Стол был холодный и жесткий, в комнате тоже было прохладно. Кроме меня в комнате находились ещё две женщины в масках, почти скрывающих их лица. Но были видны глаза, добрые, понимающие, ободряющие.
Я сказала, что замерзла, и меня тотчас накрыли сероватой простынёй. Одна из женщин ласково расспрашивая меня кто я, откуда, взяла мою руку и стала измерять давление.
Потом был укол в вену. И …..
Я открыла глаза и не сразу поняла, где я. Я лежала на кровати, прикрытая одеялом. На груди белела повязка, хотя боли не было. Я вспомнила про операцию и поняла, что она уже закончилась и я в послеоперационной палате.
Около моей кровати стоял Игорь Николаевич Мешалкин, брат Евгения Николаевича. Я уже знала его, видела на консультациях и обходах. Увидев, что я открыла глаза, Игорь Николаевич обратился ко мне: "А знаешь, Фрида, Евгений Николаевич оказался прав. У тебя, действительно, было два порока!". Я спросила: "Всё сделали?". "Конечно. Оба порока устранили. Теперь ты будешь здоровой". "А когда я пойду в школу?". Игорь Николаевич и подошедший в это время Вячеслав Иванович весело рассмеялись: "Пойдёшь, пойдёшь. Поправляйся скорее".
В палату зашел Евгений Николаевич и, увидев, что я не сплю, подошёл ко мне. Спросил, как я себя чувствую. Я ответила, что хорошо и поблагодарила за операцию. Евгений Николаевич объяснил мне, что два порока у меня - это дефект межпредсердной перегородки, его он ушил, и стеноз клапана лёгочной артерии - расширил это отверстие. "Теперь многое зависит от тебя" - сказал профессор. "Слушайся врачей и поправляйся."
Я была счастлива. Перед операцией я думала: "Если я умру на операции, я это не пойму, ведь я буду спать. А если я проснусь после операции, я уже точно не умру, ведь если мне станет плохо, я смогу сказать об этом врачам - и они спасут". Я свято верила в силу врачей, а особенно, в Евгения Николаевича. Думаю, эта детская вера и помогла мне тогда выжить. Я проснулась - и я уже вся была в жизни, в будущем.
Много позже я узнала, что всё было не так просто, как мне казалось. Операцию мне делали под гипотермией, то есть меня охлаждали до +27 градусов по Цельсию. В общей сложности операция продолжалась 6 часов. Сердце останавливали на 5 минут. За эти минуты Евгений Николаевич и успел устранить оба порока. Сердце удалось запустить сразу, оно забилось ровно и сильно. И вдруг - остановка. Евгений Николаевич сделал прямой массаж сердца и оно снова забилось.
Операция закончилась благополучно. Теперь всё зависело от правильного выхаживания и от моего организма. Тогда я не очень понимала, какие усилия прилагаются для моего спасения, но хорошо запомнила внимание и заботу, которой была окружена я и все другие больные.
В послеоперационной палате я пролежала два дня. Здесь мне сделали пункцию лёгких - откачали накопившуюся в лёгких жидкость. Я знала об этой процедуре и почему-то очень её боялась.
Но всё оказалось не так страшно. Боли почти не было. Медсестра помогла мне сесть и придерживала за плечи. Хирург , Юлий Николаевич, поставил куда-то в спину укол новокаина. Потом я слышала только какое-то шипение и булькание. Это врач шприцем вытягивал жидкость и сливал её в баночку. Вся процедура заняла несколько минут. Сразу стало легче дышать.
А через два дня я уже лежала в своей прежней палате. Было 30 декабря. И медицинские работники отделения устроили для нас настоящий новогодний праздник. В ординаторской была установлена ёлка. Игрушки для неё медсёстры и врачи принесли из дома. Каждому ребёнку был приготовлен новогодний подарок. Вручал подарки Дед Мороз. Для этого детям заранее объявили, что Николай Николаевич Тетюцкий уезжает в командировку и в этот день его в отделении не было. Дети пели, танцевали (кто мог) вокруг ёлки, читали стихи.
И вот дверь в отделение открылась и появился Дед Мороз. Ребятишки сначала замерли. И вдруг раздался чей-то ликующий крик: "Николай Николаевич!" И все гурьбой бросились навстречу Деду Морозу, узнав по озорным, смеющимся глазам любимого доктора. Но разочарования не было. Дети были довольны, что, пусть в облике Деда Мороза, их врач вместе с ними.
А Николай Николаевич сыграл свою роль до конца. Он пел и танцевал вместе с детьми, загадывал им загадки и раздавал подарки. Видно было, что подарки готовились с любовью, с учётом возраста и интересов каждого. Я получила книжку "Комедии" Фонвизина с тёплой надписью. И до сих пор храню её бережно, как память.
Самыми трудными для меня были первые десять дней после операции, пока мне не разрешали ходить. Лежать приходилось на спине, так как шов шёл через всю грудь (он назывался очень красиво - "ласточка").
В детском отделении не было специальных кроватей с регулируемым изголовьем. Ведь малышам достаточно было положить две подушки вместо одной - и они уже высоко лежат. Со мной было сложнее. Пять - шесть подушек приходилось подкладывать мне под спину и голову, чтобы придать полусидячее положение. При движении подушки сбивались, становилось неудобно, болел шов.
Тогда я стучала чайной ложечкой по стакану. Сигнализации в палатах тогда не было и мы так вызывали в палату нянечку или медсестру. Услышав такой сигнал, в палату обязательно заглядывал любой медработник, оказавшийся поблизости, чтобы узнать, что нужно. Часто бывало, что на мой зов заглядывал проходивший мимо врач или зав. отделением. Узнав, что нужно поправить подушки, они не звали медсестру, а просто делали это сами. Поэтому на первом же обходе зав. отделением предложил перевести меня в женское отделение, так как там есть специальные кровати и мне будет лежать значительно удобнее.
Но я плохо привыкала к новому и, услышав о переводе, расплакалась. Вячеслав Иванович успокоил меня, что он хотел, чтобы мне было удобнее, но если я не хочу перевода - значит всё останется по-прежнему. Я облегчённо вздыхаю.
Мне хорошо в отделении, здесь я всех знаю, всем верю и не хочу никуда переходить. Я остаюсь в отделении. По-прежнему врачи, медсёстры и нянечки поправляют мне подушки, но о переводе больше нет речи.
Ещё большей проблемой для меня была еда. Аппетит у меня всегда был плохой, а после операции его вовсе не стало. И я не понимала, почему врачей моих и даже Е.Н. Мешалкина так волнует, что я ем мало и без аппетита. Почему строгий Юлий Николаевич мог по 30 - 40 минут простаивать около меня, уговаривая выпить стакан томатного сока. А обычно мягкая, ласковая Валентина Петровна становилась строгой и непреклонной, заставляя меня съесть принесённую мне тёртую морковь и полусырую говяжью печень. Почему Евгений Николаевич обязательно спрашивал, что я съела сегодня, сколько сливочного масла и т.д. Даже санитарка из справочного бюро, принося передачу, обязательно почистив один мандарин или апельсин, заставляла меня съесть его при ней. "Чтобы родители не волновались" - объясняла она мне.
Я не знала тогда, что после операции у меня вспыхнул бактериальный эндокардит и резкое малокровие. И полноценное, правильное питание было одной из составляющих лечения, одним из условий моего выживания после операции.
Мне, конечно, говорили, что нужно есть всё, что приносят и дают, чтобы быстрее поправиться. Но я и так чувствовала себя неплохо (по моим понятиям) и поэтому не очень прислушивалась к уговорам врачей. И почему я должна пить этот томатный сок, если я его так не люблю?! А с врачами спорить я не умела, да и не хотела.
К моему удовольствию выход нашёлся довольно быстро. Оказывается, моя соседка по палате, десятилетняя Галя томатный сок просто обожала и могла пить его сколько угодно. Она лежала на соседней кровати. Мне ежедневно приносили пол-литровую бутылку томатного сока, я отдавала её Гале, она быстро выпивала сок и пустую бутылку ставила на мою тумбочку. Врачи, видя пустую бутылку, считали, что я сок выпила и уже не спрашивали меня о нём. И мне стало спокойнее лежать.
Когда я уставала читать, мы разговаривали с Галей о школе или наблюдали за играющими малышами. В нашей палате в это время почти все были прооперированы и ходить многим ещё не разрешали. Но в своих кроватках малыши разве что на голове не стояли. Они умудрялись даже перепрыгивать на кровати друг к другу.
Особенно запомнился мне семилетний грек (сын греческих политэмигрантов, живущих в Ташкенте) Теофилос Гимнопулос, как он гордо себя называл. Он поступил в отделение на день - два позже меня. Валентина Петровна привела его в столовую во время обеда и попросила меня помочь его покормить, так как малыш не знает русского языка и объясняться с ним можно было только жестами.
Смуглый, худенький, с большими чёрными испуганными глазами и темно-фиолетовыми губами. Пальчики на руках были похожи на маленькие барабанные палочки, утолщённые на концах, с синими выпуклыми ногтями.
Теофилос доверчиво сидел у меня на коленях, но есть отказывался, отрицательно качая головой, когда я пыталась дать ему суп или котлету с картошкой. Видя это, ребятишки стали приносить из палаты и предлагать мальчику всё, что у кого было: печенье, соки, фрукты, конфеты. Малыш продолжал отрицательно качать головкой.
И вдруг кто-то протянул пакетик с черносливом. Глазёнки мальчика загорелись и он потянулся к пакетику. Тогда я взяла в руку черносливинку и показала малышу на ложку супа, объясняя жестами, что съев суп, он получит чернослив. Так он и ел, заедая ложки супа и котлету черносливом. Это продолжалось два дня, пока малыш не привык и не стал есть как все.
Мальчика скоро все стали называть просто Федя, он откликался на это имя, но на вопрос, как тебя зовут, всегда отвечал: "Теофилос Гимнопулос". Большую часть времени он проводил, сидя на корточках - эта поза облегчает состояние больного с пороком Тетрада Фалло. Часто у малыша были приступы, он начинал задыхаться, из носа шла кровь. Тогда он произносил только одно слово "гулять" и показывал, махая ручкой, что с ним надо ходить туда - сюда. Я брала его на руки и ходила по палате. Если я останавливалась или пыталась присесть на кровать, Теофилос повторял настойчиво: "гулять, гулять". Я быстро уставала. Кто-нибудь из медработников забирал у меня малыша и продолжал носить его на руках, пока Теофилосу не становилось лучше.
Малыш быстро научился понимать русский язык и даже стал разговаривать на нём. Он был один из самых спокойных и послушных больных в палате.
Как-то раз в тихий час малыши что-то разыгрались и расшумелись. И вдруг раздался громкий, звонкий голос Теофилоса: "Не кричите, дураки!". В палате сначала все замерли от неожиданности. А затем все дружно рассмеялись. Смеялась и медсестра, зашедшая в палату на шум: "Да, теперь уже видно, что Теофилос овладел русским языком в совершенстве".
Добрый, ласковый, доверчивый Теофилос был любимцем больных и медперсонала. А он очень привязался к постовой медсестре Алле Николаевне, и когда ему было плохо или больно, звал на помощь только её.
После операции Теофилос быстро поправился, губки порозовели, пальчики и ноготки тоже. Вскоре его выписали и он уехал с родителями в Ташкент, а позднее, через несколько лет, они вернулись на свою родину, в Грецию.
На десятый день мне разрешили ходить. И хотя была небольшая слабость, побаливали швы, но одышки не было. Я дышала легко и свободно и почувствовала себя здоровой.
