились.

Папа приспособил мне доску, к которой я могла прикрепить тетрадь, чтобы было легче писать. Писать приходилось карандашом, т.к. авторучки тогда были редкостью, а ручкой писать было неудобно.

Все учителя уговаривали меня не особенно переутомляться, поберечь себя. Мол, меня и так переведут в 8-й класс, я же хорошо училась. Поправлюсь вот и за лето все догоню. Они просто жалели меня, не понимая, как больно ранят меня этой жалостью.
И только Антонина Борисовна, учительница математики, поступила по другому. Она стала 2 - 3 раза в неделю приходить ко мне, объяснять новый материал, спрашивать. Через одноклассников моих, которые навещали меня ежедневно, передавала мне задания. И оценивала их выполнение без скидки на болезнь, строго.

Кроме математики, Антонина Борисовна учила меня главному - как жить достойно, несмотря на болезнь. Не жалеть себя, не сдаваться обстоятельствам, быть сильнее их. И это было для меня нужнее всего.

В конце мая мне разрешили ходить, но немного, только по комнате.   А в школе начинались экзамены, от которых меня, конечно, врачи освободили.

Но экзамен по математике я все же сдавала, дома. И эта пятерка по математике стала для меня самой дорогой отметкой за все время учебы.

На выпускном вечере (наша школа была семилетней и дальше учиться мы уходили в другие школы) я веселилась вместе со всеми. Мне еще не разрешали подниматься по лестницам и мальчишки из нашего класса, сделав "стульчик" из переплетенных рук, подняли меня на 2-й этаж на руках.

Я была счастлива еще и потому, что усилия врачей не прошли даром. Болезнь ушла, и дополнительный порок не сформировался.

Летние каникулы пролетели незаметно. И осенью я пошла в 8-й класс в другую школу, в десятилетку.

Новая школа, новые учителя, новые друзья - всё было интересно. Вот только одышка становилась все сильнее, сердце болело всё чаще, мне всё труднее становилось даже просто ходить, не то, чтобы бегать. Из-за приступов мне все чаще приходилось уходить с уроков.
Учителя, видя моё состояние и жалея меня, предлагали заниматься со мной дома. Я не соглашалась, хотя с каждым днем мне становилось все хуже.

К этому времени институт, руководимый Е. Н. Мешалкиным, уже полностью обосновался в Новосибирске, в небольшом 3-х этажном здании на улице Вавилова.

13 декабря папа пришел домой с работы и рассказал, что встретил   Е. Н. Мешалкина  случайно на улице. Они поговорили обо мне и профессор предложил назавтра приехать на консультацию к нему в институт. И 14 декабря мы поехали на улицу Вавилова.
После осмотра Евгений Николаевич сказал, что надо положить меня в клинику, пока на обследование, а потом уже будет решаться вопрос и об операции. И ложиться надо сегодня же, как раз есть место в детском отделении. Тянуть он не советует.
Мне тоже хотелось поскорее стать здоровой и я согласилась остаться в клинике. В ближайшем магазине родители купили мне самое необходимое - мыло, пасту, зубную щетку, а также сок, печенье и конфеты, чтобы мне было не так грустно.

И вот меня уже ведут в отделение. Вдруг на лестнице я вижу Юрия Михайловича, который был моим лечащим врачом в Москве. Юрий Михайлович тоже узнал меня и сказал, что рад видеть меня здесь, давно пора решиться на лечение. Пообещал навестить меня в палате.  От его доброжелательного и уверенного тона стало легче на душе. Забегая вперёд, хочу сказать, что Юрий Михайлович выполнил своё обещание. Он не один раз заходил ко мне, чтобы узнать, как мои дела (сам он работал в другом отделении), а однажды, во время своего дежурства, даже устроил мне, в обход правил, свидание с мамой. Такая же доброжелательность, неравнодушие, заинтересованность в судьбе больного была присуща почти всем сотрудникам клиники. Всё это я узнала, почувствовала на себе.

Детское отделение располагалось на третьем этаже, за широкой стеклянной дверью. Слева от входа - операционная, напротив - послеоперационная палата. Ребятишкам в этой части коридора играть не разрешали. Слева по коридору располагались различные кабинеты: процедурный, старшей медсестры, зав. отделением, ординаторская.  Справа находились палаты, большие, светлые, на 8 человек каждая. Таких палат было 5. В коридоре 2 стола для медсестёр, около них - шкафы с лекарствами. Коридор поворачивает налево и тут образует тупик, в котором находится столовая.

Отделение заполнено почти полностью, в основном детьми 3 - 7 лет. Мне уже 14 и я в отделении - самая старшая по возрасту. Я люблю возиться с малышами, но с ними ведь не поделишься своими мыслями, чувствами, переживаниями. И когда меня что-то тревожит, я