Дело в том, что в одной из арабских стран женщины подняли об этом вопрос: если в восточной традиции есть многожёнство, то почему не может быть многомужества?..
Да уж: «Если б я был султан, я б имел трёх жён».
Да и двух бы хватило …
А что — одна была бы старшей, другая — любимой женой…
Менялись бы, ясно, статусами время от времени.
Да уж!..
А кормить, обувать-одевать, наряжать их на какие бы шиши ты стал, христопродавец?
А уж про супружеский долг и вовсе молчи, банкрот!..
Чего только не передумаешь, плитку кривенькую какую- нибудь в тринадцатый раз в руках с бока на бок переворачивая!
Полбеды ещё было эти плитки корявые положить: беда — швы между ними разделать. Как при разной, «пляшущей» толщине швов сделать одинаковой их глубину?! А всю ленточку шва — ровной, гладкой и эстетичной, глаз радующей?
Ручная, опять, была работа.
Гаврила хитрил, старался, мучился — всё на пользу дела. Памятуя, что, так или иначе, но лучше это дело всё равно никто не сделает. Мичмана — так вообще дивились: «А какой уровень на этих плитках? Ты глянь: они ж все горбатые!»
Залепим! Все…
Горбатых только Гаврила поправит — такая уж, видать, у него судьба… Он и сам такой.
…Однажды, приехавшие на Ушакова гранитных дел мастера, обговорив предстоящую работу с хозяином и уточнив нюансы с Гришей, на выходе остановились у столба:
— Это же каждый, вот такой даже мизерный, камешек надо через руки пропустить!
— Да, и не по одному, скажу я тебе, разу!
Они оказались настоящими мастерами своего дела — никаких к их работе не возникало вопросов…
Ловко утопив последнюю плитку в эластичный, жирно выдавившийся со всех сторон клей, и мигом разделав швы, я стал споро собираться. Размышляя на ходу, почему работа «разгоняется» по-настоящему именно тогда, когда её надо уже «сворачивать», и как — вправду! — не хотелось этого делать сейчас!
* * *
Дорога домой — уже маленькая радость — теперь была счастливей вдвойне. И кленовая безлюдная аллея в самом начале, едва я выворачивал из переулочка в два дома, вела, мимо обрамлённого унылыми серыми двухэтажками футбольного поля, к бетонному проходу под железнодорожным мостом. Здесь уже начинался поток людей — жиденький, мило-провинциальный. Минуя краснокирпичные здания позапрошлого века, чуть кривая выводила на центральную площадь, где поджидал меня уже белый микроавтобус с желто-черными шашечками на боку.Покуривающий на улице водитель осведомлялся моей фамилией (я уже заранее — с утра звонил местным перевозчикам, бронируя место на это время: сервис, вот тебе и провинция!), и через несколько минут «микраш» уносил дюжину довольных пассажиров в сторону областного центра. Быстро расставшись с городком, мы миновали раздолье отдыхавших под снегом полей, освещённых предзакатным, уже тайно метящим в весну солнцем короткого зимнего дня. Единственной всегда дорогой микроавтобус проезжал посёлок Пятидорожный, в котором Вадим Неверующий, ещё по лету, грозился выискать местного печника, дабы прицениться: не слишком ли много «ломит» за три положенных кирпича заезжий барыга.
Видимо, если и съездил — то так же получилось, как к серьёзным мичманам - отделочникам на старый Новый год…
Дальше начинались перелески в оврагах — сказочные, таинственные, в чащобе которых чудилась мне мирно поживающая лесная нечисть: лешие да кикиморы. И чёрные глаза, которых не было теперь милей и желанней, глядели средь мохнатых снегом ветвей — как из-под заиндевелых ресниц, — словно вопрошая: «Какие дары сможешь принести на закланье?»
Что-то да смогу! Есть во мне теперь сила!..
Только не плитку с кирпичами укладывать…
Миновали городок Ладушкин, на малюсенькой вокзальной площади которого Вадим-Клещ тоже открыл мобильный офис.
Молодец! Настоящий трудяга.
В Ладушкине тоже стояла одна моя печка — в домике, на берегу залива. Одиннадцать лет назад положенная. Она, почему-то, у хозяйки задымила при розжиге, и та позвонила мне: «Я так понимаю, что печку разжечь — это не какая-то космическая технология!» Пришлось ехать в выходной. Татьяна тоже, в солнечное апрельское воскресенье, изъявила желание со мной проехать. И когда мы шли дорогой, пересекавшей длинное поле, то одна из стада коров, что в свою очередь пересекли дорогу нам, вдруг дёрнулась в нашу сторону. И Татьяна, вздрогнув, инстинктивно укрылась за мною.
Уж коров-то я там погонял — когда они однажды забрели в оставленную мной не закрытой калитку!..
В тот день я воочию убедился, что я не ковбой, а коровы с разбега прыгать через изгородь не могут.
А печка-то разожглась в момент, тяга загудела, как турбина космического корабля. «Слушай, хозяйка, наверное, хотела просто лишний раз с тобой пообщаться!»
Микроавтобус всё вертел колёсами в сторону города, и вот уже виден был железный
мост через речку у полуразрушенной кирхи: Ушаково! Нет, не «шугайся», Гаврила: посёлок, а не улица… Харчевня у берега, где на залучение заезжих не жалели подручных и подножных материалов и цыганской фантазии (у забора красовалось большое от телеги колесо, крыша беседки укрыта соломой), теперь была облагорожена железными перилами вдоль бережка и сходом со ступенями, и симпатичный декоративный маяк высился в углу периметра. Назвать бы её ещё «Три пескаря»: несколько фигур рыбаков и сейчас маячило на льду речушки.
И уже скоро в вырвавшемся из частокола деревьев пространстве открылись туманная синева над заливом и дивный хвойный лес.
Там, на берегу, в далёком дефолтном году, на хуторке в два дома, перекладывал я людям кафельную печь. Тоже, кстати, учителям в двух поколениях — матери и взрослой дочери. То ночуя в пустой, отставленной мне хозяйками до выходных половине дома, то срываясь под вечер к Татьяне:
— Просто сил не нашлось остаться!
— Я очень рада, что не нашлось!
Мы ещё только дружили.
В субботу, браво закончив ту печь, выносил я черепичные обломки и другой строительный мусор в ухабистые ямы проселочной дороги — как велели. И, выскочив в очередной раз с вёдрами в руках за калитку, нос к носу столкнулся с огромным догом.
— Ё-ёй! — благоразумно остановившись, я кликнул хозяйку.
— Не бойся — иди смело: она теперь даже не лает… Это соседей собака. В прошлом году сосед — парень молодой, — здесь хозяйка перешла на полушёпот, — повесился…
— Повесился?! — вмиг опустил вёдра я.
— Он машины ремонтировал. Ну и бандиты наехали. На счётчик, наверно, поставили… Вот он здесь же, у себя в комнате… И вот — он висит, а она — под ним сидит… И с тех пор, видишь, глаза у неё какие?
Исполненные почти человечьей тоски глаза дога смотрели на меня.
— Зачем же он?
— Ну, вот так и получилось… Жена молодая осталась — вдова… Ребёнок — дочка — только родилась… На счётчик, наверное, говорю, поставили. Потому что в день похорон подъехал к дому «мерседес» с лысыми, и они спрашивали: правда это — что такой-то повесился? Удостоверились — уехали…
Суки!
Нет, конечно, среди них не было Славы…
…А когда я сюда печку перебирать ездил — умиротворённой, мягко шуршащей жёлтыми опавшими листьями осенью, — набоковскую «Машеньку» на сиденьях автобусных для себя открыл: наверное, раньше не время было… А она, через какой-то месяц, мне на рабфаковском экзамене в билете попалась.
