… И плакала волчица или « Миленький ты мой»…

дойти  человеческая хитрость изворотливость?
Подумал Голковский и поспешил вслед за уходящим старшиной.
- Камера номер семнадцать…
проговорил он негромко,  вставляя ключ в замочную камеру. – Здесь в основном люди сидят уважаемые, в законе: булыжничники, берданочники-воздушники, форточники, каталы, бановая шпана.…Даже один медвежатник есть, а вот  мокрушников или скажем клюквенников, церковных воров  нет. Но как говорится: «Береженного Бог бережет», так что я на всякий случай  буду неподалеку…Мало ли что? Тем более что-то у них сегодня ночью что-то шумно уж было.…Галдели чего-то…

Дверь распахнулась, и Голковский вошел в камеру. Она оказалось почти полной копией женской, с той лишь разницей, что за столом играли не в карты, а в шахматы. Одного взгляда на доску хватило, что бы понять, что белые откровенно проигрывали. Белыми играл пожилой еврей с обвислыми щеками и пухлыми, поросшими черным волосом ушами. Перед ним лежал огрызок простого карандаша и листок исписанный мелким убористым почерком.
Противник его напротив,  был совсем еще молодой парнишка, блондинистый и розовощекий,  наверняка ни разу не бравший в руки бритву. Тонкие длинные пальцы блондина, с розовыми, ухоженными ногтями жили, казалось отдельно от своего хозяина: двигались и шевелились беспрестанно, словно молодой человек играл на невидимом пианино.
- Вот видите, отец Сергий,
еврей повернулся к подошедшему иерею  и горестно пожаловался.  - Катала и в шахматах катала.…А ведь у меня в свое время второй разряд по шахматам был…Юношеский, правда.
Камера грохнула смехом, и Сергею подумалось этот смех, был лучше всяческого приветствия, казалось, как только утихнет этот хохот и все: любая беседа пойдет уже по проторенной, единственно верной дороге. Впрочем, несмотря на кажущуюся всеобщую добродушность, в камере витало ощущение чего-то грязного, подлого и недостойного…
- Ладно, Саня, хорош над Михалычем издеваться. И так понятно, что против его второго юношеского ты еще жидковат…
Все снова рассмеялись, причем проигравший Михалыч смеялся, пожалуй, громче всех. Сбросив с доски последние свои фигуры, он потянулся, не вставая с места, и с верхних нар достал гитару сверкнувшую черным лаком и перламутром.
– Подарок моего бывшего клиента. Из цыган…
Заметив  недоуменный взгляд отца Сергия, проговорил он.
- Я в свое время в довольно успешных адвокатах числился, да вот судьба какой кульбит выкинула: я и на нарах.…Бывает же!?
Он ласково пробежался по струнам коротковатыми пальцами и, откашлявшись, проговорил на манер плохеньких конферансье.
- А сейчас для достопочтенной публики волею УК России и, особенно для отца Сергия, посетившего наше временное прибежище,  камеру номер семнадцать, бывший член лиги адвокатов Яков Михайлович Бык, а ныне подследственный,  исполнит песню иеромонаха Романа.
Он откашлялся, слегка подправил колки и заиграл, совсем негромко, чуть слышно, но именно так, что бы пронзительные стихи зазвучали еще удачнее и утонченнее…

«Если тебя неудача постигла,
Если не в силах развеять тоску,
Осенью мягкой, осенью тихой
Выйди скорей к моему роднику.

За родником - белый храм,
Кладбище старое.
Это забытый край
Русь нам оставила.

Если глаза затуманились влагой,
Из родника поплещи на глаза.
Можешь поплакать, спокойно поплакать,
Кто разберет, где вода, где слеза?

Видишь, вон там журавли пролетели,
У горизонта растаял их крик.
А если ты болен, прикован к постели,
Пусть тебе снится целебный родник».

В последний раз дрогнули струны под пальцами Якова Михайловича,  и в  камере повисла необычайно плотная тишина, такая, что слышно было, как с легким невесомым треском, сгорал табак в папиросе молодого каталы.
- Не плачь Михалыч.
проговорил вдруг худощавый старик с чахоточным, вытянутым лицом, до сих пор молча лежавший на койке возле окна.
- Мне на днях шепнули, что тот, кто тебе в стол меченые деньги подбросил,  уже колется, показания дает.…Все образуется.…Вот увидишь.
- Да что толку, Василий Петрович, что он колется?
Адвокат вытер лицо и убрал свою гитару на верхние нары.
-  Карьера один черт накрылась. Ну, кто пойдет к адвокату за помощью, когда тот сам в Бутырках почти полгода кувыркался…разве что сявка какая.…Да и то врятли…
Он вновь вытер выступившие слезы и потянулся к лежащим на столе папиросам.
…- Хорошо поете, Яков Михайлович.
Проговорил иерей и поставил на стол свою небольшую корзинку.
- Я вам тут принес гостинцы к светлому празднику…Яйца, куличи, чай.…Угощайтесь.
Все тут же засуетились, повскакивали со своих мест, сгрудились возле стола.
- А что, и мне можно?
Немолодой, высокий и сутуловатый мужик в замызганной робе боязливо протянул к подаркам руку.
- Ну конечно. Возьмите. Голковский подал заключенному пару темно-коричневых яиц.
- Нет. Отец Сергий.
Негромким, но очень веским голосом проговорил Василий Петрович.
-Ему не можно.  Он у нас крысой оказался.…У своих ворует, падаль…
- Воровство конечно смертный грех…
Священник говорил негромко, старательно подбирая слова…
- Но по большому счету вы здесь почти все воры, так что…
- Нет, батенька, не так что…
Василий Петрович приподнялся со своей кровати и, прикурив от почтительно поданной зажигалки, вновь откинулся на подушку,  продолжая нравоучать молодого священника.
- Мы воры по понятием и у своих, не воруем.…Пока я здесь смотрящий, эта сволочь за стол вместе со всеми не сядет. И уже утром он даст Бог, присоединится вон к тем, к обиженным. Уголовник указал на кучку мужиков с подкрашенными губами и глазами, в страхе забившихся в самый дальний угол камеры.

До Голковского,  в недавнем прошлом самого обыкновенного парня, не чуравшегося  в свое время ни драк, ни портвейна в чужом парадном, ни крепкого матерного словца, начал доходить смысл слов этого человека, Василия Петровича. И невольно, мало-помалу в иерее отце Сергии, начал просыпаться зрелый и сильный мужчина, нормальный мужик, способный помочь человеку не только словом Божьим, но и делом. И мужик этот начал явно преобладать над священником, тихим и смирным.
- Слушайте, вы, Василий Петрович. Вы хотя бы уж имя Господа нашего своим языком пакостным не марали. Грех это.…  Уж не знаю, как вас величают в вашем уголовном мире, но для меня весь ваш хваленый авторитет: тьфу и размазать! Но одно я знаю точно, что ни вы лично, ни ваши служки до человека этого не дотронутся.…Иначе я вам обещаю, что обо всех ваших мерзостях станет известно начальнику зоны.
Разгоряченный священник умолк, заметив, как худощавый Василий Петрович в голос смеется над Сергеем, постепенно превращаясь из мирного старика в злобное животное, в ощетинившегося хоря.
- Господа сокамерники. Прошу вас, сделать нашему дорогому попику ручкой. Мне думается, что он уже загостился в нашем гостеприимном коллективе. Не знаю как вам, но лично мне эта фигура в рясе порядком надоела.…А то ишь, с крашенками своими подкатить решил…Фраерок дешевый. Здесь тебе не у баб в корпусе.…Здесь тебе воры, уважаемые люди отдыхают…
Василий Петрович искусственно и широко зевнул, заложил руки за голову  и уже не ерничая, бросил в спину уходящему священнику, отрывисто и зло.
- Делай ноги, Иисусик. А то смотри, как бы мы тебя, вместо крысы нашей, раком не поставили.…Всегда страсть как хотелось узнать, что там у вас, у попов под рясой, штаны или кальсоны?
Свет в камере и без того мрачный, поблек и задрожал в глазах Сергея. Как-то само собой, рука Голковского, прихватив стоящий у двери тяжелый табурет и швырнула его в сволочного старика, и лишь после этого, в голове иерея шевельнулось запоздало:
- Господи. Да что же я делаю? Что же вдруг со мной сделалось?
…Старик не вздрогнул, не дернулся, не попытался увернуться, он  даже не изменился в лице, словно был уверен, что кто-то в последний момент, но встанет на пути летящего табурета и примет эту боль и бессилие отца Сергия на себя…
…Впрочем, так и случилось.
Огромный человек со странно большими, словно надутыми  щеками, начинающими где-то сразу под ушами, встав перед кроватью смотрящего, перехватил на лету табурет и тут же, с размаху,  грохнул им по груди молодого священника. Тяжелый наперсный крест, приняв на себя всю силу удара щекастого, согнулся. Довольно легкого молодого человека – Сергея,  отбросило в сторону, на чью-то незаправленную кровать и тут же вокруг с трудом поднимающегося Голковского,  слепо шарящего руками в поисках хоть какого-то оружия, зачем-то столпились гомонящие жестикулирующие  люди. Бестолково толкаясь и громко матерясь, они тем ни менее даже и не попытались помочь подняться поверженному священнику. Напротив он чувствовал, что толпа эта вокруг него, собралась отнюдь не случайно и  что у этой мешанины однообразных рук и ног  определенная, четко поставленная задача. И тут, совершенно неожиданно священник увидел, как неприметный, ничем не примечательный мужик, выронив из рукава робы в кулак тонкое и острое жало заточки, и вот уже пика направленная ловкой, исписанной перстнями рукой, неожиданно легко пропорола тонкую черную рясу, а потом и саму плоть отца Сергия,  где-то чуть ниже живота.  Сергей, провожая взглядом полным слез,   никчемного этого человечишка с заточкой, испуганно – дрожащими  пальцами,  пытался попридержать, соединить распоротый живот,   отрешенно удивляясь, отчего это кровь в человеке такая густая и горячая, медленно и обреченно падал. Сначала на колени и лишь через мгновенье,  лицом вниз,  на грязный,  истоптанный, забрызганный кровью  бетонный пол камеры…Сознание его еще пыталось сопротивляться все возрастающей боли, но свет уже померк и лишь в голове неожиданно ясной  неизвестно, как и отчего забился и заметался тоскливый, медленно но верно затихающий вой старой волчицы.
                                 
                                 5.
          «Нинель (продолжение)

…Нина пришла через два дня, когда надобность в сиделке уже отпала и я хотя и с трудом, но уже самостоятельно передвигался по пустой палате. Картежник с учеником (мне так и не довелось с ними познакомиться), уже вновь вернулись в свои отряды, и мне никто не мешал вновь и вновь так и эдак прокручивать историю, произошедшую со мной в мужском корпусе. Я понимал, что как священник я поступил не лучшим способом, забыв про всепрощение и великодушие, внушаемое каждому православному великим примером Иисуса Христа, но как человек самый обыкновенной, хоть и честный, но, несомненно, многогрешный, наверное, иначе поступить,  просто не мог. Не имел права. Покинуть в тот вечер мужскую камеру № 17, отделавшись лишь небольшой проповедью о добре и зле, зная наперед практически наверняка, что слова мои утонут в трясине пресловутых воровских законов и понятий, или вообще сделать вид, что ничего особенного не произошло – выход наверняка наиболее разумный, но уж больно подленький. Поступить так, это словно смириться  с презрительной харкотиной на лице, полученной в подворотне от пьяного быдла: утереться-то можно, и даже очень просто, но вот позабыть ощущение мерзости и пакости врятли, когда получится…
…Итак, я стоял у окна, прижавшись лбом к стеклу, смотрел как на колючей проволоке, пропущенной над «пугачевской башней», покачивалась в тоскливой задумчивости серая, худосочная