Дело Старьевщика

                                                                                                                                                                   1
                                                    Находка
   
      – Боже мой, Неверов! Разрази меня гром! – восклицает Марк Грабовский.– Проходи, Булат, милости прошу!- тянет он гостя за руку в сени. -  Только бардак у меня, извини. Вчера, понимаешь, старье привез, не отсортировал еще!         
    Из сеней с грудой каких-то предметов прошли в кухню. Неверов, шедший впереди, остановился – ему загородил путь самовар с трубой набекрень. Всплеснув руками, Грабовский бросился к самовару,стоявшему  на полу около печки, но в порыве неуклюжести, спровоцированном похмельем, опрокинул  его, и страшный грохот сотряс затхлый воздух жилища.
  Сей миг из-под стола, вздыбив густую шерсть, вылетел странный кот с маленькими ушами, прижатыми к приплюснутой голове, и, прострелив Неверова дикими сверкнувшими глазами, убежал в комнаты…
  – Ах, чтоб тебя, Самоварыч! – поднял самовар Грабовский и, поставив его на стол, добавил, оглянувшись на гостя.-  Расстрелян большевиками в 1923 году, – Но если его залудить, да запаять, генерал еще послужит во славу отечества!
    – А генерал-то, видать, с характером! – бросил Неверов, взглянув на самовар с дыркой в тулове, в том месте, где был выгравирован большой герб Российской империи, и, перешагнув самоварную трубу, прошел вслед за Грабовским в комнаты. 
  Продолжая восклицать, Грабовский метнулся к креслу и очистил его от книг.
    – Присаживайся! – сказал он.
    Неверов снял рюкзак и сел в кресло.   
    – Вижу, у тебя жилец появился?Прямо манул, ни дать ни взять… – сказал он, скользя взглядом по полкам, заваленными подержанными вещами.
    – Он и есть манул! – сообщил Грабовский, садясь на пуф.
    – Как манул? –  оторопел Неверов.
    И обернулся в кухню, охнув от боли в спине.
    – Котенком его нашел на городской свалке! – быстро зашептал Грабовский, наклонившись к гостю. –  Ястреб его видно потрепал. Ну, выходил бедолагу. Думал, убежит. А он привык, понимаешь. Но, чтоб погладить его, ни-ни. Не любит он нас, двуногих. Хоть тебе что!
    – А за что ему нас любить? Их, манулов-то, почти не осталось в мире. Истребили! – простонал Неверов. – Да что там! Половина животных, некогда деливших землю с нами, человеками, вымерло! – тяжело вздохнул он.     
    Грабовский знал, что этот стон вырвался из самого сердца Неверова, любящего и уважающего природу. Но слушал он вполуха, проклиная себя за то, что вчера отдал московскому барчуку всю наличность, а гроши, что остались после сделки, пропил. А Неверов сокрушался о том, что на земле началось шестое вымирание позвоночных…
    – Погляди, что в тайге делается! – вовсе разошелся гость. – Черные лесорубы лес оголяют! Богатые и успешные как били, так и продолжают бить зверей. Тот же Греч бьет все, что под руку попадается! Что плохого бедная косуля или изюбр ему сделали? Кушать ему нечего? Ради забавы убивает! А на днях пошел я на болота за клюквой, а там Царевич, сынок его долбанутый. Черт знает, чего он там рыскал с ружьем! «Капец твоим волкам», – говорит. А в глазах огонь почище, чем у хищного зверя. Ах, думаю, неужто он прознал про волчью нору! Но молчу, типа не разумею о чем он. Там, в норе-то, волчица с волчонком поселились. Неподалеку от зимовья. Помогал я им. Жалко! – в глазах Неверова заблестели слезы. – Жалко! Никого не пощадит, Денис-то. Ни волчонка, ни его мать…
    – С него станется! – покрутил пальцем около виска Грабовский, зная не понаслышке, какой он, этот Денис по прозвищу Царевич,  слабоумный, но хваткий и жестокий  сын местного заводчика Греча.
    И ему захотелось жаловаться, когда он опять вспомнил, что сидит без гроша.
      – На днях, – забормотал он. – Старик  помер. Прибыл из Москвы его внук. Холеный, вальяжный юноша. Я к нему, так, мол, и так, могу очистить квартирку от вещей. Он и рад, что самому не нужно копаться в хламе, кому-то отдавать или продавать. Забирает деньги, сует мне ключ от квартиры и говорит: «Оставь пустую хату, мне тут ничего не надо!». Стал я разбирать вещи и наткнулся на архив. Письма, фотографии, награды. Показал ему. Он глянул и говорит, давай сюда орден Красной Звезды, а остальное сожги, у меня, мол, места в сумке нет. Он здесь шубу из волчьего меха купил, а я вот лапу сосу…
    – Покупают хоть? – спросил Неверов, кивнув на полку,  где среди винила и старой аппаратуры стоял катушечный магнитофон «Юпитер», отживший свой век.
    – Какой там – покупают! – вздохнул  Грабовский. – Люди сами несут старье. Купи, мол, Самуилыч, выручи! Что я могу!
      – Да уж, – вздохнул Неверов, сидя как на еже, и полез рукой в рюкзак, чтобы показать Грабовскому свою находку и, наконец, откланяться.
    Но на комоде задребезжал старинный телефон из темного дерева, и старьевщик подскочил как ужаленный!
      – Да, лавка старьевщика… А, это вы… – сказал он в металлическую трубку, и его лицо приняло напряженно-хмурое выражение. – Но я вам говорил русским языком, что не продаю иконы... Что? Сколько? Да, но…
    Грабовский побледнел как смерть.
    – Т - триста штук п-предлагает! – зашептал он, прижав трубку к груди, а другой рукой, свободной, указывая на божницу с иконой  Пресвятой Богородицы, мерцавшей багрово-медовыми красками в углу на отдельной полке.
    Но Неверов только плечами пожал. Он знал, что после гибели дочери Грабовский стал пить горькую, обнищал, был кругом должен. Но икона есть икона. Как тут советовать? А Грабовский оглянулся на икону, и ему показалось, что на груди у Богородицы вместо Младенца проступило лицо Верочки, его дочки …
      – Ало! – закричал он в трубку. – А что тут думать! Не продаю, и все. Что? Слушай ты, пошел ты…
    Грабовский положил трубку.
      – Достал, понимаешь! – проговорил он плачущим голосом, сев на пуф, и его рука запрыгала по ломберному столику. – Шельмук его фамилия. Да, он самый.  Культурой заведует. Как-то раз приехал сюда на отстрел волков.  Купил у меня статуэтку с шутом верхом на свинье. И увидел икону. Продай, и все тут! Да как же я ее продам? Она мне от деда досталась. Верочка ее любила. Мамой называла Богородицу, когда была маленькой.  Лиза - то, жена моя, родами померла. А он не отстает. Теперь вот грозится прикрыть мою лавку, если я не продам икону. Гори оно все синим пламенем...    Грабовский закашлялся, лицо его посинело, и сам он, тучный, низенький, как будто стал еще меньше, «выпустив пары».
    Неверов негромко матюгнулся в адрес чиновников, но думал он только об одном. Трое суток об этом думал, пока хворал и не мог подняться с постели, – живы ли старая волчица и волчонок?
    – Глянь вот… – торопливо вынул он из рюкзака фотоаппарат в кожаном чехле. – На болотах нашел. В тот день, когда с Царевичем там пересекся. Местные туда не суются. Может, кто из пришлых ягодников обронил?   
    – Минольта, – пробормотал Грабовский, взяв дрожащими руками японский дальномерный фотоаппарат. – Говоришь, на болотах нашел?
    – Чего ты? Не веришь что ли? – нахмурился Неверов.
    – Тю! Но, понимаешь, этой камере место в музее, а не на болотах. Вишь, работает… – щелкнул он затвором. – И пленка, кажись, в ней… Так ты продать ее хочешь, или что?
    Голос у Грабовского дрогнул
      – Зачем? – поднялся Неверов. – Оставь покуда. Я теперь надолго, в тайгу. Пленка, говоришь? – указал он глазами на камеру. 
      – А это мы сейчас проверим, Булатушка! – засуетился Грабовский. – Такое, знаешь, иной раз попадается на этих самых пленках, мама не горюй, – кивнул он на полку, где лежали фотоаппараты: «Зоркие», «Зениты», «Киевы» – с объективами и без оных.   
      – Проверь! А я пойду, – взял свой мешок Неверов. –  Звякни мне на сотик, если что, – добавил он, надев рюкзак
      Грабовский шмыгнул крупным пористым, как губка, носом и клятвенно обещал, что  непременно позвонит.

                Грезы

    Проводив Неверова до калитки, Грабовский, потирая руки, вернулся в дом.   
    – Тысяч на тридцать тянет! – вслух пробормотал он, схватив с кресла «Минольту» с редким объективом Super  Rokkor Chioko 45 mm/f2.8…
    И вдруг заметил на чехле камеры тиснение с остатками позолоты. Он взял с полки лупу, подошел к окну и стал разбирать английские слова, поворачивая чехол к свету так и сяк.
    – To my grandson Colin... With love… Grandfather Paul Rogers…  –  прочитал он с третьей попытки.
    –  Внуку от дедушки, стало быть… 
    И он опять перечитал надпись, вытесненную на коже.
      –  Роджерс!
    Где он мог слышать эту фамилию? Грабовский задумался. И хлопнув себя по лбу, кинулся в кухню, опрокидывая пуф.
    – На днях следователь возбудил по факту безвестного исчезновения студента Колина Роджерса уголовное дело по статье «Убийство», – забормотал он, схватив со стола газету «Шанс».
      Газетные строки запрыгали. Он положил газету на стол и, прижав ее ладонями, продолжил:
      – Из Америки прибыла его обеспокоенная мама. Она просит о помощи всех неравнодушных людей. И объявляет награду за любую информацию о сыне в размере ста тысяч рублей…
    – Сто тысяч! – оцепенел Грабовский, глядя на портрет американца, отчасти похожего на Брэда Питта…
    На его лысину села муха. Он хлопнул по ней ладонью. Но промахнулся и счастливица, избежавшая смерти, вылетела в приоткрытую форточку, тогда как другие мухи ползали по оконному стеклу в междурамье, пытаясь пробить невидимую преграду и вырваться на вожделенный простор…
    – Дур - ры проклятые! – вытаращив глаза, потряс газетой Грабовский.
    И бац! – будто по мановению волшебной палочки, на столе появилась запотелая чекушка и миска с малосольными огурцами. Грабовский сглотнул слюну и протянул руку к сияющим сквозь века и пространства слезам Христа, но за его спиной вдруг раздался хрипловатый кашель, и кто-то сказал ржавым голосом, будто с пустым ведром на голове:
    – А виной всему-с – водка!
      Грабовский оглянулся. Хмуро, по-стариковски на него глядел Самоварыч.  И он со стыдом вспомнил, как вчера, выпив всю водку и пиво в одну физиономию, он стал свистеть в свисток, коим была снабжена ручка старинной английской кружки. Но сидел-то он не в ливерпульском пабе среди моряков и корабельных воров, давно пьющих эль на том свете, а в своем доме. Однако продолжал свистеть, призывая лакея. И свистки летели в пустоту ночи как сигналы  бедствия.
    Осатанев от свиста, манул Барсик заметался по кухне и убежал в подпол. Грабовский хотел заплакать. Но слезы будто прилипли к глазам. Сцепив пальцы рук, он смотрел на самовар, а  самовар – на него. И Грабовский  сам не заметил, как стал рассказывать ему о Верочке, какой жалостливой и доверчивой была его дочка! И как  она любила трудиться: готовила, мыла посуду, наводила порядок в доме.
        – За всем успевала! – горевал он. – А потом ее убили. Две маленькие ведьмы убили ее возле скалы Зуб Дьявола, исписанной сатанинскими знаками. Одна из них, племянница Греча, ударила ее камнем по голове. Но Верочка была жива, когда они ушли, забросав ее землей. Ее нашли волонтеры. Умерла она в больнице. Вот когда я вспомнил ее слова: «Папа, не закапывай меня в землю, если я умру, я боюсь насекомых…».
      – Было ей четыре годика, когда она, заболев, горела в жару и попросила об этом, –