2. Сеньор адмирал. Пролог - Глава 6

нетерпеливо переминался на месте и, поколебавшись, он  наконец выдавил:

– Что же,  я не возражаю, но только если отец Игнасио благословит тебя, Беатрис.



2. Сеньор адмирал


Беатрис Сантана  предстала перед строгим взором своего духовника, обуреваемая  непривычным для нее волнением. И причиной тому на этот раз была не только ее сострадательность к людским мучениям — будь то убогий нищий или служанка, обварившая руку на кухне, или даже муки бессловесных созданий Творца. Возможно, отец Игнасио тоже почувствовал это, потому что долго и пытливо смотрел в лицо Беатрис, словно пытаясь узнать мысли девушки или заглянуть ей в душу. 

Ничего так и не прочитав в глазах сеньориты Сантана, он весьма неохотно дал ей свое благословение, заметив, что намерен регулярно навещать больного и разумеется, молиться за его душу — если Создателю будет угодно призвать ее к себе. Кроме того, он упомянул о грядущем празднике Непорочного зачатия, намекая девушке, что этот день как нельзя лучше подошел бы для пострига. Беатрис потупилась, не желая, чтобы священник увидел протест в ее глазах. По счастью, он принял это за смирение и отпустил ее с миром.

Сеньорита Сантана вышла из церкви, раздумывая  уж не солгала ли она, вольно или невольно, своему духовнику, когда отвечала на его вопрос о причинах, побудивших ее на этот шаг? Но почему-то это не сильно ее смущало.




После того, как стихла суета, сопровождающая появление носилок  с доном Мигелем, Беатрис зашла в отведенную для него комнату. Ставни были закрыты, чтобы солнечный свет не беспокоил раненого. У изголовья постели поставили небольшой столик, на котором доктор Рамиро уже разложил медицинские принадлежности, там же неярко мерцала лампа. Сам доктор, опустив голову, сидел в глубоком кресле.

Девушка  окинула  тревожным взглядом дона Мигеля. Недвижный, с заострившимися чертами лица, тот казался бы мертвецом, если бы лихорадка не зажгла на его скулах багровые пятна. Льняная простыня укрывала его до пояса. Затрудненное, неровное дыхание едва вздымало перевязанную грудь.

Рамиро, по-видимому,  задремал и встрепенулся только когда Беатрис  остановилась в шаге от него.

– Сеньорита Сантана? Я не слышал, как вы вошли. Вас допустили?

– Да, сеньор Рамиро. Дон Мигель все время... так?

Рамиро со вздохом кивнул и сказал:

—  Иногда жар усиливается, тогда дон Мигель начинает метаться и может сорвать повязку. Это очень опасно. —  он еще раз вздохнул и спросил: —  Что вы умеете?

– Покормить, умыть больного, дать воды или лекарство. Сестра Маргарита учила меня накладывать повязки...

– В этом вряд ли возникнет необходимость. А вот все остальное... хорошо, что у вас есть опыт... – Рамиро на мгновение прижал ладонь к глазам: – Извините.

– Вам нужен отдых.

– Не могу это отрицать, сеньорита Сантана.

Беатрис указала на  стоящую у противоположной стены кушетку: 

– Тогда что вас останавливает? Я буду здесь.

Он с благодарностью посмотрел на девушку:

– Вы должны обязательно разбудить меня, если в состоянии дона Мигеля произойдет перемена.

– Конечно, сеньор Рамиро.

Рамиро уснул прежде, чем его голова опустилась на подушку, а Беатрис села в кресло, которое он занимал прежде. Она продолжала вглядываться в лицо де Эспиносы. Как разительно  сейчас он отличался от того блестящего гранда, который появился в их доме, верно, только для того, чтобы смутить душу сеньориты Сантана! 

...Впервые она увидела дона Мигеля де Эспиносу за обедом. Отец представил его как прославленного адмирала и друга  Ксавьера Сантаны.

Дона Мигеля привели в Ла-Роману дела, и  сеньор Хуан гостеприимно предложил ему оставаться в их доме, пока все не будет  улажено. Дон Мигель вежливо поблагодарил, сказав, что привык находиться на борту своего галеона, и возможно, лишь иногда составит компанию радушному алькальду за обедом или ужином. Весьма довольный сеньор Хуан заверил, что всегда рад принимать выдающегося флотоводца и друга его дорогого кузена. Любезность следовала за любезностью, пока де Эспиноса не расхохотался, клятвенно пообещав злоупотребить добротой хозяина. 

Нечасто у них бывали подобные гости – прямо сказать, ни разу. Остроумный собеседник, де Эспиноса стал центром притяжения для всех присутствующих за столом. Лишь также приглашенный к обеду отец Игнасио хмурился и что-то бормотал себе под нос. 

Дон Мигель был намного старше Беатрис, с резким лицом человека, привыкшего повелевать. Его черные волнистые волосы обильно пронизывали серебряные нити, а виски были совсем седыми. Беатрис  с удивлением поняла, что  в нарушение всех приличий ей хочется  заговорить с  ним – о каких-то пустяках, о море, о видах на урожай, о прочитанных книгах... Ей пришлось одернуть себя: такого рода поведение было бы совершенно недопустимо. 

И разумеется, возможности для подобных излияний Беатрис не представилось и представиться не могло, хотя дон Мигель действительно появлялся в доме алькальда почти каждый день. Да и вряд ли бесхитростные беседы заинтересовали бы знатного гостя.  Темные глаза  де Эспиносы равнодушно скользили по Беатрис, и той отчего-то становилось грустно. А ведь сеньорита Сантана всегда была здравомыслящей и уравновешенной девушкой. Впрочем, она и сейчас прекрасно осознавала всю беспочвенность своих тайных грез.

В те редкие моменты, когда Беатрис  все-таки удавалось обменяться с доном Мигелем  парой фраз, тот  держался до невозможности учтиво.  Однако любезность не могла скрыть его бешеной гордости и высокомерия. Казалось, им владела какая-то идея, заслонившая ему весь окружающий мир. И в конце концов, Беатрис вынуждена была признать, что дон Мигель де Эспиноса совершенно непостижим для нее.

Когда же «Санто-Доминго» поднял якорь и скрылся за гористым мысом, она вздохнула с облегчением и посоветовала себе выбросить все глупости из головы — и чем скорее, тем лучше. Для окружающих ее терзания остались тайной. Но как знать, не тревожил ли сон Беатрис глубокий взгляд сиятельного адмирала, и не орошала ли она в ночном мраке подушку слезами...

…Из задумчивости ее вывел глухой стон. Голова дона Мигеля мотнулась, он пробормотал что-то неразборчивое. Его лицо покрывала обильная испарина. Беатрис робко коснулась горячего влажного лба. Несмотря на то, что она сама вызвалась помочь, ею владела неуверенность. Она оглянулась на столик, где уже были приготовлены губки и глубокая миска с водой. 

«Пора вспомнить, зачем я здесь. Дон Мигель сейчас болен, и в этом он ничуть не отличается от тех несчастных, за которыми я ухаживала в монастырском госпитале», – эта мысль вернула ей решимость.

Беатрис плеснула в воду ароматного уксуса и осторожными движениями обтерла лицо и шею раненого, затем провела губкой по его широким, мускулистым плечам, по груди над повязкой. Теперь ее движения были сосредоточенными и уверенными, но все же она остановилась, дойдя до края простыни, укрывающей де Эспиносу. За тяжелыми больными ухаживали исключительно монахини, и Беатрис попросту не знала, как ей действовать. Пока она колебалась, дон Мигель тихо, но отчетливо произнес:

– Арабелла, не уходи, прошу тебя... 

Беатрис вздрогнула. Глаза раненого открылись, но он смотрел куда-то сквозь нее и девушка поняла, что дон Мигель не осознает ее присутствия.

– Арабелла! – он попытался приподняться, и Беатрис положила руки ему на плечи, удерживая его.

– Т-с-с, тише, тише, — прошептала она.

Раненый закашлялся, в пробитой груди сипело и клокотало. Беатрис испугалась, что сейчас у него пойдет горлом кровь.

– Да ложитесь же! – воскликнула она. – Вам нельзя разговаривать!

– Где ты? – он обессиленно опустился обратно на постель.

– Я здесь. Все хорошо, – Беатрис положила ладонь ему на лоб.

Кажется, это прикосновение успокоило его, потому что он закрыл глаза и повторил за ней:

– Все хорошо, да... теперь все хорошо...




Женское имя, сорвавшееся с губ де Эспиносы, подвело черту под всеми  неясными мечтами Беатрис. Она  вздохнула:

«А чего я  ожидала? Наверняка он встречал в своей жизни женщин, которые были способны вызвать у него любовь и восхищение...»

Отец  сказал,  что у дона Мигеля нет семьи, а только племянник, сын подло убитого брата. Беатрис довелось увидеть и Эстебана де Эспиносу —  красивого надменного юношу, который появился в их доме за день до отплытия. 

Но кто мог утверждать, что сердце дона Мигеля оставалось свободным? Что оно свободно сейчас? Она ощутила горечь и жгучую досаду. Господи, неужели она ревнует?

«Арабелла... но ведь это не испанское имя. Французское? Английское?»

Словно в ответ на ее мысли, дон Мигель произнес несколько слов по-английски. Беатрис недостаточно знала язык, чтобы точно понять смысл сказанного, но это весьма напоминало проклятия. 

«Ну а мне-то что за дело до того, кого гранд Испании зовет в бреду и кого он проклинает на чужом языке?»

Она даже рассердилась, и странным образом это помогло ей справиться с собой. 

«Сама жизнь его под угрозой, и его сердечные привязанности — последнее, о чем я должна думать. Я сделаю все, что в моих силах, и исполню долг христианского милосердия.  Если угодно Господу, он выживет, а дальше наши пути разойдутся. Так о чем я страдаю?»

Она деловито принялась перебирать бутылочки с тинктурами, расставленные доктором Рамиро на столике.

Скрипнула дверь, в комнату заглянула Лусия. Беатрис приложила палец в губам и, бесшумно ступая, подошла к дверям. Служанка пришла узнать, куда подавать ужин для госпожи и сеньора Рамиро. Беатрис распорядилась принести поднос с фруктами, сыром и хлебом для нее и  холодной телятины для сеньора Рамиро прямо в комнату. Немного подумав, она также  велела сварить некрепкого бульона для раненого, надеясь, что ей удастся заставить того проглотить хоть немного.

Де Эспиноса беспокойно зашевелился, его рука поползла к повязке, и Беатрис поспешила вернуться к нему. Жар не спадал, и она снова взяла губку. Работа, многократно проделываемая и прежде, окончательно вернула ей присутствие духа. Кроме того, она видела, что раненому это приносит облегчение, он затихал, особенно когда Беатрис опускала свою руку на его лоб. Постепенно его дыхание стало ровнее.

«Вот так то лучше, – подумала  она. – И толку больше».





События последних лет сменяли друг друга, перемежались яркими, сохранившимся в памяти до мельчайших подробностей сценами из далекого прошлого. Дон Мигель де Эпиноса видел  множество людей, давно ушедших из его жизни, своего брата и себя — со стороны, словно незримо присутствуя при их встречах. Адское пламя сжигало его изнутри, из обугленной груди рвался безумный крик. И в то же время он не мог издать ни звука...

Но вот его душе прискучило скитаться, и дона Мигеля все чаще начала захлестывать темнота. Он желал благодатного небытия, однако в этом ему опять было отказано. Он почувствовал бережные прикосновения и сперва возмутился: почему его никак не оставят в покое? Но прикосновения дарили утешение, гасили бушующий в нем огонь. Из невообразимой дали долетел нежный голос, и де Эпиносе показалось, что когда-то — давно, очень давно —  его мать пела эту песню. Или похожую?