даже по истечении лет. И цепочка так и лежала — золотом на голубом фоне безоблачного неба, белоснежного уголка судовой надстройки и моей счастливой и глупой — в святой своей вере в доброе завтра, в счастливый завтрашний день — физиономии.
Вот и пришёл тот день, что надо цепочку извлечь. Чтобы, не очень в чём-то сомневаясь, отдать Тане — пускай уже носит.
— Знаешь, — перебирая цепочку между пальцев, молвила она, — ты отдай её тому, кому она действительно будет нужна.
А мне — зачем? Мне и своего золота достаточно… Вон: Сёма, одевайся уже, сто раз сказала!.. И ты — ты ведь цены себе не знаешь!
Ура, ура! Гласное добро на тайный вынос драгоценности в ломбард было получено! Сколько-то цепочка да будет стоить — точной цены я даже предположить не мог, потому что и не задумывался никогда: не моя ведь. А уж себе-то, золотосамоварному, знаю я, Танечка, цену базарного дня!
— Тысяча семьсот пятьдесят три рубля, — в итоге кивнула милая девушка через пуленепробиваемое стекло в ломбарде ювелирного магазина, что находился точно напротив здания с танцевальной нашей студией наверху — по другую сторону про-
спекта.
— Так много?
— А что вы удивляетесь — работа резная, состояние идеальное: выставь мы её на продажу — купят быстро. Но в течение месяца вы можете её ещё забрать. Тридцать один рубль в день у нас комиссия.
Да, а зачем бы я тогда сдавал?.
Бережно упрятав в карман с неба свалившиеся деньги, я поспешил в поте лица своего добывать хлеб насущный. Не почитая дня субботнего — Бог, быть может, простит!
* * *
Мириада блёсток отчётливо пробивалась мне сквозь морозную пелену утра, искря, преломляясь, радостно светя всеми переливами и оттенками. Хотелось жить, дышать полной грудью, а значит, привносить свет в этот мир, дарить его людям тепло.
Гаврила был горячим мужем,
Когда Любовь он вспоминал!
И дня счастливого, без стужи,
В душе и на сердце желал!
Я послал Ей это sms — толику, быть может, света в мир добавив. Из автобуса: людям поспешал тепло поскорее дать!
Но сплошь и рядом на пути к благой цели кто-то да встанет… Худощавая, живенькая пассажирка предпенсионного возраста, всё потягивающая носом по сторонам, наконец «обозначилась на кипеж» в мою сторону. Серьёзный…
— Это от кого так куревом пахнет?! Не от вас, случайно, мужчина?.. Ну как же так можно — в общественном транспорте ведь едете!
— Да я вообще не курю! — обомлел я от неслыханной такой наглости. — Как же от меня тогда может куревом пахнуть? Сами-то вы, случаем, не курнувши чего-нибудь?
Привнёс, называется, в сей мир добра и света! И сограждан, что в согласии то ли мне, то ли ей, через одного покивали, тепла на душу пролил: чужая склока кому-то сердце тешит. Сполз, конечно, на всякий случай на пустующую площадку в середине автобуса. Но на следующей остановке не вышел — с какой стати? Тем более, скоро уже и к развязке у торговых центров и многоэтажек подкатили: народ гурьбой повалил на воздух — морозный и свежий.
Это было уже воскресенье, и сегодня предполагалось подвести трубу под самую крышу. Чтобы на следующий день махом её пройти. Конечно, она выходила у нас точно на балку стропила — иначе ведь и быть не могло!
Труба выходила
Как раз на стропило,
Иначе, Гаврила,
Могло ли и быть?
Как Станислав Витальевич в университете учил: «Текста мало, смысла — много». Всё ведь про Гаврилу — то ли непутёвого, то ли невезучего — сказано! Почти…
Но так уже было,
Ведь в опыте — сила!
И быстро Гаврила
Всё смог разрешить.
Не спасовал Гаврила перед таким препятствием, не сплоховал — подключил «соображаловку», припомнил прошлые подобные моменты — да и принял единственно правильное решение: обходить балку «мавзолеем», смещая каждый ряд трубы
на четверть кирпича. И армировать, само собой, каждый ряд в стену гибкими железными штырями, что так кстати нашлись у Равиля — фундаменты, всё-таки, он заливал!
Штыри входили в газоблоки с молотка, как нож в масло.
— Сталь мягкая, сыромятная, как старики говорили, Значит, в меру спружинит под весом трубы, не треснет, не обломится, — рассуждал я вслух себе и Равилю.
— Да я потом ещё стальным уголком с балками скреплю…
Дело говорил!
— Слушай, и ещё одно дело! Денег мы тебе за это заплатим — тысячу ещё, только ты трубу повыше поднимешь, и в неё метровую оцинкованную всунешь — я завтра в строительном куплю.
И хоть по скользкой зимней крыше из андулина карабкаться лишнего ой как «не климатило», я согласно кивнул.
— Максимовна! Вот ещё что: как печка наша протопится и осядет — это порядка двух недель, я вам её оштукатурю! Это уже бесплатно будет.
В порыве честности, так сказать: а кто им ещё грамотную печную штукатурку сделает? Тоже ведь дело — «не хухры-мухры»!
И последнее: «Крыше — выше»…
Гаврила —
на крыше:
труба та —
повыше,
Чтоб
пожирнее
затянулся дым!
А у кого там —
ниже?
да и дым —
пожиже?
Не повезло, знать,
с мастером
таким!
Вот это халтура футуристская — шесть, по сути, строчек, а на полстраницы растянуть! (Это не к Вам, товарищ Маяковский, в порядке пролетарской критики — Вас я дюже уважаю! — к Гавриле!).
* * *
Хваста!
Да, ушаковский это пережиток…
— Как людям с мастером повезло, а?!.
— Ты не забывай только себя при этом по голове гладить! — напоминал в моменты таких откровенных моих самопризнаний Степанович, бывший в то время ещё на хозяйстве полномочным представителем «заказчика» (как официально для нас он родного сына именовал).
Но разве за бездной работы до такой безделицы руки дойдут?
— Палуба — посмотрите сами, Владимир Андреевич! — выходит, как в Букумгемском дворце! — много позже, дождливейшим днём поздней осени, раздухарившись не на шутку, нахваливал я, как купец в торговом ряду, блестящие, ровно соболиные меха,
камни под ногами.
— Ты скоро, как Альвидас, — усмехнулся тогда хозяин, — картины с себя будешь писать!
А иначе там было нельзя! Чтобы не заглушили напрочь хоть какое-то человеческое и мастерское «я», которое так настойчиво «глушили» и полномочные представители — дабы денег не переплатить («Лёха, а что ты хочешь, если у меня от него указание:
всех по ценам глушить!»), и пыжащийся на свою долю несуществующего участия Альвидаса, и тлеющие чёрной завистью лучшие его ученики — Костик с Олежкой.
Уж эти — особенно…
— Нарцисс! — шипел из-за стиснутых губ Олежка. — Стопудовый.
Ой, «хтуй бы» говорил!
Сам себя не похвалишь…
Впрочем, под завершение той же «палубы» хозяин, досадуя на дворника, невольно проговорился похвалой:
— Двор получился такой, что в тапочках ходить можно! Так надо его и в чистоте содержать соответствующей!
А вот Наталья Алексеевна никогда похвалить, если того стоило, не стеснялась:
— А сверху — со второго этажа — так, вообще, красиво смотрится! Такой узор — как орнамент, как ковёр витиеватый: они же, камни, ещё по цвету разные чуть!.. Нам с Владимиром Андреевичем очень нравится!
Спасибо Вам, Наталья Алексеевна, — над тем ведь и корпел!
* * *
А ночью — в половине второго её часа — мы шагали с Равилем по абсолютно пустынной на сотни метров вперёд, длинной улице, ведущей нас сквозь мороз к закрытым супермаркетам и спящим многоэтажкам.
— Давай хоть пива по бутылочке раздавим. — Надо было отблагодарить своего провожатого. — Крепкого. Я попрошу, чтоб не из холодильника!
— Возьми тогда ещё «Мальборо» красного пачку, — не растерялся Равиль.
Зайдя под навес автобусной остановки с тем самым круглосуточным магазинчиком сбоку, мы тянули сладковатое, от повышенного градуса, пиво, и он говорил мне про свою любовь, а я молчал про свою…
— Всё-таки лучше восточной женщины никакой нет!
Да уж, конечно!..
— Как это: «Сначала появилась Надежда. Надежде надоело надеяться, и она исчезла…»
Притча, наверное, тамошняя — восточная. От современных мудрецов…
— Потом пришла Вера. Вера устала верить и пропала. Тогда возникла Любовь…
С Любовью поосторожней бы ты, конечно!..
— Любовь не захотела долго любить и ушла…
К другому?..
— И тогда пришла Фатима!..
Дождался, сирый, наконец! Всех перебрал, всё переврал, лишь бы до своего добраться!
Но за что было его винить? Эта возлюбленная Равиля — заезжая гастарбайтерша — была для него больше, чем любовью: она олицетворяла собой и оставленный дом, и покинутую
родину, — так Станислав Витальевич на лекции бы «растележил».
Максимовна успела посерчать мне — постороннему, с улицы, человеку: «Всё мне высказывает: «Зачем ты меня сюда привезла?» — «А что бы ты там делал? Ни работы — ничего! Пропадал бы?» — «Да уж лучше бы я там пропал!»
Она (эх, материнское сердце!) пыталась, как уж теперь могла, загладить пресловутую свою вину, скрашивая убогое прозябание сына, то же сердцем ещё раз скрипя: пустые водочные «чекушки» и бутылки из-под пива прибывали под газовую плиту и за спинку
кровати стабильно.
Бедные люди! В их жизни не было зеркального зальчика под самой крышей четырёхэтажного здания на оживлённом, пульсирующем в вечернем свете огнями проносящихся автомобилей проспекте. А у него, вдобавок, не было такой партнёрши! И вторники с четвергами тянулись всё той же унылой чередой, ровно ничем не отличаясь от других дней недели…
Простившись с Равилем до сегодняшнего, уже, утра, бодро я зашагал домой, неся туда честно заработанные за день деньги и сдаваясь сам себе в мысленной дилемме: взять или не взять по дороге ещё бутылочку- другую пивка? Час с лишним всё- таки идти. «Con pan y con vino bien se anda el camino» — с хлебом и вином дорога не тяжела — для испанцев. А я и с крепким «Осмарком» перетопчусь!..
* * *
…У него не было такой партнёрши.
И не будет!
Я её никому не уступлю!
* * *
— Фу, куревом от тебя воняет — за километр! — шептала сонная Татьяна. — Кто это тебя там обкуривает? Иди, давай, мойся, только тихо — родителей не разбуди! Вещи сразу в стирку — в машинку забрось.
Ты зачем, прощелыга, женщину обидел? Ту, которая в автобусе!..
