Александрия. Глава 11. Жены-миротворицы

Планку.

Устало зевнув, утомленная бессонной ночью, матрона скрылась за дверью.

Саратий же, проводив её взглядом, тоже принялся нехотя одеваться. Подпоясал хитон, облачился в старенькую засаленную хламиду, нацепил накладную бороду, что когда-то стащил из театра после роли старика Феопропида – это было успешное представление, и он тогда же сохранил себе это как трофей, - нацепил феопропридовскую же накидку с косматыми бровями, перехватив её на голове повязкой. Весь этот реквизит он прятал до поры в тайнике – хорошая вещь всегда сгодится. Наконец, прихватив костыль, который торжественно именовал посохом, скособочившись и прихрамывая вышел из каморки, чтобы до позднего вечера исполнять свои обязанности домоправителя.

Первым делом он направился в садовую лачужку рядом с домом. Садовник, раскинувшись на полу, ещё почивал в гостях у Морфея после обильных и, по своему обычаю, невоздержанных возлияний доброго вина в честь бога сновидений. Перевернутая амфора и пустая чашка валялись тут же.

Недовольно покачав и без того дрожащей головой, старик-домоправитель бесцеремонно пнул его несколько раз, пытаясь добудиться:

- Эй, слышишь ты, бестолочь, разорение хозяйское! А ну просыпайся, висельник, бесполезное отребье! Тебе бы день-деньской только дрыхнуть, словно старому псу. Не хочешь ли, чтоб сама госпожа пришла пробуждать твое светлейшество?! – хрипло орал он, пиная ногой в бок несчастно Архита, пока тот не проснулся.

- Проклятый демон, чтоб ты сдох, старый хрыч! – завопил тот, подскакивая, - свалился же на мою голову!

***

Прибывшая с большой торжественностью из Кесарии Палестинской в Александрию, священная сестра императора поселилась в одном из лучших особняков города - о чем предварительно было договорено с владельцем особняка – Луцием Манлием, высоко взлетевшем при дворе Константина и проводившим по этой причине большую часть времени в Никомидии, - и о чем заранее было сообщено префекту города. Поскольку, благодаря заботам сестры Манлия, дом не оставался без присмотра, то приготовления не заняли много времени, а для его охраны был направлен отряд стражников префектуры и столько же вигилов.

Констанция была давно знакома с Аглаей и даже питала к ней весьма добрые приятельские чувства ещё со времен замужества обеих, когда эта последняя, вместе со своим покойным супругом, пребывала при дворе Ликиния – надо признать, довольно скромном, не сравнимым по пышности со двором Константина. Теперь же Констанция, возвращаясь из святой земли, расставшись в Кесарии со своей матерью Еленой, которую сопровождала в паломничество, и которая должна была теперь вернуться обратно в Никомидию, не пожелала по прибытию в культурную столицу империи останавливаться нигде, кроме как у дорогой сердцу подруги - в превосходном, и при том пустующем особняке её брата.

В Александрию Констанцию привело как поручение матери, так и веление собственной души. Осуждение и изгнание Ария – одного из самых известных и почитаемых пресвитеров – было, по её мнению, вопиющим недоразумением и несправедливостью, тяготило душу и заставляло её пылать праведным гневом. Убедить александрийского епископа принять обратно безвинно пострадавшего, по её мнению, священника, вернув ему его лавру и прихожан, было делом чести доброй христианки.

Потому уже на следующий день по прибытии – а прибыла она накануне под вечер, ибо путь по воде сестры императора и её свиты был рассчитан так, чтобы не путешествовать ночью, – она направилась на службу в александрийский кафедральный собор, чтобы прослушать литургию и причаститься святых даров. После же службы предстоял тот самый разговор, ради которого она и проделала свой путь, оставив Елену возвращаться в столицу без неё. В предварительной беседе Александр показался Констанции, к её удивлению, человеком совсем не злым, мягким и уступчивым, и вероятно, вполне склонным к компромиссам. Глядя на его, согбенный старостью, смиренный образ, она уже заранее была уверена в успехе своей миссии. Главной опасностью ей представлялся секретарь Александра. Ходили слухи, что именно под его влиянием и его стараниями произошел раскол между двумя почитаемыми и авторитетными клириками, и именно в результате его гнусных интриг Арий был отрешен от Церкви и изгнан из города. «Сразу видно - скользкий, пренеприятный тип. Ишь, весь из себя скромник с виду - такие самые подлые» - заранее преисполненная предубеждения сразу определилась она насчет Афанасия, присутствовавшего, наряду с секретарем Констанции и ещё несколькими её приближенными, в храмовой базилике, где и состоялась беседа высокопоставленной матроны и епископа Александрийского.

Вдова и сестра императоров, с юности привычная ко всеобщему почитанию и поклонению, Констанция глядела на епископа снисходительно и милостиво, и вместе с тем надменно и строго – даже святой отец не должен забывать кто перед ним. Вид матроны и в самом деле внушал почтение: холодный надменный взгляд глубоких черных глаз, обрамленных густыми ресницами и разлетавшимися над ними от переносицы по ровному и белому мраморному челу к вискам, словно крылья фурий, черными бровями; иллирийский прямой и крупный, будто клюв хищной птицы, нос, внушительная линия больших чувственных губ, блестящие густые черные локоны, схваченные высоко на затылке царской диадемой и обрамленные легким шелковым пурпурным покрывалом, изысканные золотые украшения, обрамлявшие её лицо, шею, грудь и запястья, все убранство её золототканого наряда, гордая посадка головы, ровная царственная осанка, степенные придворные манеры. Весь её облик невольно навевал сравнение с образом Юноны Вседержительницы, которую, помимо Христа, Констанция считала также своей покровительницей.

Однако не успела она перейти от немой атаки взгляда к словесной, Александр опередил её, не по этикету заговорив первым:

- Прежде всего, дорогое дитя мое, прими этот список протокола собора, приговорившего Ария к отлучению и изгнанию. Думаю, сейчас, перед началом обсуждения преступных деяний александрийского ересиарха, самое время тебе будет ознакомиться с ним, дочь моя.

Афанасий, не говоря ни слова, почтительно преподнес обомлевшей Констанции, чьи щеки при этом стали заметно более пунцовыми, чем были, свиток, который она, несмотря на негодование, приняла, не считая нужным ссориться с епископом раньше времени. Развернув его, она послушно пробежала его глазами.

- Что-что? Хула на Господа?! – недоуменно и гневно воскликнула она, переводя взгляд от документа на епископа.

- Верно, - кивнул тот.

- Но собор в Вифинии постановил, что в учении и проповедях пресвитера Ария нет никакой хулы! Собор восточных патриархов принял Ария обратно в церковное общение! Ты не можешь не считаться с этим, святой отче!

Секретарь Констанции, так же почтительно и безмолвно, как Афанасий до него, отдал Александру свиток. Развернув его Александр увидел перед собой протокол собора в Вифинии, с которым был, впрочем, уже ознакомлен и, свернув его, отдал документ Афанасию.

- О священная, собор в Вифинии не имеет и не может иметь никакого влияния на решение александрийского собора, даже если бы эти собрания были равнозначимыми, но, тем более, учитывая первенство александрийской кафедры на Востоке. А, кроме того, поскольку пресвитер Арий распространял свое лжеучение именно здесь, в Александрии, и подчиняется епископу александрийскому, то именно решение александрийского собора имеет решающий голос в его деле, - проговорил Афанасий.

- Это ложь! – живо и с вызовом отозвался на его слова секретарь Констанции, который в принципе не мог не согласиться с юридически грамотным высказыванием александрийского диакона, но выступал в противовес по велению долга и суровому взгляду черных глаз госпожи. - Никомидийская кафедра никак не ниже александрийской ни по рангу, ни по заслугам, стало быть, проходивший в её пределах собор и все его решения имеют не меньше весу, чем решения собора александрийского.

Констанция, не желая общаться с его секретарем, посмотрела в упор на Александра – тот, сохраняя отстраненную невозмутимость, молчаливо перебирал четки, видимо, мыслями обращаясь к Богу и находясь далеко отсюда, выше всяческих человеческих дрязг.

- Хорошо, оставим все эти формальности, - смягчившись, миролюбиво проговорила Констанция, обращаясь к епископу. – Моя матушка, мой брат, так же, как и твоя смиреннейшая и преданнейшая из дочерей, - она приложила руку к сердцу, - мы все почитаем и любим тебя, отче Александр, так, как только дети могут любить и почитать родителей. Но и лучшие и любимейшие из родителей бывают несправедливы. И тогда мы, горячо любя и почитая их, пытаемся как-то оправдать в своей душе их несправедливость, и если не находим оправдания ей, то смиренно и горько скорбим, - она в горести опустила очи долу, будто пытаясь справиться с мешавшим ей говорить приступом скорби, затем, все же преодолев его, вновь заговорила, горестно глядя на епископа. – Как ни велик и почитаем отче Александр, но отче Арий любим и почитаем нами не меньше. Зачем же вы разрываете наши сердца своей распрей и тревожите покой всех православных христиан?! И это теперь, когда Константину, нашему священному императору, да здравствует он во веки, как никогда нужна ваша сплоченность, сила и преданность! – она с горестным и вместе с тем требовательным укором уставилась на епископа, ожидая ответа.

- О священная, богохульство всегда и неминуемо вызовет распрю, но особенно когда исходит из уст прославленных пастырей, которым внимает множество прихожан. Никто из истинно-православных христиан не станет молча терпеть хулу на Господа нашего, - вновь высказался Афанасий, негромко, но твердо, при этом скромно глядя в пол, избегая тем самым опасности быть испепеленным на месте двумя черными молниями.

- Да в чем же хула?! – все же вынуждена была заговорить с ним священная матрона, побледнев от гнева – разговор упорно не шел в нужном для неё русле и виной тому был этот неучтивый до дерзости, упрямый диакон. – Всем известно, что отец всегда и во всем выше сына, так всегда было и будет!

- И, однако, дитя мое, это не так, - счел нужным заговорить теперь епископ. - Что свойственно телам, того не должно думать ни об Отце, ни о Сыне. Не прилично судить о Боге по нашим человеческим меркам, а для того, чтоб знать Его нам дано боговдохновенное святое писание. И это писание, если читать его со священным трепетом, почтительно и вдумчиво, а не себялюбиво, ради тщеславия, измышляя ереси, подобно пресвитеру Арию, дает нам достаточно ясное представление и об Отце, и о Сыне. Что и подтвердил собор из ста епископов в Александрии. А кроме того, множество влиятельнейших и весьма почитаемых как на Востоке, так и на Западе иерархов, в том числе римский и византийский, уже подписались в подтверждение своего согласия с решением александрийского собора.

Афанасий почтительно преподнес Констанции новый свиток, который она недовольно выхватила и, в нетерпеливой досаде развернув, пробежалась глазами. Свернув его, она немного помолчала, под учтиво-выжидательное молчание окружающих, и вдруг заговорила с воодушевлением:

- А