после всесторонней проверки, и доверяли это дело специалисту высочайшего класса – шаману.
Он был мудр, он обладал знаниями многих поколений предков, и, к тому же, чувствовал мир, как никто другой, – малейшие незаметные движения мира! О, каким уважением он пользовался, если бы вы видели!
– Однако если он плохо справлялся со своими обязанностями, его могли убить, – заметил я. – Если бы нынешние знахари, ясновидящие и прорицатели тоже подвергались такому наказанию за ошибки, число этих современных шаманов сократилось бы до минимума.
– Нынешние знахари и прочие ясновидцы либо внушили себе и окружающим, что владеют необычными способностями, либо шарлатаны и мошенники, либо просто больные люди! – отмахнулся он. – Настоящих людей с особыми способностями, то есть сверхчувствующих, обладающих тончайшей интуицией и глубокими знаниям, так мало, что мне не приходилось их встречать, а я специально разыскивал их в течение долгого времени. Нет, настоящие шаманы теперь перевелись, и найти их так же трудно, как лохнесское чудовище.
– Ну, а магия? – спросил я. – Заклинания, бормотания, магические движения, амулеты и так далее?
– Вы о церкви говорите, что ли? – хмыкнул он. – Да, там это до сих пор присутствует, а что делать? Как это было тогда – в моём сне, – так осталось и теперь. Судьба по-прежнему бывает жестока к человеку, поэтому ему хочется верить в заступничество высших сил. Только очень смелые люди могут обойтись без этого, а остальным нужны амулеты, заклинания, молитвы, иконы и прочее, через что можно получить заступничество. Вы знаете, в одном парке недавно установили памятник пограничнику с собакой, и среди местных жителей почему-то пошла молва, что прикосновение к носу этой бронзовой собаки приносит счастье – так нос затёрли до блеска.
Вера в магию настолько сильна, что с ней не смог справиться даже Христос, призывавший искать заступничество лишь у одного бога, и обойтись лишь одной молитвой «Отче наш». Не успел Христос умереть, как всё возвратилось на круги своя: вновь стали почитаться магические обряды и предметы, и священники стали использовать их, как раньше использовали шаманы, – а что делать, говорю я, если люди не могут без этого обойтись? Разница только в том, что шаманы действительно обладали необыкновенными способностями, а много ли вы найдёте священников, обладающих ими?
– Значит, вы завидовали своему шаману, – сказал я.
– Ещё бы! – воскликнул он. – Вот если бы мне быть таким, как он, думал я. Какой почёт, какое признание общества!
– Да, опасная, но уважаемая профессия, – согласился я.
Он покосился на меня, но промолчал.
***
– Следующий сон, о котором я хочу рассказать, – продолжал он, – относился к гораздо более позднему времени.
Я был императором – не смейтесь! У меня был громадный дворец длиной в тысячу шагов; стены были отделаны золотом и слоновой костью; с потолка сыпались цветы и разбрызгивались благовония: в бассейнах бурлила морская и ключевая вода, в одних холодная, в других – подогретая.
Я сидел на золотом троне, мне воздавали почести, как земному богу; любые мои желания, любой безумный каприз исполнялись беспрекословно. Мне это нравилось и меня это раздражало: если бы хоть кто-нибудь воспротивился мне, я бы его уважал, – наверное, я был в душе неплохим человеком.
Я помнил, что желал творить добро, когда стал императором. Я сократил налоги, поощрял развитие ремесла и торговли; хозяйство страны, разорённое предыдущими императорами, постепенно налаживалось. Мои увлечения были безобидными и неопасными: я участвовал в состязаниях певцов, играл в театре, но никто не признавал мои таланты. Я действительно пел лучше других состязателей, но лавровый венок победителя заранее ждал меня, независимо от моего пения. Я хорошо играл трагедийные роли, но публика рукоплескала мне в самые неподходящие моменты, не задумываясь над тем, что я играю.
Я правил разумно и милосердно, соблюдал законы, но на лицах своих приближенных замечал презрительные усмешки, а народ сочинял обо мне издевательские песенки. Наивысшую радость мои подданные получали, обманывая и обворовывая ближнего своего. Они приходили в восторг, когда звери в цирке рвали в клочья несчастных рабов, – и засыпали в театре на трагедии Эсхилла.
И тогда я возненавидел их: первыми это почувствовали мои родственники, они вечно затевали интриги, склочничали, враждовали друг с другом и со всем миром. Я принялся уничтожать их по алфавитному списку, а напротив фамилий уничтоженных ставил пометку: «Перестал пребывать среди живых». Вскоре я опубликовал списки неугодных мне людей, и за голову каждого из них назначил большую награду. По утрам к моему дворцу приходили теперь граждане с корзинами, в которых лежали отрезанные головы моих врагов.
Я будто нарочно испытывал терпение моих подданных, и оно оказалось очень велико, но когда страх за свои жизни перевесил у них страх передо мной, они взбунтовались. От страха они начали действовать: ими был избран новый император и подкуплены войска.
Я ещё мог подавить мятеж, но для этого мне надо было стать таким императором, за которым пошли бы солдаты, которому подчинился бы народ. Но я уже не хотел следовать никаким правилам презираемого мною людского общества; несмотря на приближение мятежных легионов, я вёл прежний образ жизни, – и тогда мои враги решили, что я не способен к сопротивлению, потому что слаб. Когда войска подошли к столице, в ней вспыхнуло восстание против меня. Меня объявили врагом Отечества, и даже моя личная охрана перешла на сторону мятежников.
Только сейчас и только на мгновение я испугался. Я бежал из города, но дороги были перекрыты, и погоня по пятам преследовала меня. Понимая, что смерть неизбежна, я сам вонзил в себя нож.
Помню, как я упал на пыльную дорогу. Боль можно было терпеть, но я надрывно застонал и изобразил невыносимое страдание. О, я был великим актёром, и это последнее представление было разыграно мною превосходно! Даже прибывший арестовать меня офицер был потрясён и пытался зажать мою рану, чтобы остановить кровь. «Вот она – верность!» – успел я сказать, и все восприняли эти слова за чистую монету.
Вот такой сон, – вздохнул он. – И что вы об этом думаете?
– Народ заслуживает власть, которую имеет. Впрочем, эта связь взаимная: хорошая власть делает народ лучше, плохая – хуже, – ответил я.
– Да, да, да! И я так считаю, – встрепенулся он. – Ну, тогда ещё один сон; он настолько яркий, настолько живой, что я готов был поклясться, что пережил всё наяву.
***
… Погода была мерзкая, – холодная и сырая, – быстро заговорил он. – Порывы ветра бросали мелкий колючий снег на поля, непросохшие после зимней слякоти. По раскисшей дороге, между двумя рядами тополей скакали всадники, и копыта их коней громко чавкали по грязи. Лошадям давно нужен был отдых, но всадники не останавливались – их настигала погоня: всего один переход отделял ее от небольшого отряда.
– Мы долго так не продержимся, сир! Необходим привал! – закричал мне один из всадников.
– Есть предел человеческим силам, но силы судьбы неодолимы! Еще немного, друзья! – ответил я.
И всадники продолжали бешеную скачку, пришпоривая несчастных коней.
Дорога вдруг резко пошла под гору, в болотистую долину неширокой реки. Лошади проваливались здесь в жидкую грязь по самое брюхо, и отряд еле-еле добрался до моста, около которого стоял окруженный мощеным двором трактир.
Там мы поели и задремали у огня. Нас разбудил дозорный, оставленный наблюдать за дорогой:
– Погоня! Они приближаются! Они уже на холме! – закричал он.
Спящие люди вскочили и, наталкиваясь друг на друга, бросились к выходу, однако в двери встал трактирщик со своими помощниками. Судя по их решительным лицам, они явно собирались задержать нас.
– Эй, любезный, ты что, забыл? Тебе уже заплачено за обед! – крикнул я ему.
Трактирщик с угрожающим видом наставил на меня нож. Мои спутники выхватили шпаги и бросились на трактирщика, – и тут его слуги предпочли не рисковать жизнями из-за хозяина и разбежались.
– Похоже, твои люди не очень-то ценят тебя, приятель, – сказал я. – А мои готовы отдать жизнь за меня. Тот, кто умеет завоевать людские сердца, завоюет весь мир… Прочь с дороги, негодяй, не тебе прервать мой путь!
Оттолкнув трактирщика, я вышел на улицу. На вершине холма, действительно, показались преследователи, но вид у них был измученный и жалкий, а их загнанные кони хрипели так, что было слышно у трактира; спускаясь с пригорка, две лошади упали, подмяв седоков.
А наши отдохнувшие кони легко взяли с места в галоп. Мы промчались по бревенчатому мосту и выехали на уложенную булыжником дорогу на другом берегу реки. У наших преследователей вырвался крик отчаяния; раздались пистолетные выстрелы, которые были абсолютно безопасны на таком расстоянии.
Я снял шляпу и помахал преследователям, чем вызвал взрыв бессильной ярости у них, – а потом поскакал вперед, с наслаждением подставляя лицо холодному ветру. В разрыве туч показалось синее небо, засияло солнце, и на полях стала видна молодая зеленая поросль, пробивающаяся сквозь прошлогоднее остье.
Я был счастлив. Я чувствовал, что судьба наконец-то переменилась к лучшему, и возврата к прошлому – ужасному и тягостному – уже не будет.
Впереди, совсем близко, начинались мои владения. Там тысячи людей восторженно встретят меня, города откроют передо мной ворота, и сотни храбрых воинов придут ко мне на службу. Я знал, что стану настоящим королем, вначале в собственных владениях, а со временем и во всей стране!
– Так вы были ещё и королём? Каким королём, кем вы были? – спросил я, делая вид, что принимаю его рассказ всерьёз.
– Вероятно, Генрихом Наваррским, – столь же серьёзно ответил он. – Этот эпизод, похоже, был бегством из Парижа, где меня долго держали в заточении после Варфоломеевской ночи.
– Что же, вам повезло, Генрих был славным королём, – поддержал я эту игру. – Меня особенно потрясла история о том, как он справился с одним из злейших своих врагов – герцогиней Монпансье, которую называли «фурией Варфоломеевской ночи». Всю жизнь эта герцогиня боролась против него, не заботясь о выборе средств: устраивала заговоры, подсылала убийц, пыталась отравить Генриха.
Когда он занял Париж и всё-таки стал королём Франции, все ждали, что он расправится с герцогиней, но Генрих пришёл к ней домой с малой свитой, словно ему ничто не угрожало, и вскоре после начала разговора попросил пить. Она хотела первая отпить из стакана, чтобы показать, что там нет яда, но Генрих ее остановил. Доверие, которого она не заслужила, настолько потрясло герцогиню, что она поклялась больше никогда не бороться против Генриха.
– Да, он был благороден и мудр, скрываясь под маской эдакого простачка-весельчака, – впрочем, почему под маской? Он и был прост и весел, немного найдётся таких правителей, – кивнул мой собеседник. – Но самое главное, он был снисходителен к людям и охотно прощал их слабости. Он не стремился переделать людей, не читал скучных наставлений и крайне редко прибегал к строгости – он просто стремился улучшить жизнь своего народа, полагая, что если жизнь станет лучше, то и народ – тоже.
– Однако закончилось всё плохо: его
