Смотрите и судите сами

            У меня есть маленький пророческий дар. Увы, он проявляет себя лишь время от времени. Но ведёт себя при этом подобно смерти. Это единственное, с чем его можно сравнить. Смерть разом и безвозвратно отменяет все планы. Мой пророческий дар всегда проявляет себя таким образом, что все выстроенные перед этим планы приходится тоже полностью отменять. И ничего тут не поделаешь, так как вопрос обычно упирается в возможности выживания.
            Эти пророчества вроде тревожного звонка.
            Последний такой звонок случился два дня назад. Некая хунта (вроде младо-русофобов нью-эйджеров десятого дня) вознамерилась захватить в Городе власть. Видения хоть и были смутными, но двоякого толкования не допускали. Группа штурмовиков войдёт в Город с северо-востока через подземные коммуникации. Все они будут в чёрном камуфляже, противогазах и с газовыми баллонами за спинами. В баллонах будет отравляющий газ, но не обычный (вроде зарина или зомана), а информационный, запрограммированный таким образом, чтобы люди (после краткой потери сознания) восстанавливались без видимых потерь здоровья, но полностью подконтрольные установившейся к тому моменту власти. Параллельно штурмовой группе, в Город войдут вертолёты с энергетическими установками на борту, поддерживающими необходимое ежесекундное программирование газовых нано-частич в организмах людей. Основная группа, войдя в Город, разобьётся на множество групп помельче, задачей которых будет через вентиляционные каналы из подземных коммуникаций распылить газ на всей территории Города. Таким образом, под контролем заговорщиков население окажется в считанные часы.
            С первых же секунд осмысления поступившей информации стало ясно, что предотвратить путч практически невозможно. В силу разных причин. Во-первых, из-за абсолютной несостоятельности действующих властей к какому бы то ни было сопротивлению, во-вторых, из-за абсолютной развращённости местного населения, не верящего с рождения ни в чёрта, ни в бога, ни в какие бы то ни было путчи. К тому же всем было известно, что после любых путчей, даже если они время от времени и успешно случаются, можно вполне себе нормально жить. Человек ведь такая скотина, что ко всему на свете может привыкнуть.
            Пожалуй, один только я понял, что надо рвать когти. Да ещё, может, Диггер, которого я уговорил на совместный побег. Соблазнил я его Лазурным берегом. Давно я там не бывал, лет 18, наверное, и всё это время во мне тлела тёплая искра об иной счастливой жизни. И вот, похоже, момент настал. Лучшего момента, пожалуй, и не дождаться — надо бежать именно сейчас, а то уже полжизни за спиной, так можно и до старости тут тормознуться.
            Два дня мы готовились в путь.
            Перед последней ночью я собрал все нужные вещи из моей хибары на окраине Города и складировал их под присмотром охраны на первом этаже Торгового Центра, где располагался мой офис. Как только завтра к обеду прибудет из сервиса мой зверь, мы тут же загрузим в него весь багаж и тронемся в путь. В эту ночь тащиться на другой конец Города в свою хибару мне не хотелось, не хотелось мне и ночевать в офисе на стульях, и мы, посовещавшись, отправились с Диггером к Долматовским. Долматовские — это была такая всемирно известная семья математиком, жившая поблизости. Глава семьи — пятидесятишестилетний Крюква Д., был субтильного изнеженного типа старик, ещё пяток лет назад удостоенный званием академика. С ним жил его младший брат — тридцатипятилетний Седрик — такой же субтильный, изнеженный и холеный, непонятно, правда, чем занимавшийся, хотя, по слухам, и окончивший десять лет назад физико-математический факультет местного университета. Кроме них, там ещё обитали два сына Крюквы (Седрик был не женат), старший из которых был ни то, ни сё, а младший, будто от рождения награждённый персональной колючей иголкой в заднице, вечно попадал в различные истории, завершавшиеся всегда одинаково — в местном отделении полиции, откуда дядя или отец его постоянно вытаскивали. Ещё там обитали несколько двоюродных племянников из провинции, которых я никак не мог сосчитать и которые, приглашая многочисленных гостей, создавали в огромной квартире ощущение проходного двора или танцплощадки. Крюкве и Седрику, с удовольствием, где только придётся, демонстрировавших всем и вся свои прогрессивные либеральные взгляды, это, должно быть, нравилось, во всяком случае, я ни разу не слышал, чтобы они как-то выражали недовольство сложившимся положением дел, что, впрочем, лично меня всегда устраивало, так как позволяло в любой момент завалиться туда с ночлегом, если больше негде было прислонить мослы, а там двери всегда, между прочим, были открыты едва ли не каждому. Имелась ли в этом семействе хотя бы одна женщина, не берусь наверняка утверждать. Пару раз я видел какой-то изящный профиль в глубине коридоров, и оба раза поблизости от кухни, от чего можно было заключить, что это всё-таки не член семьи, а прислуга. А если и член, то временный — вроде гражданской жены кого-либо из племянников, которые там по образу жизни ничем не отличались от кроликов, простодушно познавая все прелести бытия, что оно им давало. Подозреваю, что все женщины, пытавшиеся там время от времени закрепиться, рано или поздно оставляли свои попытки, сражённые и обессиленные царившим вокруг бардаком.
            Когда мы с Диггером прибыли туда в восемь вечера, веселье уже было в полном разгаре. Гремел рок-н-ролл, кто-то сочно блевал над унитазом, а глава семейства, длинный седобородый и седоволосый старик, точная копия по причёски Альберта Эйнштейна в преклонные годы, широкими шагами расхаживал по огромному кабинету, что-то время от времени очень резко и очень убедительно выкрикивал, и какие-то люди, явно из академической интеллигентной среды, внимательно его слушали. Его брата Седрика нигде не было видно. Проходя мимо зала, где двое незнакомых мне по виду бородачей, вроде заблудившихся в возрасте хиппи, обсуждали очередную историю, в которую опять попал младший Долматовский, в этот раз, похоже, серьёзную, от которой обычным штрафом точно не отделается, мы только пожали плечами. Мы с Диггером добрались до самой дальней спальни, откуда без всяких церемоний выгнали уединившуюся там в чём мать родила парочку, объявив им, что на эту ночь им придётся искать иное пристанище.
            Я любил эту спальню. Точнее, я всегда и без всякого сравнения с чем-либо ещё любил именно эту, и только эту, спальню. И всё потому, что единственное широкое, почти на всю стену, окно её выходило на вид с обрыва, где ниже, у каменных гранитных плит лежала невидимая во тьме река, а дальше ровной зелёной массой тянулось слабо подсвеченное из глубины тело залива. Ещё дальше, на том берегу, ровными рядами стояли голубые многоэтажки, а за ними — сияющие огнями кварталы, кварталы, кварталы... Но не это там было самое замечательное. Самое замечательное там было небо. Это было южное, полное, цветущее небо с белым Южным Крестом над невидимым горизонтом, словно неведомый корабль плывущим в счастливую даль. Многочисленные звёзды казались россыпью алмазов, оброненных Великим Путешественником, когда он миллиарды лет назад тут проходил. Когда долго смотришь на них, небо как бы становится слоистым, словно бы поделённым на этажи с разным уровнем плотности и эстетического осязания. Чёрт знает, какие слова нужны, чтобы всё это описать. Скорее всего, нужные слова для того, чтобы передать все нюансы южной красоты, просто ещё не придуманы, а может, никогда и не будут придуманы, потому что дело ведь не в словах, а в способности восприятия. Звёзды были и справа, и слева, и спереди, и сзади, и они были пушистые, и мы были там, между ними, и нечто бархатное, волокнистое протягивалось там и сям, и на нём можно было лежать с комфортом, как на мягком невесомом гамаке, и возноситься то вверх, то вниз. Ночь была черна, но эта чернота казалась сияющей, это был какой-то недоступный земному разумению свет, как бы диапазон, до которого человеческий глаз ещё не дозрел, и потому можно было только догадываться, а что же там, за горизонтом всяких ограничений. Воистину, чернота там сияла, превращая каждый наш атом в частицу всеобщего блага, в нечто такое, о чем можно сказать, это я, хотя, куда ни кинешь свой взор, не обнаружишь конца, и ты поймёшь, что это ты, именно ты не имеешь предела...
            Что первичнее: слово или ощущение?
            Всё это теряет смысл, значение, когда исчезает тот, кто видит слова, кто чувствует чувства.
            Разговоры о философии здесь замолкают. Равно как и математика, и физика, и искусные резцы, потому что резцы там не нужны, потому что единственный достойный резец — это ты сам, крохотная гранула на бесконечной равнине...
            Около полутора часов мы с Диггером находились в этом пленительном созерцании, и казалось ничто в мире не способно нарушить нашу гармонию, но вдруг в какой-то момент некие явно дисгармонические звуки зародились в пределах нашего дома. Поначалу далёкие, возникшие, должно быть, ещё в астрале, они постепенно оплотнились, обрели костяк своего звучание, а затем и требовательно вторглись в наше уединение.
            Клубок странных, противоестественных голосов катился в нам из глубины квартиры, усиливаясь с каждым мгновением, постепенно превращаясь в лавину несущегося с горы мусора, безобразным хрустом распахнул в какой-то момент дверь, и какие-то явно рассерженные, воинственного вида люди стали вплывать друг за другом в пространство нашей спальни. Первым вошёл Седрик с самым решительным выражением на лице, за ним Крюква (у этого вид был немного иной, казалось, он не совсем понимает, зачем и для чего он сюда явился), а за ним уже и все остальные: многочисленные племянники и все прочие родственники, друзья и знакомые, различные прихлебатели и просто зеваки, для которых любая склока — хороший повод для развлечения.
            Недавнее прикосновение к истине, которое я испытал во время созерцания ночного неба, настолько просветлило мой разум, что я мгновенно и практически без ошибок определил и причину этого коллективного визита, и их всеобщий, как им казалось, праведный гнев, и желание скорого безапелляционного и праведного суда, который нужно было вершить немедленно, сию минуту, как можно скорее, пока всеобщий гнев ещё не полностью выветрился и пока ещё можно извлечь из него максимум пользы.
            Дело было вот в чём. Несколькими минутами ранее из полицейского участка в очередной раз приволокли совершенно невменяемого (сбившего сегодняшним вечером на персональном гелендвагене  спешившую куда-то старушку) младшего Долматовского. Старушка отделалась, как в таких случаях говорят, лёгким испугом, но это её не только не успокоило, а, наоборот, взбесило до самых глубоких её старческих фибров, и она, фиксируясь исключительно на негативной стороне происшествия, публично пообещала всем присутствующим официальным и прочим лицам, что приложит все свои слабые немощные силы, но проклятого потерявшего берега мажора доведёт-таки до суда. И было похоже, что в этот раз мажору не отвертеться. Только с превеликим