Кушающие вкусненько

          

          Владимир Викторович Кумов был толст в меру. Представителен был.
          Жил он с супругою своей Ниной Власьевной, в девичестве – Разувайко.
          С тестем, Власием Евгеньевичем, сложились у Владимира Викторовича самые дружеские отношения – терпеть он его не мог. И поэтому доживал свой век Власий Евгеньевич в отдалении. Где-то под Петропавловском-Камчатским или даже ещё дальше. С юных лет интересовался Власий Евгеньевич эзотеризмом и дочь свою воспитал в том же духе. Но, вышед замуж за Владимира Викторовича и став Кумовой взамен Разувайко, Нина Власьевна всё позабыла.
          Владимир же Викторович интересовался Ужасным. И впадал в меланхолию, когда ужасного долго не случалось. На ужасное он был падок.
          И ещё кушать любил. Так и говорил свои знакомым, когда встречал их, дремлющих за домино: "Мы с Ниною Власьевной очень покушать любим. И чтоб было вкусненько".
          Знакомые блаженно кивали и улыбались – так, словно никогда прежде не видели Владимира Викторовича и появление его принесло им невероятную радость и спокойствие в том, что мир устроен правильно и бесконечно.
          Увлекался Владимир Викторович помимо охоты за Ужасным ещё и прозою. Он прочёл всех отечественных классиков, книги которых стояли у него на полочке, висевшей над старым, доставшимся от тестя столом. За ним сидя, вечерком и читал Владимир Викторович Кумов классиков.
          Но любимым его писателем был Юрий Витальевич Мамлеев. Поражался Кумов ему. И трепетал за каждым его рассказом. А романы Мамлеева повергали Владимира Викторовича в прострацию, из которой он выходил только тогда, когда звала его Нина Власьевна пообедать. Вкусненьким, конечно.
          Разговаривал Владимир Викторович с супругою преимущественно по-французски, который знал скверно, но виду не подавал.
          Нина Власьевна ни черта не понимала из того, что он произносил, но всякий раз улыбалась и порой даже отвечала вполне впопад.
          – Tu cherches midi à quatorze heures, – говорил, например, Кумов супруге, когда та безуспешно пыталась отыскать в холодильнике купленную накануне краковскую колбасу.
          – Sacrebleu! – восклицала Нина Власьевна, хлопнув дверцею холодильника и садилась на прежнее место за столом, за которым они с Владимиром Викторовичем и продолжали вкусненько кушать.
          Так и шли их незамутнённые дни.
          А потом пришла смерть.
          
          Приближение её Владимир Викторович почувствовал каким-то внутренним, утробным слухом по шуршанию книжных страниц вдруг самих по себе раскрывавшихся томов, по незаметным для посторонних шорохам, раздававшимся в углах передней, по тому, как потусторонне иногда качались деревья за окном комнаты, в которой висела заветная полочка с произведениями классиков.
          – Tout crule, tout ruole, – заметил он Нине Власьевне однажды за обедом, указав мельхиоровою вилкою на что-то, видневшееся ему за окном.
          Нина Власьевна оглянулась, поглядев туда, куда указывал муж, но только лишь жалобно и беспомощно улыбнулась, не зная, что отвечать.
          – Что ж делать, голубчик! – вздохнув, наконец произнесла она, в то время как Владимир Викторович продолжал задумчиво жевать паровые котлеты. – Се ля ви! – добавила Нина Власьевна.
          – Се ля ви... – повторил Кумов. – Да нет, матушка! – Кумов выпрямился, отбросил вилку. – Какое уж тут се ля ви! Это не се ля ви. Это, знаешь ли... – Владимир Викторович помолчал, вновь взглянул за окно: ... похуже будет, чем всякое мыслимое и немыслимое се ля ви.
          И действительно, из новостного выпуска Кумов узнал, что Юрий Мамлеев умер.
          
          Весть эту Владимир Викторович воспринял и с огорчением, и мужественно. Он знал, что ничего более ужасного уже не случится.
          И как-то сразу отяжелел и постарел.
          Где-то, наверно, ещё жил окончательно впавший в эзотерическую деменцию тесть его, Власий Евгеньевич.
          Где-то жила и Нина Власьевна. Домино вызывало такой же сон у старичков во дворе.
          Но всё это стало теперь уже каким-то бесцветным и неважным.
          Собрав книги почившего писателя, Кумов вышел во двор, сложил их аккуратною стопкой, плеснул керосином и поджёг.
          Над книгами начал подниматься тёмный дым, и чудилась в этом дыму Владимиру Викторовичу вся его столь непонятная ему самому (а уж тем более - Тому, кто управлял этим миром) жизнь.
          А впереди был Новый Год. И надо было готовить холодец, и заливное, и салат оливье. Чтобы продолжать как-то жить.
          
          Обеспокоенная долгим отсутствием мужа, Нина Власьевна вышла во двор и увидела Кумова, стояшего рядом с догорающей кучей книжного хлама. По лицу Владимира Викторовича текли невидимые слёзы.
          Бесшумно она подошла к мужу, положила руку на вздрогнувшее плечо:
          – La liberté et l'indépendance – je ne connais que  ça!
          Владимир Викторович кивнул:
          – С'est ça. Nous sommes nulle part et partout.
          Нина Власьевна посмотрела в безмятежную даль:
          – Sripta manent.
          И они, обнявшись, двинулись домой – к суфле, к рагу, к краковской колбасе, мимо дремлющих за домино старичков.