чужестранца свинцовым плечом.
– Один момент, – многозначительно посмотрел на вошедшего сапожник.
И прошел, сгорбатившись, в смежную комнату.
Верзила облокотился о прилавок и стал постукивать по нему пальцами, а Дэвид, нахмурившись, спрятал бумажник в карман куртки, досадуя, что отдал сапоги в ремонт, вместо того, чтобы купить новые. Эти сапоги ему подарила Хелен, бывшая его жена, которую он безумно любил. Десять лет кряду они с Хелен бороздили океан на яхте «Escape». Где только они не побывали! Но с годами морские путешествия, сопряжённые с риском для жизни, стали пугать Хелен. Она хотела жить на материке, а не на яхте с Веселым Роджером на мачте, как она шутила. А ему было скверно в городах среди дельцов и правителей, разжигающих третью мировую войну ради барышей от поставок танков или самолетов.
– К черту! Он больше не поведется на эти муштровки. И не позволит себя убить, чтобы несколько негодяев стали еще богаче и могущественней! – разглагольствовал он, когда, случалось, они с Хелен, будучи в море, ловили по радио драматические новости.
Он чувствовал себя подавленным на берегу, и ему хотелось затеряться в океанских просторах, где он мог рассчитывать только на себя, а Хелен, боясь русских ракет, рвалась во Флориду, где был ее дом. В конце концов, они развелись. Хелен вышла замуж за продюсера из Майами, а спустя два года погибла в авиакатастрофе. Так что в тот момент, когда он принял решение отремонтировать «Нappy boots», как их назвала Хелен, он поддался скорее романтическим чувствам, чем практическим соображениям.
Все это мгновенно пронеслось в голове Дэвида, когда он хотел было уйти, решив, что здесь, в чужой стране, он гость, а гость не должен плевать в суп, каким бы горьким он ни был. Но вышел сапожник, и он увидел, что тот держит в руке его сапоги с подбитыми новой кожей каблуками.
– Да! – воскликнул американец. – Данке шон!
Он протянул руку, чтобы взять сапоги, но горбун неожиданно отдал их верзиле с внешностью средневекового варвара. Буркнув что-то под нос, тот направился к выходу.
– В чем дело! – оторопел Дэвид. -Это мои сапоги!
И схватил детину за плечо.
– Отвали! – отрезал немец, дернув плечом. – Мне ли не знать, что они мои! Пьяная свинья! – добавил он по-немецки и вышел вон.
В растерянности Дэвид оглянулся на сапожника.
– Убирайтесь! Не то я вызову полицию, – пробормотал горбун и прокондылял в комнату, закрыл за собой дверь.
Дэвид почувствовал себя мухой, влетевшей в паутину и засучившей лапками в липких нитях: после контузии, полученной в Нормандии во время войны, ему часто снились подобные кошмары. Он потряс головой, рванул входную дверь и выбежал на свежий воздух. Ударом ноги распахнул калитку с чертями, створки которой открывались в обе стороны, как в американских салунах, и, оказавшись на тротуаре, налетел на стройную даму в шляпе с вуалеткой, которая едва не выронила из рук свою спортивную сумку. Пока он извинялся, немец скрылся за углом.
– Еще раз простите! – прижал руки к сердцу Дэвид.
И бросился вслед за немцем.
Тот оглянулся и остановился, по - бычьи нагнув голову. Немец весил фунтов двести, и рост у него был, как у эсэсовца из элитных подразделений.
– Послушай! – миролюбиво сказал Дэвид, медленно идя к нему. – Зачем нам война? Просто отдай сапоги. Ферштейн?
– Ich kann dich nicht verstehen! – рыкнул громила, ворочая глазами. – Hinweg mit dir! Не то я размажу тебя как муху на твоей Статуе Свободы!
И зашагал дальше, держа сапоги на отлете.
Дэвид понял с тоской, что драки не миновать. Вспомнился Джонни Смит, его друг, убитый при высадке в Нормандии. А ему, Дэвиду, тогда повезло – германская пуля продырявила его каску в самом начале мясорубки на плацдарме «Омаха», когда командир катера, не желая входить в сектор обстрела орудиями немцев, высадил пехотинцев на глубине, и если бы Джонни не вытащил его тогда из волн…
Сжав кулаки, он убыстрил шаги.
Немец оглянулся. И вдруг с легкостью, несвойственной его габаритам, метнулся к мусорному ящику, стоявшему возле стены пивной, швырнул в него сапоги. Хлопнул в ладоши, словно отряхивая их от пыли. И вошёл в пивную.
– Bloody Bastard! - выругался Дэвид.
И подошел к ящику. Извлёк из кармана куртки зажигалку, сделанную из гильзы. Крутнул её колесико. Механизм заскрежетал и выбросил струю пламени. Пламя осветило нутро клоаки, и он увидел сапоги, сиротливо лежавшие среди пластиковых мешков с отбросами.
– Bloodi bitch! – снова выругался он.
Он достал сапоги, осмотрел их. Работа была хорошая. Но зачем? Что происходит? Ничего не понимая, он скинул с ног свои сандалии и переобулся, мысленно поздравив себя с "обновкой". Из пивной доносились возгласы. К черту, решил он. Его просто разыграли, такое случается с иностранцами в чужой стране.
Проглотив обиду, он вышел из тени на тротуар, мокро блестевший в свете уличных фонарей. На крыльце пивной стояли матросы. Дэвид хотел пройти мимо, направляясь в порт, где была ошвартована его лодка, но в это самое мгновение дверь пивной бухнула, и на улицу вышел его обидчик с папиросой в зубах. Увидев его, Дэвид остановился, как вкопанный. Он понял, если он сейчас отвалит, поджав хвост, и не защитит своё достоинство, то это будет скверно.
– Что ему нужно? – озабоченно спросил один из матросов, сыпля в темноту искрами из курительной трубки.
– Этот ковбой думает, что я украл у него сапоги! – раздался громовой голос верзилы. – И теперь лезет в драку!
Немцы загоготали, окинув взглядами долговязого тощего иностранца в весе "вельтер".
– Ну, так вразуми его Хельмут, раз он сам нарывается. Ты его посадишь в нокдаун одной левой, – сказал тот, что курил трубку. - Давай, а мы на тебя поставим!
3
Анна решительно надавила на дверной звонок и услышала в глубине дома его трель.
– Кто там? Мастерская закрыта! – донёсся из-за двери до ужаса знакомый голос, но со старческими нотками.
– У меня отвалился каблук… – осипшим голосом проговорила она. – Пожалуйста, помогите, я заплачу…
Щеколда заскрежетала, щелкнул замок, и в приоткрытую дверь взглянул колючими глазами из-под кудлатых бровей постаревший Франц Краузе.
– Входите, фрау, м-м … – откинул он дверную цепь.
– Фишер, – выпалила она, шагнув за порог.
И ногой захлопнула дверь.
– Не забыл меня, проклятый паук? – задвинула она щеколду.
– Не может быть… – забормотал сапожник, узнав её. – Господи, Иисусе! Это ты... Где же ты была так долго, Анна?..
На его побелевшем лице, задергалось веко.
– Вперед! Пошел! Дёрнешься, и я разнесу тебе голову! – толкнула она его кулаком в спину, когда Краузе повернулся.
– Куда, Анна? – проблеял он.
– Где ты готовишь себе жратву? В кухню! Живо!
«Если там газовый баллон, – подумала она, – я разнесу его логово, и себя вместе с ним!».
Они вошли в мастерскую. На полках, заслонявших стены, стояла обувь, бутылки, коробки, разная дребедень. Здесь было две двери. Одна, арочная, вела в кухню, где была видна плита, на которой стоял чайник. За другой приоткрытой дверью виднелась лестница, ведущая наверх.
– Стоять! – приказала она.
Краузе замер.
Взглядом она поискала нож среди инструментов, лежавших на столе, но не увидела его, и схватила шило. Краузе что-то забормотал.
– Кончай кудахтать! Давай, наверх! – выставила она руку с шилом перед собой.
С покорностью агнца он стал подниматься по лестнице, цепляясь дрожащими пальцами за перила. Анна сама не знала, куда гонит его? «О, Господи, что я делаю! Зачем? Помоги мне, если Ты существуешь!» – молила она, лихорадочно соображая.
На площадке второго этажа Краузе, бледный как смерть, остановился, хватая ртом воздух, его губы посинели. Он оглянулся с вопросом в слезящихся, как у пьяницы, глазах, полных страдания. На его голом черепе выступили крупные капли пота…
– Что там? – указала она на запертую дверь.
– Это комната моего сына. Он умер…
– А жена? - вырвалось у нее. - Где твоя жена?
- После смерти нашего Эмиля... Она недолго протянула... Умерла в психиатрической клинике...
- Наверх! - толкнула его Анна кулаком с зажатым в нем шилом.- Не то я придам тебе скорости!
– Анна, – забормотал он, не сдвинувшись с места. – Знаю, ты не поверишь мне… Но я семнадцать лет как мёртв! Ты сама не знаешь, что хочешь убить тень…
Интонация горькой вины, звучавшая в его голосе, плохо уживалась с настороженным выражением его морщинистого лица, когда он оглянулся.
– Для тени ты хорошо обустроился! Думаешь перехитрить меня? Теперь слушай. На улице меня ждет мой друг...
– Анна, у тебя нет друга…
– Заткнись! Сейчас узнаешь! Пошел!
Они стали подниматься.
Лестница уперлась в полуоткрытую чердачную дверь. Свет, проникавший туда с лестницы, выхватывал из темноты угол кровати. Слышно было, как ветер швыряет в кровлю горсти дроби.
– Включи свет! – крикнула она, а сама подумала: «Вот и всё!"
Однако Краузе не воспользовался темнотой, чтобы наброситься на нее, но послушно щелкнул выключателем.
Лампочка, свисавшая на шнуре с потолка, осветила чердак с открытым наружу окном, прорубленным в крыше. Створку окна подпирал железный штырь.
– Кап… кап… - падали сверху капли дождя в лужу, скопившуюся на полу возле кровати.
– Натекло, – промямлил Краузе. – Надо закрыть окно, – шагнул он к стене, где стояла кочерга с массивной как у меча керамической ручкой.
– Стоять!– по-своему поняв его маневр, крикнула она что было сил, и неожиданно для себя ткнула его шилом в горбатую спину.
Краузе вскрикнул, и в замешательстве упал на колени.
– Хватит! Довольно! – взвыл он.
– Это выходит за рамки… Уходи! Уходи, ради всего святого! Ты не убийца! А у меня плохое здоровье. Вспомни, как ты плакала в лесу, когда я случайно наступил на выпавшего из гнезда птенца? – кивнул он головой в дальний угол.
Она резко обернулась, и то, что она увидела, поразило её как молния! В углу, над комодом, висел на стене её фотографический портрет под стеклом: смеющаяся девчонка в беретке и с белыми бантами, заплетёнными в косы. Такой она была в Мюнхене весной сорок пятого, когда её сфотографировал Франц, стащив фотоаппарат у своего отца…
– Молись, иуда! – сказала Анна, бросив на кровать сумку и шило. - Здоровье тебе больше не понадобится! - взяла она кочергу и попятилась к комоду...
Удар кочергой по стеклу прозвучал как выстрел. Краузе повалился на пол в лужу, поскуливая, как побитая собака.
Она подошла к нему. Раздавленному, полоумному старику в войлочных тапочках. На его застираной линялой рубахе темнело кровое пятно. Господи правый, что же я делаю, подумала она. Он и вправду труп. Живой труп. Да ведь и я скоро умру, подумала она, и все мы когда-нибудь умрем!
– Живи, сволочь! - пробормотала она, отбросив кочергу.- Если сможешь... Но знай – я вернусь! В любой день, в любой час!
Но в ней уже не было зла ни на этого жалкого человека, ни на его разбухшего брата, отупевшего от тяжелой работы в порту и пива, Её каблуки прогрохотали по лестнице вниз. В палисаднике, на
