Крылья Анны

Декольте на новом платье Анны не скрывало звезду, выжженную на её груди раскалённым железом.
– Теперь сумка!
Решив больше не возвращаться в гостиницу, она сунула в карман плаща документы и деньги. Застегнув плащ, Анна взглянула на себя в зеркало. С накрашенным ртом на восковом как у монашки лице она была похожа на гулящую девку. Зато когда смоет грим, её никто не узнает.
Взяв спортивную сумку, Анна открыла дверь и вышла в коридор.
Портье внизу не было – она облегченно вздохнула. Этот развязный портье пялился на неё сальными глазами, отвешивал комплименты. Но может он только смахивал на сутенера, возразила она сама себе. С другой стороны, в этой дрянной гостинице, где сдавались комнаты и на час, и на неделю, чуть ли не каждый выглядел именно так.
  Свернув за угол, Анна, слегка пошатываясь на каблуках,  вышла на бульвар. В лицо ударил ветер с дождём. Истошно кричали чайки, устроив драку возле мусорных ящиков, а в глубине улицы устремлялся в небо шпиль церкви Святого Николая, освещённый закатом. Казалось, он парил над городом, ловя лучи заходящего солнца и рассеивая их в сыром воздухе над крышами, как небесную благодать.
  – Эй, красотка! Идём к нам! – захохотали матросы, стоявшие возле пивной.
Анна ускорила шаги, почти побежала в тревожный блеск угасающего дня.
  Вдоль тротуаров росли деревья. И ветер срывал желтые листья, и они летели наискось через улицу, похожие на кораблики. Она свернула в переулок на углу мясной лавки. На задний двор вышел мясник с прилизанным пробором, идущим через середину головы, и поставил окровавленное ведро на землю. Уплыть бы далеко-далеко, подумал она. И вспомнила, что ждать осталось недолго, что скоро она умрет, и ни одна душа в мире не вспомнит о ней. 
  Анна почувствовала себя усталой, измотанной, больной. Но на этот раз она не собиралась складывать крылья, ибо кто, если не она, накажет злодея? Господь Бог? «Но это Бог должен просить у тебя прощения, а не ты у Него!» – сказала она сама себе, прижимая сумку, в которой лежала бутылка с бензином, смешанным с моторным маслом. И прежде чем ее не станет, она уничтожит паука в его логове!
Миновав аптеку, она снова повернула, и очутилась в переулке. Между серых особняков желтели деревья. В окнах шелестели шторы. Казалось, что из окон за ней наблюдают чьи-то глаза, будто дома были населены призраками, похожими на петлистые тени от листьев, шевелящиеся на щербатом тротуаре. А когда, сбавив шаг, она увидела особняк, огороженный решетчатым забором с калиткой, на створках которой ухмылялись козлоногие черти, то это впечатление небытия стало настолько явным, даже невозможным, что ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы удостовериться в том, что ей это не снится.
    Она остановилась и зашла в тень дерева. Переведя дух, откинула вуалетку.Особняк был как на ладони.  И она увидела, что за его оградой, за белеющей полоской гравия, горит над входом зелёная лампочка, тускло освещая вывеску «Ремонт обуви». Круглое окно на торцевой стене было открыто, освещено. И в этом светлом провале мелькнула тень. Анна вздрогнула, будто её неожиданно ударили - это он, Франц Краузе! О том, что он живет один, ей сказала его соседка, старуха, прожившая в этом переулке всю свою жизнь, и знавшая о соседях даже то, что скрывается.
    – Правда, у него есть брат Хельмут, – поколебавшись в нерешительности, добавила она, когда Анна сунула ей деньги. – Но приходит он редко. По пятницам. А вам это зачем? – спохватилась карга.
    Сегодня была пятница. И от мысли, что час возмездия настал,  у нее  отчаянно заколотилось сердце, а перед глазами снова стали возникать картины из прошлого.
    …Её отец был немцем из Мемеля, а мать – русской из дворянского рода. Но когда в Литве произошёл военный переворот и к власти пришёл Сметона,  они эмигрировали в Германию и осели в Мюнхене, в доме дяди Рудольфа, родного брата отца. В этом доме из красного кирпича с верандой и небольшим садом родилась она. Теперь от этого дома и следа не осталось – в него попала бомба союзников. Родных у нее не было. Отец и мама погибли в концлагере. Дядя Рудольф умер перед самой войной. А папу эсэсовец застрелил у неё на глазах в Дахау, когда, обессилев, он  упал на землю с тяжёлым солдатским ранцем на спине. Отец был обут в новые сапоги, предназначенные для солдат вермахта, в которых его заставили бегать, чтобы «установить, насколько они прочны». Потом погибла мама. Когда в концлагере было объявлено о том, что ослабевшие и больные могут воспользоваться освобождением от работ, выданном в лазарете, она получила справку, и её «отбраковали», отправив в газовую камеру, замаскированную под душевую…
    А тогда, в Мюнхене, в сорок пятом году, – ей исполнилось семнадцать. И Франц Краузе стал ухаживать за ней. Ему было двадцать три года, но сутулый, почти горбатый, с ранними залысинами, он уже тогда казался ей стариком, похожим на своего отца, мастера сапожного дела. Краузе жили напротив дома дяди Рудольфа. Они держали сапожную мастерскую. В мастерской висел портрет Гитлера, а на фасаде их дома развивался гитлеровский флаг с крючковатым крестом. Однажды, устав от его преследований, она не сдержалась и сказала, смеясь ему в лицо, что она никогда не станет ходить с парнем, который вопит «Хайль Гитлер!», внимая звериному вою фюрера. Но ей показалось этого мало.
    – Вот, почитай! Может, что-то поймёшь! – сунула она ему в руки листовку, написанную участниками группы Сопротивления «Белая Роза».
    Она подняла ее с панели, когда британский самолёт сбросил листовки на Мюнхен. Обыватели спешили отнести их в полицию, дабы выказать свою лояльность режиму. Ибо в этом «Манифесте Мюнхенских студентов» говорилось о том, что Гитлер не сможет выиграть войну, он способен только продлить её. В то время как нацисты старались подавить панические настроения в Германии, пугали русской оккупацией и пытались сплотить немцев вокруг Гитлера, сравнивая фюрера с Всевышним, служить которому – значит, служить Богу!
    Она плакала, когда читала эту последнюю листовку «Белой Розы». К тому времени все её участники – преподаватель и студенты Мюнхенского университета, включая девушку Софи Шолль – были казнены на гильотине, а листовки продолжали падать с небес, как перья с обезглавленных ангелов…
    А вечером к ним домой пришли гестаповцы. Бросились к её пальто и… нашли листовку, которую она отдала Францу  утром того же дня. Как она попала к ней? Только потом, уже в гестапо, она вспомнила, что в тот день к ней приходил Хельмут с запиской от своего старшего брата. «Не хочешь стать моей, – писал Франц, – не будешь ни с кем…». Хельмут попросил стакан воды, а сам остался в прихожей, где висело её пальто…
    Угроза Франца обернулась катастрофой для всей семьи. Её спасли американские солдаты, освободившие концлагерь, где она умирала. Личная жизнь у неё не сложилась – два брака закончились разводами. Хотя воздыхателей было немало, включая молодых писателей, опусы которых она, знающая четыре языка, переводила. зарабатывая себе на жизнь. И она довольствовалась необязательными связями, скитаясь по Европе, пока не осела в Бретани.
  В Бресте, где она сняла в аренду небольшой домик с видом на бухту, она, казалось, нашла своё место. Ибо больше всего на свете любила море. Ей нравилось жить на берегу моря – «вне рамок вещей», как однажды назвал её жизнь в Бретани один юный писатель-экзистенциалист, с которым они прожили пять лет. Она работала на дому, и это было здорово – не находиться среди людей. Но беда догнала её как раз в Бресте. Доктор, бывший участник Сопротивления, не стал скрывать, проявив человеколюбие: «У вас опухоль, которая быстро растёт, через какое-то время вы будете парализованы…» – напрямую сказал он. И посоветовал доделать в ближайшее время все важные дела.
    От доктора она вышла иной, чем до визита к нему. Шока не было. Напротив. В ней появилось странное, легкомысленное равнодушие ко всему, словно её внезапно оставили все желания. А первое о чем она вспомнила, бредя домой, как сомнамбула – ночь в камере гестапо и вкрадчивый голос следователя,его слова о том, что также, как с ней, поступят и с её родными, если она не назовёт имена друзей из «пятой колонны». Таких друзей у неё никогда не было. Следователь не верил.
    В сущности, мысль – свершить правосудие, – не покидала её никогда. Всю свою жизнь, она хотела найти предателя и наказать его. И она нашла его. Оказалось, что он жил-поживал в Киле, уехав из Мюнхена. Но она откладывала поездку в Киль, хотя никогда не забывала о мести,  можно сказать, питалась  ей, придумывая тот или иной способ казни, но при этом не могла, была не в состоянии ответить себе, способна ли привести свой приговор в исполнение, хватит ли у нее для этого сил? Теперь он знала точно, что хватит!
  – Пора! - прошептала она.
  И сняла с плеча сумку с адской смесью, приготовленной по рецепту Че Гевары. Проверила –  на месте ли штормовые спички? Коробок был в кармане плаща.
  Она шагнула на тротуар под дождь, но тотчас импульсивно дёрнулась назад к дереву – на противоположной стороне улицы шагал, переваливаясь, высокий и толстый мужчина. Она бы никогда не узнала в этой громадине того худенького суетливого подростка с бегающими глазами – Хельмута,  если бы три дня тому, наблюдая за домом, не увидела его, каким он стал...
  Меж тем, тот  остановился  возле  дома сапожника, выбросил окурок, толкнул калитку и скрылся во дворе.
  Что ж, на ловца и зверь бежит, подумала он. И выпорхнула из-за дерева, готовая сделать то, что должна сделать. 
  Стуча каблуками, но не чувствуя ног,  будто она не шла, а летела, расправив крылья богини-мстительницы Тисифоны, она направилась к дому сапожника. 
                                        2

А в это время Франс Краузе вынес из мастерской и поставил на прилавок лаковые полуботинки с загнутыми кверху носами, такие огромные, что загорелый американец с армейским жетоном США на груди невольно улыбнулся.
– Айншульдигунг! – сказал он на ломаном немецком языке. – Я вам приносить сапоги.
–  Вот как? – исподлобья взглянул на него сапожник.
Он ненавидел славян, англичан и американцев, но с янки у него были особые счёты.
– Да! – продолжал широко улыбаться белозубый американец, пытаясь расположить к себе сурового немца, явно перепутавшего квитанции. – Из кожи буйвола…
Склонив гладкую и блестящую голову, горбун сверил квитанцию с корешком, приклеенным на подмётку полуботинка.
– Вы Дэвид Полоцкий?
– Да.
– Тогда забирайте свои лакировки, и не смею задерживать. Меня ждёт срочный заказ!
Сквозь загар на лице Дэвида проступила бледность. Он стал подбирать слова, стараясь говорить мягко.
– Мне незачем обманывать, герр Шульц. Я буду заплатить вам на шнапс за хорошую работу, – натянуто улыбнулся он и вынул он из кармана линялой куртки цвета хаки бумажник.
Сморгнув, сапожник покосился на бумажник, но Дэвид не успел достать марки, потому что входная дверь отворилась, и в мастерскую вошёл верзила со свирепым взглядом выпученных бледно-голубых глаз. Его кожаный плащ блестел от дождя, а кепи «кригсмарине» с отворачивающимися наушниками промокло и потемнело.
– Ну, погодка, вашу мамулю, – сказал он, слегка толкнув