приживалась. Тогда у нее жила сука Ица. Почему Ица? Да потому, что умница, красавица, любимица. Короче – Ица.
Бульдог соседский, взрослый кобель проник в бабкин огород и стал гулять как у себя дома. Ица, весом в два раз меньше, сцепилась с ним на картофельных грядках. Дрались отчаянно. И совсем было придушил бульдог Ицу, как в бой вступила бабуля. И хоть бы дрын какой взяла или лопату. Так нет, пошла врукопашную. И одолела фашиста. Но и тот покусал и оцарапал бабулю изрядно. Родня вся в голос, мол, к врачу надо, уколы против бешенства, мало ли что. Но бабка, испокон, по врачам не ходила, зеленкой обмазалась вся и залечилась.
Она как-то ногу сломала. Вызвали скорую, приехал врач. Молодой еще, ретивый. Зашел, смотрит, а бабка ногу сгущенкой мажет. И как не уговаривал поехать гипс наложить, она нивкакую. Он потом специально несколько раз заезжал, проверял. Все срослось чисто, даже не хромала.
В детстве она нас часто защищала от родителей. Помню, мы тогда потихоньку уже курить пробовали. Спер я у дяди Пети сигарету и положил в нагрудный карман рубахи. Она через тонкую ткань выпячивалась своей округлостью и мамка, тут как тут, - иди сюда, что это у тебя там? Я в огород, затихарился, сижу, думаю, почти как Чернышевский, - что делать? Тут баба Дуня, откуда ни возьмись:
- Давай сигару свою.
- Зачем?
- Давай, говорю.
Отдал. Она мне болт, как раз размером с сигарету протягивает:
- На, положь.
Прокатило.
Так вот, приехал я к бабушке. Обнялись, расцеловались. То да се, как жизнь, как родня. Я ей, - может выпьем, бабуль. Она, - а чего нет? Непомножку можно. Пошли.
Спустились в подвал. Прохладно, сыро. На полу и по полкам банки с закатками, посередке стол. На нем самогонный аппарат. Дядя Петя смастерил. Бабуля завела прибор, под краник поставила увесистую стопку. Сидим, ждем. Минут за десять накапало. «Давай, внучок», - говорит. Я выпил, закусил. Еще минут через десять накапало и бабке. Повеселело, непомножку. Баба Дуня была не сильно грамотной, писала с трудом, с ошибками, но слова придумывала всегда интересные. За час мы грамм по триста осилили. Я закурил. Бабуля тоже попросила, хотя и не курила. Раз дымнула, закашлялась, выбросила. Я говорю:
- Бабушка, а чего сразу не нагнать сколько надо, а не сидеть не ждать?
- Ишь ты, паровоз скорый. Нагонишь, дак ты возьмешь, да по девкам ушмандуешь. А так посидим, поговорим. Ты на гармошке сыграешь.
Молодец бабуля. Все продумано. А с гармошкой – старая история. Она знала, что я, когда то учился играть на баяне. Там три ряда и сыграть на гармошке я никак не мог. А бабка обижалась, мол, на трех рядах играешь, а на двух не можешь? Не хочешь для бабки.
Баба Дуня вписывалась во все наши детские, а позже и юношеские, затеи. Не знаю откуда, отец как то добыл шину от трактора «Кировец». В накачанном состоянии шина становилась огромным кругом, метра два диаметром. Мы ее возили на крыше Жигулей второй модели. Машина выглядела тележкой для перевозки этого непонятного круга. Купались за Маяком, где очень крутой склон в сторону моря. Забирались наверх. По очереди садились внутрь шины, упирались спиной, руками и ногами во внутренние стенки и летели с горы в море. Там шина долго крутилась на воде и падала. После такой центрифуги под водой было непонятно где верх, где низ и куда вообще выныривать.
Вдруг глядим, бабка карабкается на гору. «А ну-ка, внучки, дайте я». Залезла в шину, уперлась, как положено и покатила бабуля. Мы, дураки, жалеючи, сильного разгона Николаевне не дали, смягчили старт и до моря она не доехала. Стала кружить по пляжу. А что такое пляж в то время? Покрывала на ракушке, на них как на самобранке, все съестное и спиртное, арбузы, пиво, водка, куры, яйца, сало все что наварили и набрали запасливые кубанские хозяйки. И тут такая беда в виде шины двух метровой, круги нарезает по радиусу метров пятьдесят. Началась эвакуация. Бабы детишек спасают, мужики водку. А бабка в шине круги потихоньку сужает, побарахталась в серединке и плюхнулась. Мужики к шине бегом, наказать шалунов, а оттуда Евдокия Николаевна, старуха, с белыми седыми косичками. Встала, шатается и улыбка блаженная.
Бабу Дуню сбила машина. Она переходила дорогу, шла лечить ребенка на другой стороне улицы. Улицу рассекала трасса на Крым, Порт Кавказ. Удар был очень сильным. Умерла бабуля мгновенно. Тело все поломано, а на лице ни царапины. Врач из морга потом говорил удивленно, что первый раз видел организм здоровой тридцатилетней женщины в теле старушки восьмидесяти лет. Мы втроем я, Вовка и Юра, просидели всю ночь у гроба. Почему то не было слишком грустно. Вспоминали истории связанные с бабой Дуней, а они все смешные.
Перед тем как опустить гроб в могилу все подходили, прощались. Я тоже подошел. И когда уже наклонялся поцеловать в лоб, как то ярко очень вспомнил, уезжала года два назад бабуля от нас, прощались, я подошел потянулся к щеке поцеловать, а она, - В уста, в уста целуй, Ванька… Я поцеловал ее холодные губы, отошел и заплакал. Первый раз с момента как узнал, что бабушки больше нет.
А она до сих пор есть. В жизни очень многих людей. Я ее вспоминаю часто. Иногда, приезжая в Темрюк иду на кладбище. Здороваюсь, рассказываю ей о наболевшем. Даже не рассказываю, а думаю. Мать уверена, что если прийти к бабе Дуне и попросить о чем-то важном, она поможет. Я прошу всегда об одном.
Один раз я пришел, принес свечу церковную, зажег. Дул ветерок и пламя все время металось в стороны, но держалось. Я подумал, - ну вот как потухнет - уйду. А оно не тухнет. Бьется по ветру, почти гаснет, а горит. Так вся и сгорела, расплавилась. До сих пор, помню почему-то эту свечу и небольшую лужицу воска на плите.
Песня "Моя бабка Евдокия"
Утром выгляну в окно
Погляжу на небо
Там где сходится
Оно краешком со снегом
Моя бабка Евдокия
Говорила мне внучок
Велика страна Россия
Подрастешь поймешь
Моя бабка Евдокия
Подняла троих сынов
Да девчонку, мою мамку
Да бесчисленно внучков
Да без денег, да без хлеба
Обшивала все село
А над селом война гремела
И это было так давно
Моя бабка Евдокия
Говорила мне, Внучок
Велика страна Россия
Подрастешь, поймешь
Вырос я и понял, бабка,
Как же ты была права
В свадьбах горько, в драках сладко
Так и выжила страна
Да без денег, да без хлеба
Где молитвой, где ножом
Не рассеялась Рассея
И жива коль мы живем
Моя бабка Евдокия
Говорила мне внучок
Велика страна Россия
Подрастешь поймёшь
Дед Иван и внук Иван
(Берлин, Потсдам, Торгау)
9 мая мы встретили под Берлином. В пригороде Потсдама, деревне Крампниц. В учебном танковом полку 25й танковой дивизии ГСВГ. Это было ровно через сорок лет после Победы. Одеты мы были в ХБ образца Великой Отечественной Войны. Гимнастерка цвета хаки, галифе, сапоги, черные погоны СА, пилотка, танковые петлички. Две недели назад самолет доставил нас на полевой аэропорт Франкфурта из Краснодара. По всему полю стояли палатки с дембелями в парадной форме. Нас приветствовали по-разному. Кто-то кричал «Вешайтесь!», кто-то желал удачи, кто-то искал земляков. Потом нас распределяли по командам. Батя, провожая меня в аэропорту Краснодара, сказал:
- Твоя команда «Долина», жди, когда выкрикнут
Я знал, что он зарядил сопровождающему нас майору 3 литра спирта. Потом я видел майора один раз в нашем салоне и по его виду понял, что спирт он принял. Судя по тому, что выходил он из кабины пилотов, пилоты тоже приняли. Тем не менее, летели ровно и сели мягко. Спирт у бати был как раз авиационный и летунам привычный.
На первый сбор по повестке я опоздал. Провожали всем миром. Сначала в общаге Универа, потом дома. Среди провожавших была Сэма Ширшкова, чемпионка края по бадминтону. Позже она иммигрировала в Германию (разными путями мы там оказались), вышла замуж за барона и обрела титул и труднопроизносимую немецкую, баронскую фамилию. А тогда она числилась чемпионкой, нигде не работала и пила с нами водку. Выпить Сэма могла очень много, причем пьянела только по желанию и ситуацию всегда контролировала. Утром вставала первая, принимала душ, наводила идеальный порядок и тщательно вымывала всю посуду. Как будто дьявола изгоняла из дома и тела. Она носила невообразимые по тем временам плащи, шарфы и шляпы. Ходила с нами по, забытым богом, советским пивнякам и шокировала незамысловатую похмельную аудиторию. Ей даже давали пиво без очереди, что уже предугадывало человека неординарного и судьбу необычную. Сэма любила и умела общаться. С ней было интересно говорить. Ее подруга Маша, с которой она снимала квартиру, общаться любила и умела телом. Когда мы втроем выпивали у них в квартире, обязательно наступал момент, причем самый интересный в разговоре, когда Маша под столом начинала гладить меня по ноге и смотреть прямо в глаза. Сэма понимала, что рука Маши сейчас победит ее мозг и орала на нее:
- Ты самка, Машка, какая ты самка…
Все презрение к женской природе она вкладывала в слово «Самка». Как-то Сэма решила влюбиться. Не влюбилась, а именно решила. Объект, с обывательской точки зрения она выбрала самый неподходящий. Старика Шумилова. Старик Шумилов, в миру Александр, был высокий, плотный и курчавый мужчина диссидентского склада ума, неуклюжий и, как бы сейчас сказали, неадекватный. Он наизусть цитировал поэтов Серебряного Века, где то доставал книги Бабеля, Солженицына и Булгакова и легко давал друзьям читать. Имел белый билет и к призыву в армию считался непригодным. Послужив в армии, я убедился в правильном решении медиков. Шумилов и армия, как гений и злодейство, вещи были несовместные. Но выбор Сэмы был самым верным. Она носила одежду необычайную, по тем временам эпатажную, и любовник должен был соответствовать стилю. Ухаживала Сэма по-мужски. Она встречала Александра на выходе из Университета, забирала портфель и провожала до дому. Причем ехала с ним на трамвае, хотя в обычной жизни предпочитала такси. Старик Шумилов ее боялся. Как то на очередной пьянке, у самки Машки, он спрятался в кладовку и там уснул.
Само собой проводы с такими провожатыми затянулись и я первый раз не попал в Афганистан. И даже не потому, что не хотел, мне тогда было вообще все равно, куда пошлют. А моя первая команда, вся в полном составе улетела в учебку в Душанбе, а потом в Афган. Так, что возможно тем, что я жив и здоров я, в какой-то степени, обязан нынешней германской баронессе. Во второй раз, уже в Германии, нас после присяги собрали в Ленинской комнате, тогда везде и в армии и на гражданке были такие волшебные комнаты. Днем в них нас учили правильному мировоззрению и жизни, а ночью там бухали дембеля и воспитывали молодых. В общем, делали они тоже самое, что днем делал политрук. Только доходчивей. В Ленинской комнате мы все «добровольно» написали заявления, что после окончания учебки, мы страсть как хотим отправиться выполнять интернациональный долг в Афганистан. На вопрос: «А если не хотим», ответ был простой:
- Останешься на ночь на дежурство с сержантом Кубытько, утром захочешь.
Написали все. Надо сказать, что подавляющее большинство, включаю и
