пальцем.
– Кто… вызвал его и ошибся? – Ицхак нервно сплёл и расплёл пальцы.
– Н-не знаю, – протянул магрибинец, глянув на Евтихия. – Его… ещё нет. Он – Мойшей бен Маймон.
– Еврей! – воскликнул Ицхак, чему-то радуясь или перед кем-то благоговея. – Учёный, мудрец. Барух Ата Адонай Элогейну!… – он вытянул руку к светильнику, прикоснулся и отдёрнул её, поразившись прохладе и шершавости старой меди. Поднять, взять лампу в руки еврей не решился.
Магрибинец досадливо дёрнул бородой и усмехнулся. Его голова ещё кружилась от банджа, а человек в румийской одежде преграждал путь к светильнику. Магрибинец стал будто невзначай отвлекать от лампы внимание:
– Тот человек лет через триста напишет самый большой трактат о вашем Талмуде. Так говорит чудотворный огонь Вахрама.
Евтихий подступил ближе, не сводя глаз с магрибинца.
– Шма Исраэль! Всего через триста лет! – восклицал Ицхак, на лице которого боролась острая смесь восторга, страха, надежды и трепета. – О-о, я знаю, это будет Сам Избавитель, Сам Мессия, наш Царь-Мошиах!
– Не думаю, – Евтихий поднял с ковра светильник и прижал ладони к поверхности его стенок.
…Мысли, образы, знания – они словно светились где-то перед внутренним оком. Так бывает, когда закроешь глаза, и что-то зримое ещё плывёт под веками. Theorie, hypothese, prognose. Персидские слова забывались, всплывали родные, греческие…
– Похоже, как если бы острый стилос, стерженёк для письма, сам собой писал прямо в мыслях. Мысли – как восковые дощечки, – сорвалось у Евтихия.
…Вощёные таблички одна за другой отлетали – короткие, порою ясные, а порой и туманные. Чужие времена, события, жизни, уроки и сроки. Бармакиды… иконоборцы… ар-Рашид… великий Карл… Чудотворный огонь будто составлял огненные письмена.
– Так что же там, ну, что? – Ицхак кружил около Евтихия, непрестанно восклицая. – Скажи: это – Мессия, это грядущий Царь и Спаситель, ну, признайся же, грек!
– Нет, не Мессия, – определил Евтихий. – Мудрец и философ – да. Он – вдохновенный, м-м… technicus et ingeniosus, искусный и вдохновенный, ingenier. Сын твоего народа и трудного времени, – светильник жёг ладони, а мысли словно сами собой проговаривались: – В Андалусии вас будут тиранить халифы, а власти Кордовы повелят принять ислам и верховенство Халифата. Малодушные и лукавые согласятся, но в тайне останутся иудеями. Тогда непокорным и подозрительным отрубят головы. Многие убегут с родины, как…
Евтихий едва избежал сравнения с собой. Ицхак, заглядывая ему в глаза, стоял перед ним и нервно сцеплял и расцеплял пальцы. Магрибинец за его спиной холодно посмеивался.
– И что – что он сделал? Рабби Моисей? – не выдержал Ицхак.
– Не знаю, – Евтихий отвёл ладони от стенок светильника, держа его перед собой за изогнутую ручку. Горлышко для огня становилось всё горячее. – Это его techne machine, искусное устройство. Мне не всё ясно. Он не magos, не волхв и не жрец огня. Он бежал в Египет, где постиг тайные премудрости и пронзил времена своим оком. Не знаю, какую силу он обуздает, но опыт мне подсказывает, что лучше бы и не знать. Видимо, мудрец заглянул… заглянет… вперёд лет на двести.
У Ицхака увлажнились глаза и побелели щёки. Он справился с дрожью на губах и выдавил:
– Что же – тогда? Придёт Царь-Мошиах, Избавитель? – Ицхак не спрашивал, Ицхак просил подтвердить его веру. Евтихий отвёл глаза.
– Нет, – отрезал он. – В Испании вас будут тиранить как прежде, а власти повелят принять латинский крест и верховенство Римского папы. Малодушные и лукавые согласятся, но в тайне останутся иудеями. Тогда непокорных и подозрительных сожгут на кострах. Многие убегут с родины, как… как ранее Моисей Маймонид.
– Но почему? – в голосе у Ицхака проскользнул плач. – Всем прочим халифаты, империи… а евреям… – клок его коротенькой бороды заходил вверх и вниз, точно Ицхак сглатывал ком. Он кистями рук сжал себе голову и вдруг затянул, как бы со слезами:
При ре-ека-ах Вавило-о-онски-их…
Сиде-ели-и мы и пла-акали-и…
Вспомина-а-ая о Сио-оне…
– Ицхак, замолчи! – Евтихий оборвал его. – Твой горький псалом пропоёт каждый из живущих на земле народов!
– Ты не понимаешь… – прошептал Ицхак. – Ты ничего не понимаешь. Бен Маймон отошлёт бесценный дар не вам, не вам, а Соломону… в помощь моему, именно моему народу, а ты… а вы… вы не имеете на него права. Это судьба моего, только моего народа… – Ицхак отошёл, сел на полуприсыпанные песком подушки и опять обхватил руками голову. – Лампа, прожигающая времена, светильник, знающий мудрость веков. А в лампе можно запросто разжечь огонь? А! Зажечь в ней огонь?
Он вскинулся, ища поддержки. Магрибинец горько усмехнулся, глядя на недосягаемый светильник. Ицхак стиснул руки в запястьях. За решётчатым окном нёсся песчаный ветер, песок залетал в окно пригоршнями и сыпался на одежду. Ицхак не стряхивал.
– Зажечь… – колеблясь, повторил Евтихий.
– Зажги огонь, – севшим голосом велел магрибинец. – Из огня состоит плоть джиннов и ангелов, огнём движутся сферы небес, а в небесах начертаны судьбы мира. Ты их не прочтёшь, румиец, ты не знаешь начатков халдейских наук. Только науки магов al-Gebra, al-Himia и звёздные al-Manahim откроют, как приготовить огненные письмена!
– Apparatus, приготовление, – для чего-то повторил Евтихий.
– В таинственном огне, – желчно кивнул магрибинец, – записаны все знания…
– Codire, записывать, – механически повторил Евтихий.
– Остаётся лишь объявить огню свою волю…
– Progpamma, объявление воли.
– Румиец, ты намерен повторять все слова на твоём нечестивом варварском наречии?
– Нет, магрибинец, лишь те, – Евтихий медленно поставил светильник на ковёр, – что предостерегающе звучат, когда в руках держишь эту лампу. Лампа распознаёт смотрителей по кончикам пальцев. Твои отец и брат, а ещё отец жены твоего брата были смотрителями. В Али ад-Дине – их кровь. Избивая парня, ты сознательно берёг его руки от повреждений?
– Я не избивал его, а пробуждал в мальчишке взрослого! – защищался магрибинец. – Да, светильник чудотворного огня читает людей по рукам. На руках есть пот и чешуйки кожи, а в них – тайна всего, что написано на роду…
– Geneticus codex, – повторил Евтихий.
– Румиец, заткнись! У меня мороз дерёт по коже от твоего наречия.
– Не от наречия, а от тайного смысла, который ты, магрибский колдун, хоть и не ведаешь, но спиной ощущаешь!
Еврей Ицхак быстро поднял голову:
– О-о, я теперь понял. Руки, кровь, пот и рисунок на коже! – он метнулся и схватил лампу, судорожно сжал её ладонями. – О-о, чувствую! Как перстом Ангела по скрижали сердца. Как сладко хоть один миг побыть её смотрителем. Мы родная кровь… Рабби Мойшей хотел, чтобы лампа подчинялась лишь Соломону. Соломону! Царь Шоломон – еврей, и рабби – еврей, и я тоже – еврей. Мы от Йегудина колена, мы, иудеи, роднее Соломону, чем кто бы то ни было! – он запальчиво выкрикнул.
У Евтихия настороженно сжались губы и сузились глаза. Еврей Ицхак нежно, как дитя, держал светильник и гладил. За его спиной шатко привставал и, не скрывая досады, смеялся магрибинец. На лице Ицхака сменялись то радость и трепет, то боль и отчаяние.
– Огонь – субстанция, движущая небесные сферы, – говорил он, болезненно прикрывая глаза. – Огонь – таинственный атрибут мироздания. Рабби, ты смог дотянуться и отщипнуть от него частичку, ты заключил её в медный сосуд, – закатив глаза, он блаженно беседовал с Маймонидом. – Тут – воплощённое знание о временах, народах и мироустройстве. Тут – власть перемещать великое и ценное, что было и будет под небом. Воплощение огня, – он повторил ещё раз, – воплощение.
– Informatio, – механически повторил Евтихий, – воплощение…
А Ицхак вздрогнул:
– Ай, как же ты, мудрец, обманулся? – он слезливо сморщился. – Ай-яй-яй, Мойшей бен Маймон, ты направил светильник не в Эрец-Исраэль, а к необрезанным мидянам и персам. А кольцо, ключ к воплощённому огню, узнающий руку родного по крови, ты отослал на край света. Зачем?… Или же…
Ицхак потрясённо поднял брови, что-то прозревая внутренним взором. Он смешался.
– Ну, вот и ты, Исаак, это понял. Никто не ошибался, – Евтихий настойчиво забрал лампу из рук Ицхака. – Светильник веками лежал в Эрец-Исраэле. Его увезли вавилоняне, когда расхищали Иерусалим, потом спрятали персы. Охолоди, Исаак. Премудрый Соломон распорядился светильником и кольцом, как счёл нужным. Иначе кто же, по-твоему, велел выгравировать на перстне горькое: «Хам зэ йаавор» – «Пройдёт и это!»
– Что значит – кто? – Ицхак не хотел отдавать светильник, но подчинился. – Разве царь не принял дар и отказался? – он беспомощно перевёл взгляд с Евтихия на магрибинца. – Но почему же, Шоломон бен Давид, почему! – Ицхак чуть не рыдал. – Отдай, отдай мне эту лампу хоть на час, хоть на пару мгновений, и я спасу мой народ, поразив его врагов самым страшным, что ведомо светильнику – всеми громами и молниями, всем частным действием…
– Чем? – Евтихий заслонил светильник краем хитона.
Лицо у Ицхака морщилось и кривилось от слёз:
– Я не знаю, что это… Услышал от лампы… – Ицхак тянул к светильнику руки, но применить силу не решался. – Частное действие. На твоём проклятом языке это звучит как atomice energia, – он отступил, – сам думай, что это такое. А я не хочу, мне страшно…
Ицхак обмяк и опустился на усыпанные песком подушки. Он уронил голову на руки и зарыдал, раскачиваясь из стороны в сторону. Распахнулась дверь. Сквозящий ветер занёс из окна пригоршню песка и пыли. В дверях стоял Ибрахим. Ицхак, напоказ выражая скорбь, собрал песок с пола и посыпал им голову, продолжая раскачиваться и плакать:
При ре-ека-ах Вавило-о-онски-их…
Сиде-ели-и мы и пла-акали-и,
Повесив на сук на-аши а-арфы-ы…
А на-ам говори-или-и: «Пойте!
По-ойте и весе-ели-ите-есь…»
– Исаак, – Евтихий позвал его по-гречески, а не по-персидски. – Твой ли один народ так несчастен? Мне ли не сесть рядом с тобой и не зарыдать?
– Зачем? Зачем царь Шломо не пожалел своего народа?
– Какого своего? – Евтихий был непреклонен. – Соломон сын Давида-царя – святой твоей, моей и вот их веры. Думаешь ли ты, что он премудрым сердцем не понял, как должен поступить, когда ему свалились непрошеные дары?
– Лучше бы он их уничтожил! – выкрикнул Ицхак по-персидски.
В дверях стоял Ибрахим ибн Джибраил с обнажённым мечом. Слушая, он покачивал головой.
– Румиец! Мои каранбийцы построены. Мне велено любой ценой доставить священную вещь Бармакидам, – на лезвии меча среди зазубрин виднелись нестёртые остатки крови. Ибрахим протянул руку за лампой.
– Дай, дай мне зажечь её хоть на мгновение времени! – взмолился Ицхак, кинувшись в ноги Ибрахиму. – Клянусь, я никого, никого не погублю!
Евтихий тяжело вздохнул. Он давно отучил себя улыбаться, когда смешно, плакать, когда на душе больно, и отводить глаза, когда стыдно.
31.
Лампа светилась – могло показаться, что она действительно горит огнём. Али ад-Дин тёр её стенки ладонями, и рыжие сполохи взлетали над её носиком. Свечение металось по сводам и тёмным углам мавзолея Ситт-Зубейды.
Прямо в пустыню были распахнуты главные двери. Песчаный ветер унялся. Али ад-Дин держал над языками света пальцы, как будто бы грел озябшие руки.
– Попроси перенести нас и этот дворец обратно. На пустырь в каранбийском лагере, – тихо сказал Евтихий. Али ад-Дин только поднял
