На реках Вавилонских

Ситт-Зубейде и, кажется, сунула ей чётки для поцелуя.
– As-salam aalaykum warahmatu Llah, о царица, – голос старухи резанул слух. – Мудрая, властная, – протянула она про Зубейду, – а молишь Аллаха о власти для сына. Э-эх, глупая женщина… Будет же, будет ему меч халифа! Молила бы лучше Аллаха о его счастье.
Муса аль-Бармаки зачем-то покосился на Евтихия. Румиец смотрел перед собой в пол и хранил молчание. За занавеской Фатима отошла к Бедр аль-Будур и коснулась её – может быть, поцеловала в голову, но через занавес было неотчётливо видно.
– Совсем юная, ты счастли-ивая, – протянула. – Не-ет, царицей не станешь. Сыта будешь, одета, здорова! В богатом гареме с садами жить будешь… Хвала Аллаху!
Фатима, опустив на лицо паранджу, вышла. Джафар распорядился, и рабы поспешили подать ей подушки, но старуха не села. Её чётки звонко щёлкали в тишине. Лицо старого Йахъи ибн Халида покрылось испариной.
– Послушай-ка! Фатима! – Джафар затеял развлечь собравшихся. – А вот у юного Али голова от вина разболелась. Фатима, ты же – целительница, пойди, полечи его!
Старуха обернулась, выпростала из-под хиджаба обе руки и вдруг цепко ухватила за голову самого Джафара.
– Болит! – зычно всем объявила. – Сильно болит! Отвалится, – брезгливо сказала и отошла, чтобы также ухватить за голову аль-Фадла и Йахъю ибн Халида. – Болит и тут болит, – подтвердила и подошла к Мусе.
Муса Бармак, поколебавшись, сам обнажил и склонил голову, но Фатима, потоптавшись, качнула туда-сюда чётками и прошла мимо. Вернулась к Али, погладила ему лоб и вдруг дала подзатыльник. Али ад-Дин ойкнул.
– Не болит, – проворчала старуха. – Прошла уже!
– Ой, правда прошла… – Али растеряно пощупал голову и похлопал глазами.
Джафар Бармак старательно через силу рассмеялся:
– Руки благочестивой Фатимы – чудеснейшие после рук Аллаха!
– Это – shirk! – возмутился Ибрахим. – Shirk, многобожие…
– А и головы-то себе вылечить не можете, – Фатима неожиданно всех укорила. – Чужие дома лампой с места на место таскаете, а самим себе помочь не умеете. Кому она нужна – ваша лампа-то? И-и-эх! – пристыдила. – Ни вылечить, ни научить, ни утешить.
Али ад-Дин растерянно подтащил светильник поближе, пока Фатима топталась и дребезжала чётками. Аль-Фадл Бармак закрутил головой на мощной и мускулистой шее:
– Напрасно ты так, благочестивая, напрасно! – сурово прогремел басом. – Уже завтра Бармакиды будут раздавать багдадцам хлеб и одежды. Не ропщи, добрая женщина, не ропщи! – пригрозил аль-Фадл.
– А можно попросить чего угодно! – не вытерпела Бедр аль-Будур, она подглядывала из-за занавески. – Как тебе целый дворец, Фатима? С изумрудными решётками и нефритовыми колоннами!
– И дворец был пустой! Гробница. Снаружи разукрашенный, а внутри – кости мёртвые. Всё пусто, когда духа нет! Бедр аль-Будур, а Бедр аль-Будур, – позвала дважды. – Проси мужа, пусть требует у светильника светлого духа. Дух как птица реет, где хочет! Проси птицу. Нет, не птицу, хотя бы яичко рухх-птицы!…
Джафар призывно захлопал в ладоши:
– Ибрахим! Наша Фатима устала – вели поскорей наградить её и накормить досыта!
Фатиму ухватили под руки, аль-Фадл вдогонку рявкнул на Ибрахима, умеряя ретивость. Муса Бармак сам подскочил к Фатиме, оттолкнул грубого начальника стражи и ухватил старуху за плечи, что-то ласково говоря ей.
Старуха полуобернулась на Евтихия.
Показалось, что отшельница поманила его пальцем. Евтихий оказался с ней рядом. Чтобы Фатиму не затолкали, он поддержал её за спину. Муса Бармак, суетясь, размахивал руками и напирал, вытесняя к двери их обоих.
– В твоём доме сегодня беда… – услышал от старухи румиец.
– Что? – Евтихий наклонился к самой её парандже.
– Дома случилась беда, – повторила. – С этого дня твой дом будет всё меньше и меньше. Одно царство, потом крохотная страна, потом один город…
– До каких пределов? – выдохнул Евтихий, ловя каждое слово.
– До одного квартала фонарщиков-греков в чужой роскошной столице…
Вокруг ощутимо задрожал воздух, донёсся гул, поначалу едва слышный.
– Что это? – Муса выпустил плечо Фатимы.
– Это? – не понял Евтихий.
– Запах… Как в михне, когда идёт дознание.
В комнатах пахло калёным железом. Евтихий обернулся, выпустив спину Фатимы. В углу комнаты – это было шагах в десяти от дверного проёма – на коленках сидел Али ад-Дин и яростно натирал светильник. От его стенок накалялся и гудел воздух, а над горлышком взвивались язычки то ли огня, то ли яркого свечения.
– Али! – завизжала, выскакивая с женской половины, Бедр аль-Будур. За её спиной с причитанием кричала мачеха Ситт-Зубейда.
Что-то оглушительно охнуло – точно лопнул, не дозвонив, медный колокол. Взметнулись изодранные подушки, клочья копры и хлопка, вздыбились волнами ковры. Али выбросило из комнаты прямо в двери. Ошалев то ли от боли, то ли от страха, он лицом зарылся в хиджаб Фатимы, вопя и отмахиваясь руками.
– Перстень! – взвился вопль Ибрахима. – Шиитка крадёт у него Сулейманов перстень!
Евтихий заслонял Фатиму со спины, Муса, растерявшись, метался в дверях, аль-Фадл силился оттеснить Евтихия или оторвать от Фатимы мальчишку. Позади всех захлёбывалась слезами Бедр аль-Будур.
– Бей же! – растянувшись на изодранных коврах, в панике закричал Йахъя ибн Халид. – Ибрахим, бей её!
Ибрахим дважды ударил Фатиму ножом, чудом не заколов и Али. Тело в парандже и хиджабе обмякло. Евтихий подхватил Фатиму под руки.
– Что? Как же это? – подскочил Муса аль-Бармаки. Евтихий отбросил с Фатимы паранджу, прижал руки к её сонной артерии.
– Мертва, – сообщил коротко.
– Как? Что же это?
– Уж ты-то выкрутишься, – прошептал Евтихий. – Солжёшь, что это брат магрибинца убил отшельницу и переоделся в её паранджу.
– При чём тут твоя старуха! – Муса держал в ладонях две половинки лопнувшего светильника. – Это, вот это – что?
Стоял запах жжёного масла и калёного железа. В комнате тихо хныкала забытая девчонка – Бедр аль-Будур. Служанки и рабыни суетились над Ситт-Зубейдой, женой халифа, ахали и давали ей дышать нюхательной солью. В стороне от всех сжался на корточках и стучал зубами Али ад-Дин. Джафар Бармак бесцельно катал по полу рассыпанные шахматные фигуры… Йахъя ибн Халид уже поднялся и вытирал сорванной чалмой лицо, он тяжело дышал, распахивал на себе джуббу, и аль-Фадл торопился вывести его из душной комнаты.
Джафар вдруг поднял голову от разбросанных шахмат и потянулся к Али:
– Дай, пожалуйста, – попросил фальшиво, неискренне.
Али, всхлипнув, стянул с большого пальца перстень и отдал Джафару. Перстень сгодился визирю лишь на мизинец.
– Это – ты, – запнулся Муса Бармак, показывая рукой на румийца. – Это – ты позвал сюда Фатиму. Ах ты, – он выдохнул. – Вон ты как… Ход слоном наискось, через головы фигур. Вон ты как… Рухх-птица, шахматная ладья. Причём здесь птица-рухх?! – Муса выкрикнул.
– Думай, – с желчью велел Евтихий, сузив глаза и сжав в ниточку губы.
– Дух реет, где хочет… – мучился Муса. – Крылья над ойкуменой… Рухх – это целый мир, так, да? Эй, расследователь шайтанских вер?!
Евтихий ворохнул ногой разорванные валики и подушки. Одна половинка расколотой лампы упала и, кружась, зазвенела.
– Рухх – это сказочная птица-небосвод. Мальчишка запросил её яйцо. То есть целый мир под небом со всем богатством всех стран и времён.
– Как… но с этим как быть? – Муса держал вторую половинку светильника. Остатки масла текли ему на одежду. Он вытирал лицо, размазывая масло по бороде и вороту.
Евтихий равнодушно пожал одним плечом:
– Никак. Запись на огне исчезла. Нельзя всё прошлое и будущее мира вместить в один день. Нельзя в одном рассказе из «Тысячи повестей» повторить целиком всю книгу. Я же говорил тебе: это вечный шах, но ты не слушал!
Муса резко выдохнул, но пока сдержался. Евтихий помолчал и, наконец, посоветовал:
– В отчете халифу напиши, что служащие лампе джинны оскорбились за птицу-рухх и унесли светильник с собой.
Али сжался в своём углу в комок. Скоро пришли невольницы и увели Бедр аль-Будур с собой. Девчонка на прощание оглянулась.
Джафар Бармак судорожно сжимал в кулаке перстень Соломона.
– Хам зэ йаавор, это тоже пройдёт, – утешил его Евтихий на иврите и на персидском. – Прости, Муса, но я уйду. На душе неспокойно. Что-то плохое стряслось на моей родине.

35.
«…перед свергнутой им Ириной Никифор оправдывался “с обыкновенной своей личиной притворной доброты,… что против своей воли был возведён на престол, которого не желал”. Он советовал Ирине сохранять спокойствие и “не скрывать от него никаких царских сокровищ”, как это случалось в дни прежнего её заточения.
Боголюбивая царица говорила: “Причину моего падения… приписываю себе и своим согрешениям”, а слухи о тебе до меня доходили, “и я могла бы убить тебя”, но не верила слухам, а теперь сама “прошу тебя пощадить мою слабость…”
Никифор повелел немедленно сослать её. “А в это время послы Карла ещё находились в городе и были свидетелями всех событий”…»
(Чудотворный огонь Вахрама. Хроника Феофана Византийца, IX век по Рождеству Христову).

Муса аль-Бармаки разбудил его посреди ночи. Евтихий вскочил от грохота дверей, он спал одетый – после происшедшего с лампой он был готов к аресту и заточению без суда. Муса со стражниками ворвался в гостиницу.
– Собирайся! Пойди, румиец, посмотри, что ты наделал!
Евтихий позволил вывести себя в город. Немедленно бросать его в зиндан Бармак не собирался – слишком для этого был встревожен. Он нервно показал рукой за реку. На западном берегу в окнах дворцов то здесь, то там вспыхивали и гасли огни. По словам Мусы, от Сулейманова перстня и от расколотой лампы по комнатам дворцов метались всю ночь джинны.
– Джинны? – не поверил Евтихий.
– Люди во дворцах не спят, боятся выпущенных духов, – скороговоркой передавал Муса. Из обрывков его слов выходило, что, начиная с заката солнца, гулямам и невольникам стали мерещиться видения, а в серебряных зеркалах возникали и двигались картины города Константинополя. От перстня на руке Джафара шёл слабеющий с каждым часом свет, а невольницы в гареме бредили, пересказывая чьи-то слова, но в бреду говорили только по-эллински.
– Кто-нибудь смог перевести? – Евтихий берёг хладнокровие.
– Ицхака, вашего еврея, водят сейчас из комнаты в комнату, – сообщил Бармак. – Приводили багдадских христиан, но все они оказались сирийцами и по-эллински почти не понимают.
– Джафар здоров? – остановил Евтихий.
– Перстень его на руке даже не жжётся. Голоса и картины в зеркалах час от часа слабеют.
– У кольца иссякает energia, как это… действие, – волнуясь, Евтихий забывал персидские слова. – Скоро всё прекратится.
На набережной Евтихий остановился. Спускаться к лодочному мосту он не спешил. Бармак осветил его лицо факелом.
– Дальше я не пойду, Моисей, – на греческий лад обратился Евтихий. – Я там не нужен. Скажи, что видится в зеркалах? Вернее… что произошло в Константинополе? – он сжал, позволил себе сжать руки и этим выдал своё волнение.
– А происходит то, что ты устроил, румиец, – качнул факелом Бармакид. – В твоём городе на глазах у послов твоего Карла свергли твою царицу. А мы не можем этому воспрепятствовать, поскольку светильник твоими стараниями расколот.
– Она жива?
Муса вдосталь потянул время,