следовал христианским заповедям добра и прощения, и давно уже сам для себя решил, что отпевать братьев он, конечно, будет, но сообщать об этом не спешил, не желая выпускать из рук инструмент воздействия. Даже наоборот, он всячески убеждал Палача и Шута, что преступить эту черту он никогда не сможет, и лежать братьям в земле сырой неприкаянными.
У пастора служил викарием молодой еще человек, хлебнувший уже новоявленной заразы «свободы, равенства и братства» французской революции, во многом братьям обязанной. Он, в пику пастору, откровенно исповедовал «равенство» в жизни и в смерти всех людей, и, в случае смерти самого пастора, наследовал его чин.
Викарий, также навещал братьев, кушал вкусные, приготовленные Шутом блюда, пил вино и чай, и всячески давал понять, что будь он пастором, он бы вопрос их жизни после смерти решил, все таки по божьи, по христиански, и даже перед епископом бы похлопотал. Братья молодого священника всячески привечали, внимательно слушали, хвалили и, как-то незаметно, позволили себя уговорить. Словом, впервые в жизни братья сговорились.
В очередной раз, навещая свою вдовушку, Шут лестью и обманом выманил у нее зелье, при добавлении которого в вино человек умирал медленно, но неизбежно и смерть на отравление ядом похожа не была. Зелье это, как любое лекарство в малых дозах лечила, в больших убивала. Он выпросил его, как бы для себя, против желудочных колик, и даже немного принял, когда был у вдовы, и сделал вид, что сильно полегчало, и подробно записал, сколько капель полезно, а сколько смертельно. И довольный уехал.
Пастора убивали полгода. Он все также ходил к братьям откушать. С ним всякий раз стал ходить викарий. И три человека за столом жадно следили за каждым глотком священника. Они знали. Зелье действовало так, что сразу после приема пастору становилось на время легче, а потом боли в желудке усиливались, и чтобы смирить эту боль, пастор как на заклание все шел и шел к братьям.
Потом он окончательно слег и умер в мучениях, обо всем догадавшись. Перед смертью в кругу близких и викария, он, глядя ему в глаза сказал: «Вы меня убили» и почил, наконец. Викарий объявил, что знает, кто убил пастора и развернул кипучую деятельность. Еще до похорон священника он написал подробный донос в епископат и пустил нужные слухи по деревне.
Шута и Палача тут же арестовали и начали следствие. Под пытками Шут признался, что яд ему дала вдова, и сообщил имя и адрес. Палач все подтвердил, пыток не дожидаясь, но его все же пытали согласно обычаю. Потом привезли вдову, которая ничего не признала, кроме знакомства с Шутом. Ее тоже пытали, но безрезультатно. К концу следствия она помешалась умом от боли и предательства, и, когда смотрела на Шута, смеялась или мычала.
Викарий был везде. Настал его звездный час. Он одинаково активно участвовал в следствии и готовился к похоронам пастора. Пока вели следствие, пастора положили на лед и сберегли до вынесения приговора. Приговор вынесли быстро и единогласно, а вот с видом казни определиться не могли. Вроде как, по старым канонам, преступники попадали под сожжение, но сожжение уже давно не применялось и споры разгорелись вокруг топора и веревки. И тут опять всех удивил викарий. Он быстро съездил в город и за ночь сделал письменные копии со всех решений о сожжении, а также сделал выписки из таких первоисточников, что возразить этим документам ни у кого не хватило духу. Более того, Викарий, уже игравший первую скрипку, научно доказал, что после сожжения пепел необходимо смешать с землей, зарядить в пушку и выстрелить на закат. Для этого из города доставили пушку с прислугой.
Решили сначала сжечь преступников, а потом похоронить пастора.
Народу на казнь собралось огромное количество. Само собой была вся деревня, но также очень много приехало из города и других окрестных деревень. Были даже корреспонденты и иностранцы, привлеченные знаменитыми именами Палача и Шута. Много всякого приехало из города Вдовы, посмотреть, как она сгорит, наконец.
Братья впервые на сцене были вместе. Перед смертью они обнялись и сказали друг другу: «Прости, брат». Вдова, все также ничего не понимая, мычала и смеялась. А Викарий все-таки исполнил свое обещание, и пока Палач, Шут и Вдова горели, читал молитву. А зрители умилились и, на всякий случай, сожгли заодно дом Шута и Палача.
На следующий день похоронили пастора при скромном стечении народа. Викарий, ставший уже пастором, с той же теплотой в голосе прочел молитву, а потом, выпросив у пушкаря факел, пальнул на закат пеплом Палача, Шута и Вдовы, смешанном с землей.
Прошло немного времени и люди мало изменились. Все также вдовы готовят целебное зелье, которое убивает, все также гастролируют по городам палачи и шуты, и также на смену пасторам приходят викарии. А деревня все также женится, рожает и смотрит на представления шутов и палачей.
И все также с восхода на закат бежит солнце и, дай бог, чтоб оно не останавливалось и не оглядывалось, когда ему вслед стреляют из пушки пеплом, смешанным с землей.
Мир в хату. Игорек.
Игорек появился в камере по всем правилам, пожелал хате мира и спросил, кто смотрящий. Потом подошел к Ване Америке, коротко объяснил, кто он по жизни, по какой статье и получил свободную шконку. Сухонький, лысоватый мужичок, в друзья ни к кому не лез, больше молчал, а когда спрашивали отвечал коротко и разумно. Таких в тюрьме ценят, хотя бы потому, что они занимают ровно столько пространства, сколько необходимо для его существования и на чужое не претендуют. Пространство в тюрьме определяется не только, и не столько квадратными метрами на одного сидельца, а больше количеством разговоров, эмоций и настроений исходящих от каждого проживающего. И при появлении любого нового, более говорливого, и более эмоционального зэка, пространство это сжимается и начинает нагнетать, «нагонять давления», как очень точно говорят сидящие в тюрьме люди. Поэтому, быстро присмотревшись к Игорьку, хата поняла, что давления не прибавится и бродягу приняла.
Игорек был бродягой реальным, пешком исходившим всю Россию от Архангельска до Краснодара. По пути он подрабатывал и подворовывал, без излишеств, чтоб одеться и пропитаться. Срок ему светил уже не первый. На зоне был обычным мужиком, к блатным не стремился, красных презирал, в разборки не вмешивался.
На первую же прогулку отправился босиком. Прогулки даются по утрам, после подъема и обязательного ежедневного шмона. Сидельцев выгоняют на «продол», тюремный коридор, где они дружно садятся на корточки лицом к стене или стоят в клетке, небольшом зарешетчатом прямоугольнике, если таковой на продоле стоит. Одного зэка оставляют в камере, якобы для того, чтобы, присутствуя на шмоне, он мог засвидетельствовать, что режимка (служащие режимной части, которые и проводят шмон) ничего не подкинула. При этом все прекрасно понимают, насколько мало значат и сам зэк, и его свидетельство.
А дело было зимой. И Игорек наш босичком по холодному полу, по железным ступенькам прохода, и по самому дворику, снегом посыпанному, быстренько, с улыбочкой все полчасика погулял.
Прогулочные дворики устроены на крыше тюрьмы. Это просто огороженные забутовочным кирпичом камеры, с решетками вместо потолка. Вдоль верхнего края камер устроена дорожка, по которой ходят режимные стражники и наблюдают, чтобы все действительно гуляли, и ничем непотребным не занимались, и пытаются пресечь общение между двориками. Народ все равно выкрикивает свои клички, ищет подельников или просто знакомых. Очень интересно если через стену гуляет женская хата. Тут уж завязываются на скорую руку знакомства, романы и переписки. Жизнь есть жизнь и ее никто не отменял, никакие стражники, решетки и кирпичные стены.
Бывают диалоги между двориками очень даже занимательные, и их потом тюрьма долго обсуждает.
В этот раз хата Вани Америки оказалась во дворике между двумя, в которых гуляли подельники Вася и Коля. Они доорались друг до друга через Ванькин дворик и очень обрадовались возможности пообщаться, потому как подельников в одних хатах не держат, чтоб не сговорились и не поубивали друг друга, а тут – такая радость нашлись ребята на расстоянии крика и стали свою делюгу обсуждать. Другие притихли, понимая, что такая редкая возможность ребятам представилась, и мешать не надо. Через минуту уже все, гуляющие в зоне достижения крика, знали об их неудачном разбое. В общем то ничего интересного, если бы не концовка разговора. Уже перед окончанием прогулки Коля вдруг крикнул:
- Вася, а я от ножа отмазался.
- Молодец, братан, а как?
- А я сказал, что это твой нож…
Тюрьма грохнула так, что забила вопль Васи – «Ах, ты падла…». И никто Колю не осудил, еще бы, такая возможность поржать всегда праздник, а Вася с Колей пусть сам разбирается, чужое дело – потемки, и кто знает – кто, вообще, по жизни Вася, и почему так сделал Коля. Бог им судья, и флаг им в руки.
Босоногий Игорек внимание, конечно, привлек, но не так, чтобы уж чрезмерное. Тюрьма – место не совсем обычное, и люди здесь тоже разные. Ну ходит парень босиком, мало ли закаляется, дело личное, никому не мешает.
Разговор об этом все же в хате зашел, многие давно уже вместе сидели, все переговорили, а тут какой-никакой, а повод. Дело в том, что Игорек и по хате босиком ходил и Америка все же спросил:
- Игорек, у тебя что – с обувью проблема?
- Да нет, это я так, на всякий случай.
- В смысле? Закаляешься?
- Ну да. Когда надо выручает.
Все примолкли, понимая, что сейчас какая-нибудь интересная байка начнется. Отмолчаться в тюрьме невозможно. Один старый зэк, как-то давно, еще в транзитке, сказал Америке: - Общаться в тюрьме надо. Только надо уметь это «надо».
Новый человек что-то рассказать должен. Кто-то о деле своем расскажет, кто-то о жизни на гражданке, кто-то о семье, неважно о чем, о себе, о друге, о женщине, важно, что и как он говорит, и в зависимости от рассказа хата или окончательно принимает новичка, или продолжает изучать издали, а иногда и отторгает раз и навсегда. И еще, опытный сиделец понимает, что рассказ должен быть интересным, лучше смешным и со счастливым концом. Тут бед у каждого своих хватает, и чужих никому не нужно.
Бродяжничает Игорек давно и в разные ситуации попадал, и про одну такую, где его реально закалка спасла, поведал.
Случилось это все в том же Краснодаре, в январе месяце, а год он не уточнял, да он и не важен. Под новый год Игорек с бригадой местных работяг шабашили на даче у одного из местных прокуроров. Краснодарские прокуроры – народ небедный и потому жадный, и дело даже не в городе, и не в прокурорах, так вообще сложилось на планете издавна. Как только соберутся в одно место деньги в изрядном количестве они сразу требуют к себе особо внимательного отношения, охраны и умножения. «Рубь - не деньги, рубь - бумажка, экономить тяжкий грех…» пел Владимир Семенович и был прав. А вот миллион уже не бумажка, миллион это деньги, и если рубль тебя сам легко отпустит, то миллион вцепится всеми картинками, портретами и водяными знаками и схватит мощными цифрами за
