очень. Так и их решения, либо целесообразны, либо вредят.
Разумеется, Толстой не мог умолчать о тяжелом для Кутузова решении оставить Москву без боя (поддержал его один Барклай)
Но Толстой умолчал о важнейшем решении Кутузова, определившем весь дальнейший ход событий. Армия отходила от Москвы не по Владимирской дороге, что всем казалось единственно правильным, а по Рязанской (Наполеон был удивлён, Барклай решил, что старик рехнулся). Мало того, верстах в 20 от Москвы, оторвавшаяся от французских разъездов армия повернула на запад, в сторону Красной Пахры и Тарутина.
Чтобы быть Кутузовым одной полноты, и одной малоподвижности недостаточно. Генерал Благовещенский (и хитрость у него какая-то иная, не та, что у Кутузова), наврав штабу фронта о каких-то своих туманных «действиях», отступил со своим корпусом вёрст на 20, вместо того, чтоб поддержать корпуса Самсонова) и этим позволил немцам замкнуть смертельное кольцо.
Сколько же таких «толстовцев-даоистов» было среди генералов и чиновников высшего ранга!?
В марте 1917 года глава Временного правительства князь Львов будет рассуждать примерно также, как этот генерал, тоже при случае ссылаясь на Толстого.
*
Через два года после беседы со «звездочётом», в октябре 1916 года Саня Лаженицын (теперь он подпоручик артиллерист) сообщил о своём разрыве с толстовством бригадному священнику отцу Северьяну. На этот раз его аргументы были иными. Толстой отменяет такое привычное для христиан, как крест (и могильный и нательный) и само крестное знамение. В своей беседе они касаются трёх важных тем: ответственность Церкви за её действия против старообрядцев (в течение нескольких веков худшие притесняли и уничтожали лучших), «христианин на войне» и учение Толстого.
От первой темы отец Северьян уклоняется «заученной» фразой: «Церковь не может быть грешной». Вторую тему не комментирую, в ней можно попросту утопнуть. Отец Северьян, привыкший уже у себя, в Рязани к насмешкам со стороны образованной общественности (начиная с собственной семьи), особенно – от студентов, поражён, встретив офицера из студентов с таким образом мыслей, как у Сани.
Учению Толстого, в его богословской части отец Северьян даёт достаточно развёрнутую характеристику. Сам Толстой, можно сказать, совсем не христианин. Он типичный продукт нашего дворянского вольтерьянства. Комментирует отдельные стихи Евангелия, пренебрегая остальным текстом. Упражнения гимназиста, а успех колоссальный. Он уловил ветер претензий либеральной общественности к Церкви. Духовные поиски Толстого этой общественности совсем не интересны. Философы отвечали Толстому, но многие ли их читают? Толстой выбросил из Евангелия 2/3 содержания. Думает, что устремляет читателей куда-то ввысь, а в действительности скатывается по общественному склону вниз и тащит за собой читателей. Его учение – самый примитивный протестантизм. Взять от религии одну этику – это и атеистов устраивает. Толстой, когда писал романы, знал, что нами управляет умонепостигаемое. Начал проповедовать – и начисто забыл об этом (9:56,58).
*
Отец Северьян принимает мир таким, какой он есть. Мира без войн ещё не бывало за всю историю человечества. Никакие мудрые вожди, никакие благородные короли, ни церковь не смогли этого добиться. Ничего не получиться у социалистов, сколько бы они этого не обещали. Отсортировать какие-то осмысленные, оправданные войны тоже невозможно. Никакое государство не может жить без войны, это – одна из его исторических функций (9:61,62).
*
В том же октябре Саня Лаженицын пересказывает Коте содержание статья Е.Трубецкого о споре Толстого с Вл.Соловьёвым. В повседневном обращении многие тонкости христианства утрачиваются. Например: «кесарю-кесарево» – это не про одну лишь Римскую империю. Людям ещё долго не прожить без государства. «Государство, со всеми его недостатками, судами, войнами и стражниками – всё-таки меньшее зло, чем хаос» (10:238)
СОВЕРШЕНСТВОВАНИЕ ВООБРАЖАЕМОГО
Р.Пайпс главу своей первой книги, посвященную «русской интеллигенции», открывает ядовитой фразой Ипполита Тэна, которую тот адресовал интеллектуалам французской революции 1789-1794 годов: «Нет ничего легче, чем совершенствовать воображаемое».
*
«О Русской революции будет написано столько лжи, как и о Французской. Из этой лжи вырастет опять какая-нибудь новая беда. Мы, современники русской революции (1917 года) знаем, какую роль в этом несчастье сыграло лживое изображение революции Французской. Поэтому в высшей степени важно для нашего будущего правдивое изображение того, что сейчас происходит перед нашими глазами» (В.Шульгин. Предисловие к книге «1920»).
Солженицын пишет о первых впечатлениях Шульгина утром 2 марта: «Душу заливало настроение Французской революции». Это сравнение «у многих на уме было уже вчера (1 марта) вечером, но сегодня захлёстывало с новой силой: из отдалённого хладнокровного читателя Шульгин был объят в соучастника – а может быть и в жертву? – тех, оказывается страшных, дней». В Таврический дворец «пёрли и пёрли… Чёрно-серо-бурая бессмысленная масса, вязкое человеческое повидло – бессмысленно – радостно заливая всё пространство дворца… Россия осталась без правительства, все области жизни требовали направления и вмешательства – но членам Думского комитета не только не оставлялось возможности работать, а даже находить друг друга и просто передвигаться по зданию. И обнаружил Шульгин, что у этой массы было как бы единое лицо, и довольно-таки животное. Он живо узнавал, что всё это уже видел, читал об этом, но не участвовал сердцем: ведь это и было во Франции 128 лет назад». «Молодёжь в группах пыталась петь марсельезу, на русские слова и перевирая мотив». А «Шульгин слышал ту, первую, истинную марсельезу и её ужасные слова: - Берите оружие, граждане! / Вперёд! И пусть нечистая кровь / Зальёт наши следы». «Уже тогда понятно было, что королевским окружением не кончится». А монархисту Шульгину в этот день прежде, чем отправиться в Псков – принимать отречение царя, предстояло брать петроградскую Бастилию: хотя там давно уже не было никаких узников, никто не хотел этому верить.
*
Пайпс, в сущности, пишет о том же, что и Шульгин, но чрезвычайно полезны его уточнения. Суждения о сходстве двух революций большей частью неосновательны, но тем большее впечатление производит их явное и единственное сходство: в обоих случаях лет за 10-20 до революции(в России – уже до первой попытки 1905 года) - большое влияние чрезвычайно активных кружков радикальных итнеллектуалов (во Франции – включая кружок Д’Аламбера). И во Франции и в России эти кружки кипят ненавистью, в них господствует максимализм, крайняя нетерпимость к инакомыслию, изолированность от остального культурного общества и от самой жизни. Предпочтение к поиску простых решений сложных проблем, и как первоочерёдная цель – немедленное разрушение существующего уклада – до основания.
В России это – «социалисты» (эсеры и эсдеки) и близкое к ним крыло либералов. Именно их Пайпс называет «интеллигенцией», «русской интеллигенцией», «революционной интеллигенцией».
*
В связи со сказанным, совершенно необходим достаточно серьёзный разговор о терминологии.
В XXV томе энциклопедии Брокгауза и Ефрона (1894) статей «интеллигенция» или «интеллигент» нет вообще (не смогли договориться об их содержании? не пропустила цензура?). В их же «Кратком энциклопедическом словаре» 1907 года, когда предварительная цензура была отменена, «интеллигенция» определяется так: «люди умственного труда, образованные, живущие интересами политики, литературы и искусств». Так как «литература» и «искусство» стоят лишь на втором и третьих местах, а духовная жизнь и философия, например, вообще не упоминаются, определение очень близко к тому, как нам следует понимать «радикалов». «Интеллигенция» - их самоназвание, нагло ими присвоенное название, ранее применявшееся к уважаемым образованным общественным лицам, к элите образованного общества. Для полного совпадения недостает лишь требуемого от «самозваных интеллигентов» радикализма и категорического исключения из их рядов всех людей дела: учёных, врачей, юристов, предпринимателей, купцов, а также, священнослужителей, военных и чиновников.
Анекдотическая несообразность этого нахального самоназвания полностью раскрывает «Звездочёт» Варсонофьев в разговоре с Саней и Котей (7:372): «Вякий, кто имеет “ретроградские взгляды”… у нас не интеллигент, хоть будь он первый философ. Но уж студенты – непеременно интеллигенты, даже двоечники, второгодники и со шпаргалками кто».
*
Пайпс описывает эту категорию как «интеллектуальные силы революции» или «интеллектуалы, рвущиеся к власти». (почему не обозначить эти наименования по-революционному, аббревиатурами – ИСР, РВИ и обобщённо ИСРВИ), в общем – «рви» и «сорви».
*
27 декабря 1889 года Чехов писал А.С.Суворину о безумно-разрушительном влиянии его любимых писателей (из сегодняшних – лучших) П.Бурже (1852-1935) – на французов и Л.Толстой – на русских: « они служат злу, так как разрушают…компрометируют в глазах толпы науку…третируют с высоты писательского влияния совесть, свободу, любовь, честь и нравственность, вселяя в толпу уверенность, что всё это, что сдерживает в ней зверя и отличает её от собаки, и что добыто путём великой борьбы с природою, легко может быть дискредитировано «опытом», если не теперь, то в будущем… Они заставляют Францию вырождаться, а в России помогают дьяволу размножать слизняков и мокриц которых мы зовём интеллигентами». «Вялая, апатичная, лениво философствующая… непатриотичная, усталая, бесцветная…которая брюзжит и охотно отрицает всё, так как для ленивого мозга легче отрицать, чем утверждать» (годом ранее, 30 декабря 1888 года Чехов в письме тому же Суворину, говоря об «Иванове», заметил: «Германия не знает ни разочарованных, ни лишних, ни утомлённых. Возбудимость французов держится постоянно на одной и той же высоте»). А 27 декабря 1889 года Чехов продолжает, как бы повторяет сказанное годом ранее: «Германия не знает авторов в роде Бурже и Толстого, и в том её счастье. В ней и наука, и патриотизм, и хорошие дипломаты, и всё, что хотите. Она побьёт Францию, и союзником её будут французские авторы».Чеову не могло прийти в голову, что Германия через 24 года столкнётся с Россией. Но косвенно он предсказал и поражение России, и вину в этом Толстого.
Этой, «гниющей интеллигенции» Чехов посвятил большую программную повесть «Дуэль». Начал над ней работать в конце 1888 года. В упомянутом письме Суворину 30 декабря 1888 года писал об «Ивановых»: «Они не решают вопросов, а падают под их тяжестью». Основную работу над повестью выполнил в начале 1891 года, сразу по возвращению с Сахалина. Герой повести Лаевский сам признаёт, что в университете (два курса юридического, остальные – на филологическом) «учился дурно, забыл, чему его учили». В этом отношении фон Корен, видимо, не наговаривает на него лишнего. Увёл жену у больного инженера – Надежду Фёдоровну (далее – “Н.Ф”), увёз её из Петербурга на Кавказ. Сам же признаётся: «бежали от мужа, а лгали себе, что от пустой тамошней жизни». Планы – по-толстовски жить
