кладбище не поеду. Не хочу видеть, как тебя закопают. Свою горсть земли привезу сам, потом, когда все разъедутся.
- Спасибо, товарищчь. Однако не выйдет. Я завещаю себя сжечь и пепел развеять.
- Нет, Ваня, не дадут тебя развеять, - Федор встал, подошел и сел рядом с другом. - Ты должен будешь пополнить фамильную усыпальницу князей Щербацких, - он ткнул пальцем в пол, где и размещалась та самая усыпальница, предмет их вечных шуток, - Откуда, кстати такая неказистая фамилия для княжеского рода?
- Какой-то далекий предок, по преданию из ветвей Рюриковичей сильно получил по «княжеской морде» в 1380 году на Куликовом поле. Был прозван – Щербатым, потом как-то трансформировалось в более приличное Щербацкие. Давно было дело.
- Респект, Ваня, предку твоему. Ты по своей княжеской морде получаешь, как холоп последний в кабаках и борделях. Или от меня.
- От тебя не обидно. Ты не злой когда бьешь, - сказал князь и вдруг спросил, - У тебя голова во время службы болит?
- Болит. Сам не знаю почему. Пока еду сюда все нормально, даже весело. А как зайду, болеть начинает. А сейчас вот нет, когда просто в церкви, без службы. У тебя тоже?
- То же самое. Ты думал – почему?
- Думал. На Лелю грешу и на Чертушку.
- А он что и сюда с тобой таскается? – князь знал про черта, Федя рассказывал.
- Сюда с особой радостью. Пока служба идет мерзости всякие нашептывает, варианты с Лелей предлагает. На тебя гонит. Да я уже не особо слушаю, привык. Слушай, я вот, что думаю про истинно верующих, не тех что тут ошиваются, а про истинных. Они в церкви не ходят. Их здесь нет.
- Логично. Что им здесь делать. Братан твой и говорил: «Зачем здоровым доктор?» Сюда больные и ходят, как мы с тобой.
- Я понимаю, но ведь больным доктора нужны. Живые, а не портреты.
- Да с портретами им легче. Не так страшно.
- Согласен, - тут же согласился Федор, - вот у нас в России, в кабинете каждого ментовского начальника висит портрет президента, а если вдруг президент войдет в кабинет мент обосрется сразу и очень сильно.
- Аналогия грубая, но верная. Я вот иногда думаю, ты служил в Советской армии, ну вот если бы была война, и мы с тобой там схлестнулись, ты бы меня убил. Убил бы?
- Убил. И ты бы меня убил.
- А если ли бы я в плен попал, ты бы меня пытал?
- Нет, я бы вывел тебя за село и расстрелял со всей комсомольской гуманностью.
- А если бы у меня коньяк был?
- Отпустил бы. Мы русские – добрые.
- А если бы не было коньяка?
- Расстрелял. Мы еще и принципиальные.
- Тогда давай, - сказал князь и достал фляжку.
- Что, здесь что ли? – удивился Федя. Раньше они себе не позволяли пить в храме, при всем их цинизме.
- Жить то хочется. Пей русский зольдат, - Ванечка протянул Федору фляжку.
- Ну, смотри, сиятельство, не я это предложил, - Федя взял сосуд, помолчал и сказал, - Я хочу помянуть наших славных предков, деда твоего павшего смертью храбрых в Германии, моего деда, твоего тезку, павшего смертью храбрых под Харьковом и пращура твоего, получившего в репу на поле Куликовом. Вечная им память.
Он встал, подошел к алтарю и, прошептав: «Упокой, господи, души рабов твоих, русских ратников», сделал большой глоток. Потом, не оборачиваясь, протянул руку с фляжкой назад, и она точно вошла в руку князя. Он что-то еле слышно прошептал и допил оставшееся. Подержал фляжку горлышком вниз, потряс и спрятал во внутренний карман.
- Мальчики, - раздался голос матушки Марии со стороны внутренней двери, за алтарем, ведущей в трапезную, - все уезжают, а Леля вас ждет.
Князь подтолкнул в спину Федю,
- Пойдем, мальчик.
В трапезной было уже почти убрано. Отец Владимир стоял на улице у калитки, благословляя отъезжающих прихожан. Леля одиноко пила чай.
- Я не знаю, зачем ты вошла в этот дом,
Но давай проведем этот вечер вдвоем, - запел Федя.
Если кончится день, то останется ром,
Я купил его в давешней лавке.
Мы погасим весь свет, и мы будем смотреть,
Как соседи напротив пытаются петь,
Обрекая бессмертные души на смерть,
Чтоб самим уцелеть в этой давке.
Он сел рядом с Лелей, уперся локтем в стол, положил голову на руку и стал нарочито нежно смотреть на нее.
- Вдвоем вряд ли, Федя, - сказала Леля, - куда мы князя денем?
- Я его расстреляю, у него коньяк кончился. Пытать не буду, просто расстреляю.
Князь сел напротив и спросил:
- А что ты сейчас пел? Это вроде не твое, что-то знакомое, но не помню.
- Очень даже мое, просто один хороший человек раньше родился и записал. Знаете ребята, я как-то понял, что люди стихи не пишут. Хорошие стихи. У человека нет органа, который придумывает стихи. Мозг знает, конечно, слова, но он слишком рационален, он вскипит, но стихов не напишет. Люди, которые записывают стихи, здесь очень правильно понимать, что не пишут, а записывают – просто удачно выбранные богом каналы, через которые стихи проникают в мир людей. А сами стихи, словоформы, мысли, волны существовали и существуют всегда, они везде и ищут только поэта, чтобы достойно отдаться, ты следишь за моей мыслью, Леленька?
- Здесь ключевые слова «поэт» и «отдаться», - влез князь, - я Леля, тоже поэт, просто не такой наглый как Федор.
- Ну вот, как всегда, начали за здравие… - улыбнулась Леля, - все-то вы о своем, господа. Все-то о своем... Ну да, ладно, бог вам судья. Пойдемте. Могу уделить вам сегодня часа два-три не больше. У нас с Артуром вечером гости. Вы давайте под хурму, а я сейчас матушке помогу и приду.
Леля, собрала посуду, унесла в кухню к матушке
- А она хорошая, - сказал вслед князь, - а мы мудаки. Пойдем.
Место их встреч перед службой и посиделок после службы была скамейка под хурмой. Церковь святого праведного Симеона Верхотурского в Калистоге располагалась на уютном, довольно густо поросшем участке. Часть земли за церковью занимал старый сад с фруктовыми деревьями. Скамейка под хурмой была скрыта от глаз, как с улицы, так и с церкви. Дерево родило маленькие шоколадные плоды, очень сладкие. Их почти никто не собирал и сейчас, в конце теплого калифорнийского сентября, они густо висели на дереве и лежали на земле и на столике перед скамейкой.
Ребята подошли проститься и благословиться к отцу Владимиру.
- Отец Владимир мы машины оставим здесь до завтра, хорошо? – спросил Федор.
- Оставляйте, конечно, куда ж вы такие поедете. Ой, ребята, ребята… ну да что ж с вами сделаешь, - он поднял правую руку, - господи спаси и помилуй.
Сложив руки, друзья подошли под благословение. Благословив, отец Владимир скрылся в церкви. Ребят он и журил и благословлял почему-то всегда с улыбкой, не смешно, весело было ему на них смотреть. Благословлял он их как положено словами мудрыми, а про себя думал: «Вот ведь, обалдуи обалдуями, а хороши все-таки, не злые... дай им бог. Надо же когда-нибудь поговорить с Федором. Успеть бы только».
Под хурмой ребята закурили, здесь можно. Князь вытащил из-под стола баночку пепельницу.
- Они сегодня уедут? – спросил он.
- Сам об этом подумал. Да, уедут. Матушка своим звонила, я слышал, говорит: «На ужин будем». Случайно услышал, не делай морду, случайно… Да, хотел узнать, но узнал случайно.
- Ну и…?
- А что «ну и»? Мне тоже никуда не хочется.
- А Леля?
- А что Леля, посидит с нами под хурмой пару часов и свалит. У Олсенов ужин, ты же слышал.
Отец Владимир с матушкой жили в Сакраменто, жаркой столице штата. Приезжали в Калистогу в субботу, проводили вечернюю службу, ночевали в жилой пристройке и после воскресной службы и обеда обычно уезжали домой. Но, бывало, и оставались и ехали только в понедельник утром. Жилая часть здания, пристроенная к храму, состояла из столовой-трапезной, кухни и спальни с душем и туалетом. Ключи матушка незатейливо прятала в почтовый ящик, который не закрывался. Друзья об этом знали. Мысль провести вечер в пустом храме давно будоражила их умы. Моральная составляющая незаконного проникновения в чужое жилище их особо не беспокоила, преступного умысла никакого не было, и даже если их, вдруг, накроют отец Владимир и матушка отмажут. Но вот с духовной, или даже мистической частью деяния все было не так гладко. Не то чтоб они чего-то боялись или стеснялись, но, при всем их цинизме и разгильдяйстве, существовала какая-то черта, если угодно граница, которую преодолеть было не просто. На месте Цезаря они перешли бы Рубикон без пышных фраз, потому что там, за Рубиконом, был осязаемый враг и неизвестность, в общем-то, была известна. Там ждала битва с непредсказуемым концом. Битва дело для римлян привычное, а варианта конца могло быть только два. Победа или поражение. Остаться на ночь в церкви было тоже не так уж страшно, но они все-таки чего-то побаивались. Наверное, именно этого непонятного «чего-то». Они понимали, что они еще выпьют здесь под хурмой и, скорее всего, продолжат позже там в церкви. И хотя, выпив в храме сегодня днем, они как бы уже нарушили эту границу, но все же – это не совсем то. Это все-таки было днем, за дверью в трапезной пили-ели прихожане, во главе стола сидел отец Владимир, весело хлопотала матушка и опять же Леля, и все это, как бы, не то чтобы поощряло нарушение устоев, но почти легитимизировало его. Теперь же, они собирались не только забраться туда без спроса, что само по себе неприлично, но и совершенно точно продолжать там пить и разговаривать. А в таких разговорах они могли зайти за любую черту и они это знали, и не столько распитие спиртного в храме беспокоило их, сколько переход этой черты. И «вначале было слово» - для Федора и князя фраза не пустая. А впрочем, может быть, это я сейчас за них больше переживаю, чем они тогда за себя. Возможно, они и совсем не парились по поводу пойти в храм выпить и поговорить. Ребята молодые, кровь горячая, башка набекрень.
Пока Леля помогала матушке в трапезной порядок наводить они сходили в ближайший магазин «7/11» и купили все, что надо себе и кофе для Лели. Вернувшись, сервировали, как могли столик, незатейливо, но аккуратно. В трапезной в то время происходил обратный процесс. Матушка с Лелей убрали все со столов и мыли посуду. Отец Владимир благословив ребят, вернулся в храм. Он запер внутреннюю дверь, подошел, постоял у алтаря, зажег свечу и перешел к портрету Иисуса в синем хитоне. Он не молился, он просто стоял и смотрел на него, как за полчаса до него смотрел Федор. И он тоже увидел, как улыбается юноша-бог. В отличии от Феди он знал, что ему не кажется, он видел. Он уже знал эту улыбку, и ему было бы странно, если бы Христос не улыбался. Он, как и князь с Федей любил здесь бывать, когда никого не было. Он давно заметил, что ребята в конце обеда уходят сюда и был не против, он даже радовался этому и перед отъездом в Сакраменто тоже приходил в храм пока матушка с Лелей убирались в трапезной. Это было его время. Он долго молча стоял у портрета, потом вдруг отошел и лег головой к алтарю и ногами ко входу в церковь. Сложил руки и сжал свечу между пальцев. Полежал, странно улыбаясь, и сквозь улыбку произнес:
- Мне тоже… мне тоже…
Потом медленно поднялся и так же с горящей
