чем можно помогать матушке, и дарили ей цветы. Если, вдруг, забывали купить, то рвали там же рядом с церковью, где матушка их же и высаживала. Она их радостно принимала, целовала ребят и благодарила. Потом потихоньку, на месте сорванных цветов, садила новые.
- Вы, господа, опять нажретесь в зюзю. Смотрите, я вас возить не буду, - сказала Леля.
- Я не господин, я – товарищчь, - заметил Федя, - а возить, Леленька, придется, ты ж нас не бросишь. Твоя красота соперничает только с твоей же добротой.
На определенном этапе возлияний Федя с князем переходили на «ты». Федя называл Ванечку – княжеской мордой, а тот в ответ обращался к Феде презрительным – «товарищчь». А все их совместные поездки начинались с отказа Лели их возить. Это тоже стало традицией. Леле нравилась их компания, их ни к чему не обязывающие ухаживания, бесшабашное веселье, все то, чего ей не хватало в скучном доме Олсена. Оба молодых человека уже прошли через лишение прав за вождение в пьяном виде, и повторный залет грозил реальным сроком за решеткой. Недолго, но неприятно. Леля это знала и в транспортировке друзей помимо собственного удовольствия находила и миссию хранительницы. Она также знала, что в какой-то момент ее ухажеры могли запросто исчезнуть, не попрощавшись, как это уже не раз случалось.
Разговор за столом редко бывал общим. Только иногда, когда отец Владимир сообщал, что-то о церковном расписании в основном касаемо праздников и постов, все пару минут обсуждали тему, а потом снова возвращались в свои маленькие компании. Как и в любой церкви, большинство прихожан были женщины. Все нынешние религии мира возглавлялись мужчинами, а большинство прихожан были все-таки женщинами, за исключением ислама, где женщины вместе с мужчинами молиться не могли и в минареты не допускались. Структуры власти государств и религий настолько переплетались и копировали друг друга, что зачастую либо религиозная власть управляла государством либо наоборот, государство полностью контролировало церковь. И это вполне естественно, ибо добыча и церкви и государства – люди, народ. Люди, пойманные государством, называются электоратом, люди пойманные церковью называются паствой. Когда движение паствы становится противоположным движению электората, но электорат при этом более многочислен, государство ломает хребет церкви. И наоборот, когда паства по количеству и силе превосходит электорат, церковь узурпирует функции государства. Крестоносцы – ярчайший тому пример. Основатели всех сильных религий и всех сильных государств – революционеры, отвергающие своими учениями и церковь и государство. Христос, чьим именем воздвигнуты тысячи церквей был распят, по официальному обвинению, именно за разрушение церкви. Факт общеизвестный. Наполеон, возглавивший республику, закончил свою жизнь императором, пусть даже низвергнутым. Мало кто знает, что в ночь свершившегося переворота Ленин, Сталин и Троцкий лежали в одном из кабинетов Смольного и, с трудом веря в произошедшее, мечтали, как они отменят деньги, границы и само государство. И в течении буквально нескольких десятилетий возникло государство небывалое по своей мощи и силе, убившее миллионы своих и чужих граждан и победившее еще более уродливую государственную идею – фашизм.
Церковь и государство суть аппарат насилия. Все законы всех государств и все догматы всех церквей основаны на запретах. Государство разрешает только то, что не запрещено законом, при этом тысячи людей во всех парламентах за хорошую зарплату и привилегии день и ночь трудятся над созданием новых запретов. Церковь в своих запретах более консервативна «ни убий, ни укради, ни лжесвидетельствуй…» и еще много более мелких связанных с постом, молитвой и обрядами. И часто молодые люди, а Христос был молодым человеком, с обостренным чувством справедливости, восстают против государства или церкви. Даже не против именно церкви или государства, а против бесчисленных запретов. Запрет секса до брака не может утихомирить горячую молодую кровь, а именно этот запрет проповедует церковь и поддерживает государство. Первое противоречие между «хочу» и «нельзя» вбивает первый клин сомнения. И на вопрос – «почему» ни церковь, ни государство вразумительных ответов не дает. А стало быть врет, в понимании юноши. И таким образом рушит свой же завет «не лжесвидетельствуй», проще говоря – не ври. Самые гуманные запреты «ни убий, ни укради» тут же подвергаются сомнению. «Ни убий»… а как быть, когда убивают твоих детей, братьев, родителей, единоверцев, друзей… Когда убивают тебя. А запрет не дает толкований, он категоричен – не убивай ни при каких условиях. А инстинкт самосохранения, самый сильный из всех инстинктов, отвергает этот запрет. Если на тебя нападут – убей, - говорит он. И государство, и церковь всю историю свою формировали вооруженные соединения, армии, главным назначением которых является убийство. И чем эффективней, чем больше могли эти армии убивать, тем сильнее становились государства и церкви. Все армии создаются для обороны, но нет ни одной крупной армии, которая бы не воевала за пределами своего государства. Исключений нет. Все созданные для обороны армии, рано или поздно должны атаковать, а не обороняться иначе они перестают быть армиями. История человечества – это история войн. Давно и понятно сказано. И как не верти, но человеку свойственно убивать. Дети играют в войну и убивают в этой детской войне. Юноши в своих мечтах видят, как они убивают. При этом они убивают защищая. Объектом защиты может быть девушка, ребенок, друг и т.д., то есть мотив обязательно благородный, но факт убийства обязателен. Миролюбивые индуисты говорят, - в течении жизни мужчина должен хоть один раз убить человека. Вполне возможно – это не обязательное физическое лишение жизни другого человеческого существа, но реальное переживание убийства мужчина должен прожить.
С «не укради» еще проще. Помимо крайних ситуаций, которые все можно вместить в одну короткую казацкую пословицу «когда семья голодает - законов нет» сейчас весь мир живет в системе рыночных отношений. Воровство и обман – два столпа рынка. И какими вологодскими кружевами законов это не раскрась, какими красивыми формулами взаимовыгодных отношений ни укутай, торчит там основой фаллической принцип – прибыль любой ценой. Честного бизнеса нет и быть не может. Само слово «business» изначально значит и должно переводиться как – «занятость». Бизнесмен – это занятый человек. А честным может быть только человек свободный. Занятый человек честным быть не может по определению. Он занят, он не свободен.
Пока я тут увлекся, наши свободные от любых занятий друзья уполовинили «Курвазье» князя. Ничего важного мы не пропустили. За столом было не слишком интересно. Федя и Ванечка, хмелея, продолжали соблазнять Лелю, дело привычное и потому уже скучное. Никаких планов на вечер они не строили, давно поняв, что все, что нужно произойдет само собой и это никак не зависит не только от их планов, но даже от их действий.
- Пойдем? – спросил князь.
У них стало традицией после обеда возвращаться в храм. Там уже никого не было, свет пригашен, слабо горели лампадки. Они молча прошлись по кругу. Ванечка зажег две свечи, одну за здравие, другую за упокой. Федя присел у стенки, где обычно сидели пожилые прихожане, во время службы ему всегда хотелось здесь присесть, но он, как и положено, стоял со всеми. Князь застыл напротив алтаря.
- Скажи, князь, а ты зачем сюда ездишь? – спросил он, - Ну если откинуть меня и Лелю.
- Я здесь с детства. Родители здесь венчались, меня крестили. Деда здесь отпевали. Здесь же и усыпальница. Они же эту церковь и построили, на остатки своего состояния. Ты это знаешь и спрашиваешь не об этом.
- Да, не об этом.
- Ты спрашиваешь, - верую ли я?
- Ты веруешь?
- «Верую господи, помоги неверию моему». А ты?
- Не знаю. А ты, как всегда, не ответил. Цитата – не ответ.
- Я думаю эта цитата – единственно возможный ответ. Ты же видел здесь этих – «истинно верующих» и ты знаешь им цену. Здесь они одно, только вышли за ворота они другое.
- А мы?
- И мы. Хотя мы все таки не считаем себя истинно верующими в отличии от них. Мы стараемся быть такими же по обе стороны ворот.
- Поэтому и бухаем здесь?
- Да, поэтому.
- Наверное, ты прав. Мы приходим сюда за надеждой. Надеждой на веру.
- А находим Лелю.
- Находим Лелю.
Федор встал, подошел к князю. Зажег свечу. Справа от алтаря висел портрет Иисуса почти в рост. Больше картина, чем икона. На спасителе был голубой хитон с красным подбоем. Из всех изображений Федору в церкви нравился именно этот портрет. Он встал напротив и долго стоял, пристально вглядываясь в лицо юноши-бога. Ему вдруг показалось, что Христос улыбнулся. Подошел князь со свечой тоже. Встал рядом.
- Знаешь, я когда на него смотрю не верю, что он бог, - сказал князь, - Я верю, что он был. Даже не верю, знаю, что он был. И что вся эта история с чудесами и крестом была. И он все прошел от начала и до конца. Знаю так, как будто я рядом с ним, или даже вместо него все это прошел.
- Та же фигня, Ваня.
Князь повернулся к нему всему корпусом со свечой в руке. Федор иногда называл князя по имени и тот очень ценил эти моменты.
- Спой, - попросил он.
- Я люблю быть в церкви один,
Без священников и прихожан,
Потому что он мне не господин,
Потому что он мне – братан, - спел Федор.
- Давно придумал? - спросил князь.
- Не знаю. Не помню, точнее. Как то выскочило.
- Хорошо выскочило.
- Спасибо.
- Не стоит благодарности.
- Не умничай.
- Пошел в жопу.
- Ну не здесь же, ваше сиятельство.
Ругаться они начинали, почему-то подойдя к той черте откровенности, после которой следуют объяснения в любви между мужчиной и женщиной. Будучи оба мужчинами во всех здравых смыслах этого слова объясниться в любви они не могли и потому ругались, а иногда и дрались.
Федор укрепил свечу под портретом, отошел и внезапно лег головой к алтарю и ногами ко входу в церковь. Он лежал на спине и смотрел на разукрашенный свод купола и огромную кованую люстру.
- Знаешь, я всегда хотел сделать это, - сказал он, и сложил руки на груди.
Князь подошел и вставил горящую свечу между пальцев. Встал над ним и прочитал нараспев:
- «Мело, мело во все края, во все пределы. Свеча горела на столе, свеча горела».
Потом отошел и сел на стульчик для пожилых у стены. Он долго, молча, смотрел на лежащего друга.
- Теперь я знаю, как это будет выглядеть, - сказал он.
- Ну и как? – спросил Федя.
- Мне очень нравится.
Федя присел там же на полу, на коврике. Свечу он, все также, держал в руках.
- Не дождетесь, ваше сиятельство, я намерен первым пролить слезу у гроба. Я уже вижу эту картину. Ты весь чистый, вымытый и в костюме, со свечкой как я сейчас. Я специально приду в грязных шортах и драной футболке. И принесу два пузыря конины, хорошей, твоего «Курвазье». Одну положу тебе в гробик, втихаря, пока родственники рыдать будут, а другую выпью сам в одну харю . На
