Мы из сто семидесятой! Повесть. Глава 3

                                                                 
                                                                      ИЗ ДНЕВНИКА ШКОЛЬНИКА ПРОСИКОВА


   
    Папе давно хотелось съездить в Санкт-Петербург. А здесь как раз и отпуск подоспел.
    - На недельку, к Сашке Арапову - мы вместе учились. Да ты знаешь его.
    - Знаю, - ответила мама, и почему-то помрачнела.
    - Белые ночи... Воздухом подышать, - продолжал папа, немного смутившись.
    - А в Москве тебе воздуху не хватает? - недовольно спросила мама.
    - Там свежий, морской, да и в Питере я давно не был. Заодно и Борька город посмотрит.
    - Это здорово! - закричал я восторженно. - Мы едем в Ленинград!
    - В Петербург, - поправил меня папа.
    - В Санкт-Петербург, - поправила мама папу.
    Все-таки, после долгих разговоров, мама нас отпустила, хотя и не очень охотно.
    И вот поезд набирает ход, папа пошел курить в тамбур, а я сижу у окна и набираюсь впечатлений. Их немного, и они скудные. Индустриальный пейзаж сменился сельским... Становилось скучновато. Я вышел в коридор.
    - Тетя, это здесь при царизме истязали рабочее крестьянство? - спросил я у проходившей мимо проводницы, указывая на какое-то село, проплывающее за окном.
    - Здесь истязают меня! - ответила она сердито, и загремела чайными стаканами.
    Я внимательно посмотрел на ее лицо и видимую часть крупного тела, и следов от побоев не обнаружил.
    - Куда едешь? - спросила она по-прежнему сердито.
    - Мы с папой едем в Санкт-Петербург, - посмотреть белые ночи.
    - Баловство это, ночью спать надо, - проворчала проводница, - а не глаза таращить неизвестно на что... Чаю хочешь?
    - Не-а. Я мороженое хочу.
    - Мало ли кто чего хочет, - проворчала она опять. - Я, может, замуж хочу... - и глаза у нее потемнели. Женщина о чет-то задумалась, в лице обозначилась суровость - видно воспоминания были не из приятных, потом тряхнула головой, словно прогоняя наваждение, и сказала: - Да, истязали меня здесь... отчаянно! Вот помню одного: заладил - дай ему чаю горячего! Во всем поезде нет горячей воды, а ему - дай! Пиявкой припиявился. Так свой термос и отдала.
    - Насовсем?
    - Зачем насовсем... Чаю выпил и отдал. Помню и другого... Принимай, говорит, бутылки. Я ему отвечаю, что здесь не приемный пункт, а скорый поезд - Москва - Санкт-Петербург. А он знай одно - принимай бутылки! Горячка у него, что ли началась... Так и пришлось принять. А еще москвич был, командировочный... Ох, мучитель мой!
    - Тоже терзал?
    - Еще как! Жениться обещал...
    - Женился? - участливо спросил я.
    Она ничего не ответила, только глубоко вздохнула, закрыла лицо рукой и вдруг яростно на меня закричала:
    - А вот ваш брат, пионер, так он надо мной пуще всех измывается! С каникул ли, на каникулы ли - шныряют везде, бегают, дерутся, - ну, ни минуты покоя! Лучше год в глухой тайге с медведями и мошкой прожить, чем с вами один рейс сделать.
    - Не знаю, о ком вы говорите, - я попытался защититься. - Нет у меня никакого брата пионера. Это у Фенимора Купера - пионеры. Я тоже не пионер. Нет их давно - пионеров.
    - А что же есть? - как-то безнадежно спросила проводница, покачала головой, и опять углубилась в воспоминания. - Вот недавно случай вышел. Пристал ко мне пассажир: рыбья кость, хрипит, застряла в горле. А я что - стоматолог, кости ему изо рта вытаскивать! Да делать нечего. Залезла, вытащила... Наврал он: не рыбья косточка оказалась, а куриная... И врут все, врут... Вот она жизнь-то какая! А ты мне про агента Купера...
    - Про Фенимора...
    Я решил сменить тему разговора, и тем самым отвлечь ее от горестных дум.
    - Тетя-проводница, а вы знаете, кто построил эту железную дорогу?
    - Откуда мне знать... Я точно не строила.
    - А построил ее граф Клейнмихель...
    - Ты что, пионер, или как там тебя прозывают, дурочку из меня строишь. Какой граф Шмейхель! Будут тебе графы дороги строить... Да ты смеешься надо мной! Не дам тебе чаю! - Проводница посмотрелась в маленькое зеркальце. - Ничего не видно, починить надо... Ишь ты, про Мархеля какого-то выдумал...
    - Кураева... Анна Михайловна, - донесся голос из конца вагона. - Пора чай разносить.
    - Ах ты, господи, бригадир пришел... Иду, иду, Анатолий Иванович, - пропела она и торопливо, но с достоинством понесла свое большое тело по узкому проходу.
    Пришел папа. Я опять стал смотреть в окно и, убаюкиваемый стуком колес, потихоньку заснул.
    - Бологое, Бологое... - разбудил меня голос проводницы.
    Я протер глаза и уставился в окно.
    - Папа, вон станционный буфет. Мы будем здесь обедать?
    - Ни в коем случае, сын мой, ни в коем случае!
    - Но почему?
    - Потому что, тогда мы уже не сможет поужинать в Санкт-Петербурге.
    - Но почему? И где же, в таком случае, мы будем обедать? Без обеда нам никак нельзя! Иначе мы останемся голодными.
    - Лучше голодными, - непримиримо сказал папа, - чем питаться в буфете. В противном случае нам придется несколько дней обедать в больнице... если сможем. А обедать в больнице означает, что мы все равно останемся голодными.Да и боюсь я, не скоро здесь мы получим пищу, и поезд может уйти без нас. Так что давай-ка обойдемся домашними заготовками.
    - Давай, - согласился я. Мне совсем не хотелось обедать в больничной палате. Больниц у нас и в Москве навалом - приходи обедай. Хочется доехать до Петербурга, где музеи, эрмигурт - тьфу! - Эрмитаж. Вот где можно пообедать.

    Три дня мы не выходили из квартиры папиного друга. Звонили, приходили и уходили папины и дяди Сашины знакомые; они ели, пили, пели, а я сидел, смотрел телевизор, и выгуливал во дворе хозяйскую собаку. По телевизору про Эрмитаж ничего не показывали...
    На четвертый день, рано утром, дяде Саше Арапову позвонили по телефону с работы. Не знаю, что ему сказали, только он пулей вылетел из дома - в чем был одет. А надето на нем было не очень много. Может быть, ему обещали премию?
    Позевывая, папа сказал, что пора нам прикоснуться к прекрасному, то есть к искусству и его произведениям, а для этого надо сходить в музей Эрмитаж. Я сказал ему, что мы с классом уже ходили в музей, и там нам категорически запретили чего-либо касаться. Папа сказал, что сам разберется без всяких там советов всяких там сопливых товарищей, чего надо касаться, а чего не надо. Вот только я не понял - на кого он намекал... Вроде бы тогда у музейных товарищей ни у кого из носа не капало.
    До того, как посетить Эрмитаж, мы сходили еще в один музей - поменьше. Там мне не очень понравилось, потому что с мороженым туда не пускают.
    - Вы боитесь, что я картины мороженым вымажу? - спросил я у билетерши. - Так ведь они под стеклом.
    Но мои слова не оказали на нее никакого действия.
    Впрочем, с мороженым в Эрмитаже мне тоже не повезло.
    - С мороженым нельзя! - строго сказал билетный вахтер.
    А чернявого мальчишку, стоявшего в очереди рядом со мной, и давившимся крем-брюле - пропустили! Я возмущенно указал билетеру на чернявого, проходящего вместе с группой внутрь музея:
    - А ему можно?
    - Ему можно. Он иностранец, - внушительно сказал билетер.
    Иностранный парень обернулся, отхватил здоровый кус мороженого и, злорадно улыбаясь, что-то сказал, сопровождавшему их группу, переводчику.
    С обидой, торопливо глотая свое мороженое, я спросил у дяди-переводчика:
    - Что вам сказал этот слабоумный?
    - Ты где живешь, мальчик? - в свою очередь спросил меня переводчик.
    - В Москве.
    - Ты имеешь в виду гостиницу?
    - Нет, город.
    - На каком этаже?
    - На седьмом, девятиэтажного панельного дома.
    - Ну так вот, этот мальчик просил тебе передать, чтобы ты немедленно ехал на вокзал, и купил билет далеко-далеко до Москвы. А по прибытию в столицу, дуй как можно быстрее на свою улицу, поднимайся на свой этаж, запрись в комнате и сиди там тихо-тихо, и ни кому не мешай. Так что - торопись, а то опоздаешь на поезд!
    - Никуда я не опоздаю, мне и здесь хорошо, - сердито ответил я.
    Тогда переводчик сказал мне, что я очень настырный мальчик, и до добра это меня не доведет. А я сказал ему, чтобы он передал чернявому, что тот ни черта не разбирается ни в живописи, ни в культуре, и что это тоже ни к чему хорошему не приведет.
    В это время подошел мой папа, куривший в сторонке, и мы тоже вошли в музей.
    А Эрмитаж мне понравился. Отличный музей! А какой там паркет! Давно я так не катался!
    Когда я подкатывал к залу с голландской живописью, навстречу мне выкатился чернявый камрад. Я включил на  полную мощность сигнал аварийной тревоги, а иностранный подданный забибикал. Но поздно... Мы настолько сблизились, что столкновение казалось неизбежным. Но все-таки, в последний момент, мне удалось уклониться от несущегося встречным курсом болида, и, изловчившись, мощным пинком придать ему еще большее ускорение. Сила пинка была так велика, что черныш, столкнувшись с переводчиком, вместо того, чтобы продолжить осмотр голландской живописи, заскользил в совершенно другой зал - с живописью Фландрии. И если этот козел еще раз налетит на меня, то я отправлю его к истокам живописи Голландии и Фландрии - на выставку "Искусство Нидерландов".
    В одном из залов шедевров итальянского Возрождения, я увидел бородатого художника, делавшего копию с одной из картин.
    - Здорово нарисовано, - кивнул я на копию, - красивее, чем настоящая.
    Художник улыбнулся.
    - Нравится?
    - Да. Я тоже, наверное, стану художником... великим!
    - Пока бороду не отрастишь - не станешь. Так что тебе до великого еще расти и расти.
    - Козлы тоже бородатые, - буркнул я. - А что, безбородые великими не бывают?
    - Почему, бывают, но их меньшинство.
    - Так вот, я из того самого меньшинства, - сказал я гордо, и заскользил в другой зал.
    Устав от просмотра великих полотен, мы с папой покинули Эрмитаж.
    Недалеко от музея я заметил еще одного художника, на этот раз без бороды, стоящего перед мольбертом, и задумчиво созерцающего чудо архитектуры, из которого мы только что вышли.
    - Вы великий? - спросил я его прямо.
    - Не знаю, - немного растерянно ответил он. - Я стараюсь... Я делаю...
    - А что вы делаете?
    - Как что? Пишу!
    - Письма пишете?
    - Какие еще письма! - рассердился художник. - Я тебе не Тургенев с Белинским... Это они были мастера письма писать, а я мастер по картинам. Вот сейчас только состряпал картинку... Чудная вещица! Можно сказать - новый поворот в живописи.
    - И куда она повернет?
    - Кто?
    - Живопись.
    - А за мной и повернет, - скромно сказал он. - Я сейчас покажу тебе кое-что из моих работ. - Художник раскрыл огромную папку. - Смотри-ка сколько их здесь... Надо в рамки оправить. Ну, какая нравится больше всего?
    Я поводил глазами и сказал:
    - Мне все-таки кажется, что в вашей живописи - переворот, а не поворот.
    - Это почему?
    - Да вот возьмите хотя бы эту картину, - и я указал на самую большую. - У вас там все вверх ногами.
    - Так и задумано. Она же называется "Цирк". А там все наоборот - ноги кверху, голова книзу...
    - А вы в цирке давно были?
    - Зачем мне там бывать, - все заменяет богатое воображение.
    - Вы мне подарите эту картину?
    - Я тебе ее лучше продам... недорого. Видишь ли, я еще художник непризнанный. Пока... Нужно краски покупать, холсты. Покушать я тоже люблю. Вот когда признают, тогда приходи - любую подарю, какую захочешь.
    - А когда вас