Зима мести и печали

Пожалуйста, не напоминайте! Не представляете, что я пережила, когда увидела, как он в туалете… Он две ночи мне снился!..
Потом пристально глядит на меня, будто решаясь на что-то.
– Думала передать сестре Валентина Семеныча, но она такая неприятная, просто мегера. Милиции тоже не отдала. Все-таки чужие люди, а это глубоко личное…
Удаляется и возвращается с затрепанной амбарной книгой.
– У вас лицо порядочного человека. Буквально за день до смерти Валентин Семеныч вручил мне… вот это. И попросил сберечь. У него ведь не осталось ни единой близкой души… разве что я, – добавляет она застенчиво. – Кажется, это дневник. Я не стала читать – не в моих правилах совать нос в чужую частную жизнь.
Вуй, мадам, насчет того, что читать не стала, позвольте не поверить. Наверняка пытались, но, скорее всего, ничего заслуживающего внимания не обнаружили. Впрочем, это уже мелочи.  
Принимаю с благодарностью.    

Ночью погружаюсь в дневник самоубийцы. На кухне горит желтый свет, любопытный месяц, окутанный легким туманцем, заглядывает в окно: чего это я там читаю?
Да ничего путного, друг. Отчим Марго и впрямь был хлопчиком не слишком откровенным, даже с дневником своими тайнами не делился. Записи немногословные: пришел такой-то, встретился с теми-то. Местами попадаются умозаключения о предназначении человечества. Похоже, мужик любил предаваться раздумьям, а поделиться было не с кем.
О нестандартных сексуальных предпочтениях супруги ни полсловечка.
По мере того как приближаюсь к дате ее смерти, волнение мое начинает расти, сердчишко трепыхается, так и кажется, что вот-вот прикоснусь к тайне гибели матери Марго…
Ничуть не бывало. Следующий день после ее кончины помечен скупыми словами печали, дескать, отныне мне, горемычному, одному куковать. Но кто знает, может, эти слова были рассчитаны именно на то, что тетрадка попадет в руки следаков, занимающихся убийством? То же самое до и после того дня, когда порешили Марго.
Дотаскиваюсь до последней строчки. Как и предыдущие, она выведена четким чиновным почерком, сухим и педантичным. Но чем-то она задевает меня. Во-первых, это искренний крик души. А во-вторых, где-то читал я нечто подобное: «Где ты, Сонечка, вечная Сонечка, чтобы оплакать меня!» А дальше – самое загадочное: за словами о Сонечке следуют цифры: 1983, 336 (332), 337 (17), 337 (11), 425 (13-14). Ну, это уже шифр, ребята, разгадать который мне вряд ли под силу. Хотя что-то, надежда, должно быть, утешает, нашептывает: ты только вспомни, кто такая Сонечка, а уж там, как певали волжские бурлаки: «Эх, зеленая, сама пойдет! Потянем, подернем – да ухнем!»
До хруста напрягаю извилины – результат нулевой. Но я точно знаю эти слова!..  

Я не Дмитрий Иваныч Менделеев и вообще не химик, но ответ приходит мне во сне! Словно бы ниоткуда, из тьмы, из воды питерского канала, в которой отражаются редкие фонари, показывается пьяненький плешивый мужичок в драном черном фраке без пуговиц и бормочет: «Сонечка встала, надела платочек, надела бурнусик и с квартиры отправилась, а в девятом часу и назад обратно пришла…» И я, не просыпаясь, понимаю, кто он и зачем явился, и что утром мне осталось только разгадать тайну цифирек…

* * *

Автор

После обеда Наташа выходит из дома «прогулять маленького». День хмуроватый, белесо-серый, солнце просвечивает сквозь пелену туч мутным сгустком сияния. Возле подъезда, занесенные утренним свирепым ветром, валяются коробки, дырявые пакеты, обрывки газет, излузганная шелуха, металлические банки, пластиковые бутылки. Что-то весеннее есть в этом мусоре – предвестнике грядущей свалки. Тут же разгуливают голуби и вспархивают, когда мимо пробегает угрюмая дворняга.
Колыхаясь пополневшим телом, Наташа движется по утоптанному снегу, скользкому, грязноватому, пестрому от множества отпечатков ног, и ей кажется, что маленький смотрит ее глазами на мир первого дня весны.
На одной из центральных улочек, низенькой, пестрой, застроенной старинными и современными особнячками, она носом к носу сталкивается с Сероглазкой, шагающей под руку с мужем-сталеваром.
– Наташа! – вскрикивает та ликующе, словно завидев самого дорогого на земле человека.  
Ее большие глаза блестят, на щеках румянец. В большой лисьей шапке и рыжеватой дубленке она кажется забавной и трогательной. Наташа невольно улыбается ей в ответ: ну, просто прелесть, что за девочка, посмотришь на нее – и жить хочется.
– Ой, Наташа, а ведь ты в положении! – всплескивает ручками в красных варежках Сероглазка. – На тебе шубка, а я сразу углядела. Я на такие дела приметливая. Ты на каком?
– Скоро пять будет.
– Выходит, наши детки почти одновременно родятся! Здорово! – только теперь Наташа замечает, что дубленочка бывшей жены Королька оттопыривается на животе. – Мы с Володей так решили: заведем троих. Сейчас хорошие деньги за второго дают. И вообще без детей – какая семья, смех один, верно? Муж-то кем работает? – радостно вопрошает Сероглазка.
– Да как-то без печати обошлись, – Наташины губы кривит фальшивая, противная ей самой улыбочка. – Впрочем, как нынче принято считать, чтобы родить, мужа не требуется.  
– Правильно, – поддерживает Сероглазка, хотя вряд ли так думает, весело прощается и отправляется по своим делам, которые почему-то кажутся Наташе игрушечными, несерьезными и милыми, как эта разноцветная улочка.
Наташа бредет дальше. Радостное оживление после короткого разговора с Сероглазкой исчезло, и еще горше становится от ощущения своего одиночества.

Перед сном звонит Нинке – в последнее время они частенько треплются по телефону – и рассказывает об этой встрече.
– Нормально, – бодро реагирует Нинка. – Теперь у нас, можно сказать, клуб мамочек образовался. – Гляди, Натка, и учись. У меня мужа ухайдакали, а у нее и вовсе сыночка взорвали – и ничего, живем! Так-то, мать. А то, примечаю, слишком уж ты киснешь да мерихлюндишь, как чахоточная барышня. Брось! Не бери в голову, и все будет тип-топ!..

Наташа задумчиво держит в руке телефонную трубку, в которой бьются гудки, такие же бойкие, напористые, как сама Нинка. Решившись, набирает номер Анны и слышит ее низковатый голос:
– Алло.
– Привет, эта Наташа.
– Рада тебя слышать, – спокойно и мягко говорит Анна. Словно расстались они только вчера и не было странного, внезапного разрыва на осиянном солнцем бабьего лета больничном дворе, ревнивых Наташиных слов и полутора лет обоюдного молчания.
Подстегнутая этим сдержанным грудным голосом, Наташа рассказывает о своей беременности, о встречах с Нинкой, Сероглазкой и Гаврошем, изобразив последнюю в самом неприглядном виде. Анна слушает, не перебивая.  
– Скажи, Анна, он хоть звонит тебе? – спрашивает Наташа, не объясняя, кто такой он.
– Ни разу, – тихо отвечает Анна, и Наташа уже жалеет, что потревожила прежнюю подругу Королька.
И все же щекотное женское любопытство заставляет ее спросить напоследок:
– У тебя кто-нибудь есть?
– Никого.  
Злорадство, вспыхнувшее в Наташе, когда узнала, что Королек оставил Анну, давно угасло. Но какая-то тысячная доля былой ревности осталась, и сейчас Наташе приятно сознавать, что Анна так же одинока, как и она.
Они прощаются, не договариваясь созвониться.

* * *

Королек

Загадочная шефша «Заморья» заинтересовала меня еще на похоронах, а общение с прекрасной Музой этот интерес подогрело капитально.
Сегодня, 2-го марта, исполнив поручения Кота, вечерок посвящаю ей. Сижу в своей «копейке», припаркованной невдалеке от дверей турфирмы, неторопливо пережевываю бутерброд с копченой колбасой и занимаюсь не то, чтобы любимым, но вполне привычным делом: неотвязно глазею в одну точку. Вокруг синева, огни, светящийся разбавленной синькой снег, темные фигурки спешащих прохожих.
Рабочий день в «Заморье» окончен. Покинув нагретые стульчики, сотрудники фирмы пульками высвистывают из дверей. Среди них Муза. Она влезает в маленький, пикантного вида «пежо». Машинка выруливает, пятясь аккуратным задиком, и упархивает.
Туристическая начальница что-то задерживается.
Еще около часа тоскливого ожидания – появляется, не спеша движется к своей золотистой тачке, усаживается и отбывает. Я – за ней. Пронизываем иссиня-черный город. «Мицубиська» подкатывает к семиэтажному домику, озаренному зелеными фонарями, горящими в каменных столбиках ограды. Перед ней, вытянутой и золотистой, поднимается шлагбаум, и она медленно, достойно вплывает во дворик.
Мне остается только проехать мимо. Похоже, дамочка, как самая что ни на есть благовоспитанная особа, прибыла к месту проживания. Сделав крюк, останавливаюсь напротив домика и, обреченно вздохнув, принимаюсь ждать. Но «японка» из ворот так и не выезжает.
Промаявшись до одиннадцати, в полной тьме отправляюсь восвояси.

Дома раскладываю диван. Вытаращившись в темноту, лежу на спине и пытаюсь постичь таинственный смысл цифири, накарябанной «дядей Валей». Ближе к полуночи появляется Гаврош, устало целует меня, раздевается, повествуя при этом, что к ней по дороге пристал пьяный козел. Такая уж уродилась она умелица притягивать к себе всякие беды и неприятности. Тащится в ванную, приговаривая: «Как мои ноженьки уста-а-али!»
Потом укладывается рядом, больно задев коленками. Внезапно во мне пробуждается невыносимое желание. Нахожу в темноте губы Гавроша. «Пожалуйста, не надо, – просит она, – вымоталась, как савраска. Давай завтра». Но я уже себе не принадлежу. Быстро стащив через голову ночнушку, Гаврош прижимается ко мне, шепчет: «Сделай мне ребеночка, Королек, маленького Королечка, он будет такой хорошенький!»
Мое вожделение разом пропадает.  
– Извини, я действительно идиот.
Гаврош плачет. Целую ее, нашептываю ласковые слова. Всхлипывая, она отворачивается к стене. Смыкаю веки, но сон не идет, точно заколодило. Вспоминаю, как напрасно умолял Анну родить ребенка – и прошлое всей тушей наваливается на меня. Принимаюсь изводить себя с таким наслаждением, что пух и перья летят из разодранной души.
Снова, в какой уж раз, из глубины памяти поднимается Анна, которую изо всех сил стараюсь забыть, как и все, что связано со смертью Илюшки, и едва не вою в голос от волчьей тоски…

* * *

Вечером следующего дня, отработав смену – если мое безмозглое времяпровождение в стальной корпорации Кота можно назвать работой, – собираюсь двинуться на хауз, к Гаврошу – и передумываю. Душа волнуется, жаждет чего-то. Качу в центр города. Впереди сияет улочка «купи-продай» имени Бонч-Бруевича. Пристроив «копейку», ныряю в «свою» забегаловку, где горит свет и полно народу.
За мой столик пристраивается мужик в залоснившемся мышастом пальто. Я бы на него внимания не обратил, но он заговаривает сам. Представляется писателем.
– Дома жрать нечего, – жалуется он хриплым голосом, сладострастно жуя пышки и запивая пивом. Подталкиваю ему свой хотдог. – Ни копья. Мои произведения не нужны обывателю. Слишком сложно для его куриных мозгов.
Он худ, высоколоб и гладко выбрит. Альбинос с почти белыми, зачесанными назад волосами и красноватыми буркалами. Пальцы тонкие, узловатые, в желтых пятнах от никотина. Слово за слово – проговариваюсь невзначай, что когда-то зарабатывал частным сыском. Это его вдохновляет.
– Дай мне сюжет из своей практики.