значит, он ждет. Пойди к нему. Я бы уже давно пошла.
– Только не это!
– Тогда иди с другими. Ты молода еще, ты сможешь. Ради дочери. Найди покровителя, который тебя защитит.
– Я не смогу! – Люси в отчаянии сжала пальцами виски. – Чего ты добиваешься – свести меня с ума?
– Тогда придется забыть о ней. Со дна не так-то легко подняться. Разве что всплыть после того, как захлебнешься. – Грейс говорила сухо, без эмоций. Она давно усвоила неписаные правила отверженных, следуя им, как аксиоме. – Меня так просто не удастся потопить! Когда закончится зима, я выйду: здесь меня уже ничто не держит.
– Я тоже жду весны, чтобы уйти, – призналась Люси. Самое сокровенное ее желание прорвалось за пределы ее души, и ей внезапно стало не по себе.
– Не жди, а думай. Говорю тебе: ты сможешь.
– Что? Что?!
– Сама знаешь. Только так, не иначе, – продолжал непримиримый голос. – Найти приличную работу труднее, чем на дороге – полный денег кошелек…
Чьи-то надрывные стоны заглушили последние слова. Но где-то глубоко внутри себя Люси услышала глухое эхо: сможешь! В груди кололо тысячью иголок и обжигало, как огнем. Прозрачно-чистые воспоминания померкли, затерялись во мраке настоящего. Вот-вот раздастся непостижимое, жестокое «Смогу!», точно фальшивый, ложный приговор…
– Больше не выдержу!.. Дайте хотя бы пить. Воды, воды-ы! – доносится буквально со всех сторон. Кажется, здесь стонут даже стены.
Уж лучше нестерпимая физическая боль, чем эта пытка раздираемой на части изувеченной души!
– Не дышит! Умерла! – вскрикнула вдруг одна из санитарок, широко-раскрытыми глазами глядя на безжизненное тело, распростершееся на полу.
– Чего орешь? Не умерла, а спит! – одернула ее Грейс. – Мне разрешили дать ей снотворного, чтобы не мучилась.
Люси склонилась над больной, чтобы пощупать пульс.
– Это же Бетти! – воскликнула она.
Рука была холодной, пульс не бился.
– Она… Она действительно мертва, – прошептала Люси. Ей вспомнилось, как тихо и незаметно покинула приют умалишенных бедняжка Мэри, и сторожам осталось лишь ее бесчувственное тело. Как Бенсон, ухмыляясь, говорил, что за него заплатят хорошо… Безумие и смерть не просят подаяния, не зарабатывают непосильным, каторжным трудом – они бесстрастно делятся друг с другом добычей, которая сама плывет им руки.
– Отмучилась: теперь ей намного легче, чем нам! А там уже никто не отберет ее дитя, – со вздохом заключила Грейс, перекрестившись.
То были и заупокойная молитва и эпитафия. И Люси поняла: ребенок тоже умер. Но почему эта суровая и замкнутая, скупая на эмоции и чувства женщина так тяжело вздохнула? Набравшись смелости, Люси пытливо заглянула ей в глаза: в их долгом взгляде, устремленном на покойницу, читалась нескрываемая искренняя зависть.
Тело вынесли только под вечер.
Чуть позже колокол ударил к ужину: скоро здоровые работницы, раздав еду больным, смогут покинуть пропахший смертью лазарет. Подстилка, на которой недавно лежала Бетти, была пуста. Люси бессознательно прилегла на смятую солому, пропитанную кровью. Все ее тело ныло и горело, грудь содрогалась в приступах сухого кашля. Мысли, тревожные и противоречивые беспорядочно метались в голове. Кто совершает больший грех: мать, отказавшаяся жертвовать собой ради ребенка или жена, забывшая обеты верности, которые дала у алтаря? Люси клялась и в горе и в радости заботиться о самом близком ей, любимом человеке, а Бенджамин – это Джоанна! Замкнутый круг священной жертвы и позорного греха сжимался все теснее. Как же ей вырваться из него на волю? Неужели нет иного выбора?
Глаза печет, и веки, отяжелев, смыкаются, как будто закрывая двери в реальный мир и широко распахивая в тот, которого не существует.
…Горчично-желтый, удушающий туман окутывает улицу. В нем исчезает совесть и бесцельно блуждает болотный огонек загубленной судьбы. Пока не раздается, словно выстрел: «Сколько?»
Какой ценой измерить боль утраты, тоску разлуки?.. Нет, не было и никогда не будет такой цены!
Люси не двигается с места. Внезапно чей-то голос, – неужели ее собственный? – отрывисто и четко произносит: «Шиллинг», и наступает мертвая, томительная тишина. Только душу мы можем продать лишь однажды, а тело – сколько вытерпит душа. И это преступление страшнее воровства – бесконечно убивать… себя. Легче на самом деле умереть! Да разве же она жива без дочери, без Бенджамина?
Свет газового фонаря выхватывает из темноты высокий стройный силуэт. Кто этот человек, лица которого не разглядеть? Он приближается, и что-то приглушенно бряцает о камни мостовой при каждом шаге.
«Сколько?.. – тихо спрашивает Люси печальный голос, от которого по телу пробегает дрожь. – Сколько времени прошло с тех пор, как мы в разлуке?»
«Бен!.. Ты?!.. Не может быть!» – Ей хочется кричать, рвануться ему навстречу, обнять – так крепко, чтобы больше никогда не отпускать. Но ничего не происходит: ей дано только видеть и слышать сквозь мутную пелену тумана. Неведомая сила, как приговоренного в суде, лишает ее права говорить, а ноги словно скованны тяжелой цепью. Как у него!
В растерянности Бенджамин оглядывается по сторонам. Густой прогорклый дым клубится, застилая улицу, но Люси на мгновенье видит перед собой его глаза – большие темные глаза, в которых теплится неугасимый огонек надежды.
– А где же наша дочь? – вдруг спрашивает он.
Люси до боли стискивает пальцы. Ни ложь, ни правда не сорвутся с ее губ: она нема!
«Если ребенок у него, значит, он ждет. Пойди к нему!» – все явственнее вспыхивает в глубине ее сознания, и после каждой вспышки тьма становится еще черней…
– Давай, приподнимись: не с ложки же тебя кормить! – ворчливо окликает ее Грейс. – Сегодня кушать будем здесь: придется задержаться.
В палате раздавали ужин: извечную овсяную похлебку с черствым хлебом.
– Убийца! – Люси с яростью оттолкнула миску. – Пусть продают кому угодно, только не ему!
– С ума рехнулась? – зашипела Грейс, но не ушла.
– Я выберусь отсюда, выберусь… – пробормотала Люси, отрывая голову от липкой мешковины.
– Вот так-то лучше. – Грейс потрогала ее вспотевший лоб. – Ты вся горишь. Понятно, это карцер тебя добил. Рано раскисла: бывает и похуже.
Она бесцеремонно усадила Люси и сунула ей в руки миску:
– Бери еду, пока не отобрали, а мне некогда. – И отошла к котлу за следующей порцией.
Сделав над собой усилие, Люси поскорее проглотила полусырую кашу, отдававшую горелым. Ей нужно непременно победить в себе болезнь, иначе эта жуткая палата станет ее могилой. Смутное тайное предчувствие подсказывало ей, что для чего-то еще стоит жить.
Люси пролежала в лазарете около месяца.
Трудно поверить, что простейшие лекарства, которыми располагали санитарки, не способные прочесть даже название на упаковке, смогли ее спасти. Но, скрытый от чужого глаза, источник, из которого она черпала силы, не иссяк.
Иногда за ней ухаживала Грейс. Как могла, не больше, чем за остальными. Но когда в недолгих проблесках сознания перед Люси возникало ее хмурое, суровое лицо, сумрачные страхи отступали. Оттого ли, что Грейс никогда никого не жалела? «Жалостью только в гроб уложишь, а слезами – заколотишь крышку», – сказала она как-то.
Город за окнами притих и словно затаился, как огромный озябший зверь. Вот уже середина зимы – половина пути, каждый шаг по которому незаметно, но верно приближает к развязке.
Судьба вознаградила Люси за упорство: после выздоровления ей в полном смысле слова удалось покинуть лазарет. Ее отправили работать на хлопковую фабрику, ту самую, где еще осенью не было свободных мест. Зачем хозяину завода нанимать людей в работном доме, когда на улице у входа – толпы безработных? Со временем ей стал предельно ясен этот чудовищный, бессовестный расчет. Всему причиной были деньги, господствующие над богатыми и бедными, определяя законы бытия. За плату редко нанимали взрослых: детям платят меньше. А женщин и детей, которых поставлял работный дом, достаточно, как нищих, просто накормить! Как не сорваться вниз, как выжить, когда повсюду бесчувственная жадность стремится превратить простых людей в рабов, не оставляя им свобод и прав?
В рабочих помещениях стоял удушливый, тяжелый запах пота и машинной смазки, а хлопковая пыль так насыщала воздух, что все казалось, как в тумане. Вдоль стен тянулся длинный ряд станков, возле которых копошились маленькие детские фигурки. У некоторых к башмакам были привязаны высокие деревянные колодки, чтобы можно было дотянуться до машин. Группа женщин работала в том же цеху, но их нагрузка превышала норму, предписанную детям.
Два раза в день устраивались получасовые перерывы для еды. Никто перед обедом не читал молитву, пищу проглатывали на ходу. Не отдыхая, смазывали остановленный станок и снова запускали механизм. К вечеру дети не выдерживали: изнеможенье и дремота смыкали их глаза, и руки отказывались им служить. Тогда надсмотрщики били нерадивых плетью.
С утра до вечера садиться строго воспрещалось. Не полагалось разговаривать и отвлекаться от работы. Но Люси видела без всяких слов позорно-неприглядную изнанку мира, еще более истертую, чем его лицо. Случалось, что ребенок был единственным кормильцем большой семьи, в то время как родителям не удавалось найти работу. Но это не конец, не безнадежность: когда его впускают за ворота фабрики, голодные и неприкаянные, что терпеливо ждут снаружи, с завистью смотрят ему вслед – счастливый!
Работы было предостаточно: на фабриках и в мастерских ремесленников, в работном доме и за его пределами. Простому люду надлежало без устали трудиться, но редко можно было заработать. Ремесленники брали в подмастерья подростков из приютов – сирот, которых общество без всякого стеснения использовало, как расходный материал. Их так и называли «английскими рабами», потому что за тяжелый труд они не получали ни гроша – лишь подобие одежды и еды.
Позднее Люси довелось работать и в ткацкой мастерской, которая располагалась в самом работном доме. Профессии, которые она освоила, могли помочь ей в будущем. Однако как ничтожны были шансы вырваться из нищеты, найти себе, хотя бы крошечную комнатку, но свою. Подняться на одну-единственную, самую низкую, но первую, ступеньку, чтобы вернуться к прежней жизни.
«Господи, неужели нет пути назад?»
Работный дом – убежище на время, тюрьма, стоячее болото, куда не проникает свежая вода. Здесь бесполезно ожидать каких-то перемен, а жизнь уходит, как песок сквозь пальцы.
Унылая зима тянулась медленно, и все же Люси с каждым новым днем, с каждым ударом колокола ощущала, как приближается к заветной цели – выйти на свободу. И эта цель пугала и влекла к себе одновременно. Порою из тюрьмы выходят, чтобы взойти на эшафот. Какую участь уготовило ей провидение? Люси сосредоточилась на настоящем, стараясь не заглядывать вперед, но что-то постепенно, подобно червю в плоде, стало подтачивать ее надежду. А вдруг она стремится к рубежу, которого не существует? Люси приглядывалась к отрешенным лицам вокруг себя – девичьим, детским, старческим. Что и когда переродило души этих людей, немилосердно исказив их облик и сделав похожими на тени? Сначала страх, тоска, озлобленность, а после – отупение, бесчувственность и пустота. Сухому дереву не больно, когда
