интересовалась…
…В первое лето там, на Ушакова, по полуденной жаре устраивал я себе часовую сиесту. Опять же — для пользы дела. Минут на сорок — сорок пять, на подстеленной в прохладном углу чердака фанере, нисколько не смущаясь окружающими шумами (в которые, нет-нет, да и прорывался шум листвы вековых тополей). Удавалось проваливаться в такой глубокий сон, что Слава просто диву давался:
— Да, ну и нервы у тебя! Крепкие.
Олежка, презрительно скривив губы, оценивал на свой манер:
— Трущ!.. Стопудовый.
Да какой же это «трущ»? Другое дело — не «гамота» припудренная! Ты на Канарах с работягами местными бок о бок не работал! Те только в обед по-быстрому поели и — на боковую, кто на чём: на специально сколоченных из грубых досок лежаках, на полистероле, а один, помню, на день заехавший сварщик (японец, кстати — оканарившийся) поглядел по сторонам, ничего лучше большого листа картона не нашёл, тут же бросил его на бетон и — вповалку! До конца обеденного перерыва — сиеста! Так-то!..
А по истории! Достойнейшие истории мужи, седло лишь под голову подложив, во чистом поле ночевали… А кубинские, с команданте Фиделем и товарищем Че, повстанцы на земле, под ливнем спали!
Достойные истории мужи,
Седло под голову лишь подложив,
Во чистом поле вольно ночевали.
Так что, Олежка Длинный, не греши,
Злословя! Ведь по слабости души
Понять мужское сможешь ты едва ли.
В любом случае, Олежка, это лучше, чем на нарах: тебе ли этого не знать?
А я вообще любил спать на ровном и жёстком, деревянном, по-спартански! Тело по-настоящему отдыхает. А позвоночник и вовсе — радуется… И никого, опять же, из несчастных своих домочадцев, храпом своим могучим не разбудишь.
* * *
…А у Фиделя, который под тропическим ливнем спал, даже того не замечая, прозвище-то: «Кабальос»! Жеребец. Так что, Гаврила, во сне не вздрагивай, не ворочайся: с бока припёка от повстанцев великих можешь расположиться! По перекличке фамильной — имеешь право!
* * *
В третьем часу ночи я поневоле проснулся: батарея едва теплилась, и этого тепла уже было крайне мало против холода бетонного пола.
Эх, где ты, двухкилловаттный мой обогреватель с турбонаддувом? Верный мой друг, так выручивший меня там, на Ушакова!
Ты тихо скончался в глубине подвала, среди пыльного строительного скарба, выработав до последнего свой ресурс в течение трёх зим, в которые героически воевал с морозом в ушаковском дворе.
И мы победили с тобой эти зимы!
…Я купил его, вместе с отдельным удлинителем и сорокаметровой катушкой удлинителя с четырьмя розеточными гнёздами, в большом строительном супермаркете. Симпатичная девчушка- продавец радостно щебетала, выписывая товарный чек:
— Приходите ещё: нам нужны такие покупатели!
Когда приехал с покупками на Ушакова, Витя-что-с-Лёшей с улыбкой порадел:
— Блин, Лёха! Ты здесь столько и не заработал, сколько уже привёз!
Я ведь ещё тащил под мышкой объёмный куль парниковой плёнки, что там же купил.
— Сурьёзному делу — сурьезный подход! Трус не играет в хоккей!
«Отобьётся»! Мы за ценой — свободы! — не постоим!
— Ничего, Гриша, что он два киловатта в час жрёт?
— Нормально, нормально! — поспешил заверить Григорий. — Всё, Алексей, что тебе нужно для работы, — пожалуйста!
И то хорошо!
Деньги на финансирование Альвидовской утопии тогда у меня ещё были…
А лёгкие деревянные бруски ушаковская сторона купила и привезла!
Весь этот новёхонький, на котором и муха не сидела, скарб был нужен Гавриле вот зачем…
Однажды, в осеннее воскресенье, когда дождь лил как из ведра, а Гаврила-экстремал, облачившись в зелёный непромокаемый плащ и такого же цвета сапоги, удало лепил себе свой камень, на особняке, укрываясь от ливня под чёрным зонтом, появился хозяин.
«Осеннее… Воскресенье… Гаврила-экстремал… Камень ваял».
Нет, не так!..
Однажды, в промозглую, первую осень,
Ваял мокрый камень, хоть был выходной.
Гляжу вдруг, нелёгкая шефа приносит!
И он, подивившись, глаголит со мной…
— Вы, Алексей, и в такую погоду работаете?!
Эх, Владимир Игоревич, хитрован ведь знал почти наверняка, что по воскресеньям-то обязательно вы на доме появляетесь.
— Ну, так — надо поспешать!..
Ты бы летом, в жаркий разгар дня рабочего, за пивом ледяным в ближайшую лавку реже поспешал!
— А чего мне: одёжа непромокаемая есть, в ведро с раствором — видите! — дождь не попадает, на кладку — тоже!
Непромокаемым армейским комплектом химзащиты снабдил меня тесть Иваныч («Возьми, потом можешь там и оставить»). А с одной стороны пластикового ведра Гаврила сделал вырез — под руку со шпателем, а сверху ведёрко укрыл фанерным облом-
ком: голь на выдумку хитра!
Ты бы в погожие, ясные дни осени меньше хитрил, как в окрестные магазинчики за «шкаликом» незаметно умыкать!
Шеф, помявшись с ноги на ногу, перебросил в другую руку чёрный зонт:
— Так вот я и думаю!.. Про зиму: сделаем вам такой домик — переносной, да и будем его от столба к столбу двигать?.. Чтоб работа-то у нас не останавливалась!
Про то же самое думал, на досуге да между делом, уже и я. Если уж «они» не соберутся каменную эту эпопею до весны свернуть… На что очень и очень, впрочем, надеялся…
А сказать «нет» я не мог: обещал ведь до зимы со всем управиться.
Очень уж этого хотел! Потому и сам в то верил: без веры-то — никуда!
Так мы, как говорил после Гриша, и «ушли в зиму». Сколотил я из брусков каркас — буквой «П», только посередине ещё перемычкой усилил: получился уже иероглиф неведомого значения. Набил на него купленной парниковой плёнки — с запасом: чтоб
и по краям достаточно свисало. И ещё такой же пласт — шлейф многометрового куска синего прозрачного полиэтилена, с затейливо накрученным брусочком в оголовке, накидывал поверх каркаса, приставленного к столбу — капюшоном. Двойной получался плёнки слой, двойная защита с воздушной прослойкой: термос! Всё — для тепла внутри: это во;вторых! А во;первых, чтобы — упаси Боже! — эксклюзивную штукатурку забора декоративную не повредить, не покорябать, не царапнуть! Покрашено, говорили, каким-то колером чудным, неповторимым. Поэтому и капюшон-башлык был сплошь полиэтиленовый, а каркас «кибитки», или шатра, вверху, где он опирался на столб, был обвязан мною завалящей телогрейкой и обит мягкой половой подложкой.
Всё по уму!
Боковые треугольные «полы» полиэтиленового «кафтана» прижимал к земле парой кирпичей. На сам каркас городил сзади поддон, прижатый, в свою очередь, тяжёлым шлакоблоком — чтоб ветром парусную мою конструкцию не унесло.
И пусть снаружи непогода злится,
Мороз крепчает! Но всему назло,
Внутри кибитки камень громоздится!
(Вот только ветром бы конструкцию не унесло!)
А внутри шалаша был создан рукотворный уют. Все четыре квадратных метра были задействованы рациональнейшим образом. В самом низу, у ниспадающего уже полиэтилена, лежали рассортированные стопочки камней — по виду, что готовил я всегда накануне. Над ними возвышалась трёхногая этажерочка, оставшаяся мне в наследство от «уволившегося» по лету сторожа. На нижней полке её располагался прожектор — тоже мною купленный, но ранее. Прожектор был мощный — в пятьсот ватт, и потому, кроме света, давал ещё и драгоценное тепло. Включал я его не только к вечеру и в пасмурные дни, когда не хватало дневного, сквозь плёнку, света, но и для обогрева: с самого утра, давая пару часов «перекурить» всю ночь пахавшему обогревателю, и по ходу дня — для той же цели. Камни, положив на них прожектор стеклом вниз, тоже им «подогревал».
Так они, друг друга подменяя, и трудились!
На верху этажерки я громоздил ведро с клеевым раствором, кирку со шпателем, кисточку, уровень, «палитру» мелких каменных осколков.
В общем: «Клаустрофобам вход воспрещён!»
Иногда, от неуклюжего моего движения в такой тесноте, колченогая этажерка, подкосившись одной (задней, как правило) ногой, заваливалась — с грохотом и моим матом, и драгоценные осколки норовили посыпаться точно в ведро с водой, благоразумно стоящее внизу.
И, подкосившися хромой своей ногой,
Вся этажерка с грохотом валилась!..
Уж коли материшься, так на кой
Сдалась работа та — скажи на милость?
Так её, работу «тутошную», двигать надо было — хоть по чуть-чуть! Чтоб весной скорее всё закончить!
Камни же подрезал я на улице — у самого забора: чтоб пыль, опять же, на дом не летела. На перевёрнутой железной бочке (что уберёг, кстати, до последнего дня работы, несмотря на многочисленные, в течение трёх с лишним этих лет, посягательства на её выброс). По правую от бочки сторону стояло маленькое ведёрко, из которого тянулся оранжевый провод удлинителя — в ведре лежала, жёлтая от пыли, шлифовальная моя машинка. Сверху ведёрко накрывалось большим резиновым моим ведром: чтоб не замело — залило, не замкнуло.
Потом, по весне, когда в вёдрах исчезла необходимость, я долгое время, выключив после резки машинку, тянулся вниз — положить её в отсутствующее ведёрко, и аккуратно нахлобучить сверху ведро несуществующее. И даже досадно становилось — всё теперь так просто!
Автоматизм! В смысле — движений.
Топать до синей ржавеющей бочки из шатра надо было всё дальше: я уходил — по столбам — в глубь двора. Да и ничего! Хоть, откинув двойную штору полиэтилена, выбредал я, в не сильно-то удобных для пеших прогулок сапогах-чулках химзащиты, на воздух свежий. «Чего тут, в мире-то, деется — творится?»
А творился или славный солнечный день, переходящий в ранний, но такой прекрасный, сумеречный вечер с нежно фиолетовым закатом; и морозный снег крепко хрустел под ногами… Или вьюжный денёчек, когда снежинки таяли на щеках и носу, — и тогда возвращался я под покров шалаша как под крышу дома… А зима та выдалась мягкая — она словно щадила меня. И погода, казалось и верилось, тоже прониклась участием: «Надо столбы делать!»
Вечером, освободив этажерку от всего и прочно установив у самого столба, я водружал на неё обогреватель, включая на ночь: «Не подведи, родной!» Послушав мерное жужжание лопастей и прощально похлопав по боку, занавешивал ещё и внутри столб полоской чёрной плёнки, вырезанной точно под обогреватель. Надёжно привалив все выходы и бока снаружи, наконец уходил. Вечером обязательно ловил взором на телеэкране строчку с температурой и слушал по новостям ближайший прогноз. Чаще всего, та радовала — плюс, или небольшой минус… А, придя на работу утром, первым делом спешил в шатёр. Обогреватель гудел всё так же спокойно и мерно. «Спасибо тебе, родной!» Я переключал режим с обогрева на вентиляцию — чтоб натруженные за ночь трубки остывали сейчас
равномерно.
Если бы однажды он заглох, то все праведные труды предыдущего дня пошли бы прахом: клей, замёрзнув, не успел бы высохнуть, и положенные на него камни отвалились бы неизбежно.
Но каждое утро вентилятор встречал меня привычным жужжанием, а камни, когда я прикладывал к ним руку, были даже теплы…
— Да с первым теплом и отвалятся, — пророчествовал Олежка Длинный.
«Трус не играет в хоккей!» — написал в ответ я на спине синей своей рабочей куртки: я и сам подобного варианта опасался (а что бы было, случись он, — это только у телохранителя Миши и спросить!). А сочуствующие кровельщики, Витя с
