Ветер

фигура, широкие плечи, густые, гладко зачёсанные назад, блестящие волосы, просторный пиджак, показавшийся нам неслыханно элегантным, узкие бриджи, пёстрые спортивные чулки[/i]», – вспоминали о нём современники. Помимо роскошного голоса, роскошной осанки, роскошной жестикуляции и роскошной шевелюры, у Луговского были ещё и чрезвычайно густые брови. Поэтому его прозвище «броненосец советской поэзии» скоро переделали в «бровеносца советской поэзии».

Первые тридцать лет переиздавались его книги, сотни тысяч книг.

Случались редкие официальные мероприятия, посвященные ему, и гораздо более интересные неофициальные. Так называемые «дни рождения Владимира Луговского» в его квартире в Лаврушинском, где супруга  - Майя Луговская собирала жён и любовниц поэта и открывала вечер так: «пусть каждая из нас расскажет о нём».
И ведь рассказывали нежно, с любовью,  прощая ему все…

Было многое… И короткий роман  с Е.С.Булгаковой, которой он диктовал в Ташкенте строки поэмы «Середины века». В Ташкенте было и общение с Ахматовой, написавшей о нем такие строчки: «Луговской - скорее мечтатель с горестной судьбой, нежели воин.» Отсюда и ранимость, и беззащитность души, которые резко контрастировали с его внешним несгибаемым обликом.

Только одна из его главных любовей — француженка Этьенетта — погибла, не могла явиться, но незадолго до смерти Луговской попросил положить ему в гроб, подаренный ею в Париже платок. Так и сделали.

Почти за четверть века после развала страны вышла всего одна книга поэта Владимира Луговского тиражом полторы тысячи экземпляров.

Дочь искусствовед Людмила Голубкина говорила с горечью: «Конечно, были недосягаемый Пастернак, и Мандельштам, и Ахматова. Мало кто может сравниться с ними. Были поэты более позднего поколения, которые предпочитали не печататься, жили переводами и чтением стихов в кругу друзей. Честь им и слава. Отец был не таким. Он был добр и эгоистичен, тщеславен и крайне неуверен в себе. В чем-то он был очень слаб, но временами почти величаво силен силой мыслей и чувств, проникновения в суть вещей. Громкоголосый и тихий, пафосный и лиричный.»

И далее: «Мои дети и внуки равнодушны к его поэзии и к его памяти»…

Коллекцию сабель, которую он собирал с любовью, распродали.

Его нет уже более 60-ти лет. Имя его основательно забыто. Ушли и те, кто любили его, и кто ценили, и, кто учился на его творчестве.

Радужный театральный свет гаснет, оставляя по себе дежурную лампочку сцены… Все проходит…

Нет, не все! Бесследно не исчезает ничего. «Весь я не умру»…Людям всегда остается душа…

Мне дорого его имя. Не только потому, что стояла возле скалы с его сердцем, и не потому, что он был добрым, как о нем говорили.
Но еще и потому, что имя его и поэзия ассоциируется для меня с ветром. А ветром, ох, как возлюблен  мой родной город! И еще потому, что  подолгу жил в Баку, вместе с С.Вургуном работая над созданием антологии азербайджанской поэзии, и в своих стихах не раз воспевал Баку.
И еще потому, что он умел слышать жизни прошлой голоса. Потому что как сказал о нем Е.Евтушенко: «внутри известного советского неплохого поэта... жил загнанный внутрь великий поэт"

Дверь резную я увидел в переулке ветровом.
Месяц падал круглой птицей на булыжник мостовой.
К порыжелому железу я прижался головой,
К порыжелому железу этой двери непростой:
Жизнь опять меня манила теплым маленьким огнем,
Что горит, не угасая, у четвертого окна.
Это только номер дома — заповедная страна,
Только лунный переулок — голубая глубина.
И опять зажгли высоко слюдяной спокойный свет.
Полосатые обои я увидел, как всегда.
Чем же ты была счастлива?
Чем же ты была горда?
Даже свет твой сохранили невозвратные года.
Скобяные мастерские гулко звякнули в ответ.
Я стоял и долго слушал, что гудели примуса.
В темноте струна жужжала, как железная оса.
Я стоял и долго слушал прошлой жизни голоса.