когда-то подобрал на улице. Она то отстаёт, то обгоняет их прыжками, облизывает морду всякий раз, как выныривает из снега. Рыжее кольцо её закрученного как у лайки хвоста напоминает Мише ездовых собак из рассказов Джека Лондона. Вот уже лес совсем скрылся из виду, и поле представляется бескрайней снежной равниной Аляски, воплощением того самого Белого Безмолвия севера. В нём, в этом Белом Безмолвии, стёрлись все направления, и оставалась только одна дорога, которую прокладывает своими узкими лыжами его старший друг, ведя его за собой. Верёд и только вперёд. Куда именно, ни он, ни Валера не знают, но они твёрдо уверены, что их путь лежит именно туда. Там, посреди поля, Миша впервые почувствовал, что настоящее место Валеры в Беловодьево. Мысль о том, что мир этой свободы был для него только укрытием, способом побега от какой-то другой реальности, просто не могла быть возможна среди этого бескрайнего Белого Безмолвия, где были только они двое их прямая и ясная дорога вперёд. Это была единственная реальность, в которую Миша по-настоящему верил.
Это чувство свободы, ощущение верного внутреннего пути возвращалось всегда, когда они приезжали в Беловодьево. Оно и влекло их туда. Со временем, когда Беловодьево перестало быть неизведанным миром и сжалось до размеров обычного подмосковного посёлка, когда тропинка выводила из леса уже не равнину Аляски, а на опушку на краю поля, где вечером было хорошо посидеть с пивом у костра, это чувство не измельчало. Оно перешло в другую область, область воображения.
До последних классов они по-прежнему на каждых каникулах привозили с собой рюкзак с Джи-Ай-Джо с собой, но скорее по традиции, потому что сами солдатики уже не играли прежней роли. Они стали персонажами историй, которые всякий раз, как Миша с Валерой приезжали в Беловодьево, совершали новый виток и обрастали другими смыслами. Мир этих персонажей был для них не просто игрой. Он стал своеобразным мифом, частью их мироощущения. Валера в прямом смысле жил этими сюжетами и персонажами. Они были для него особым языком, которым он мог выразить всё то главное, о чём невозможно было рассказать напрямую.
Созданный ими миф достиг своего рассвета примерно за год до того, как Миша окончил школу. К тому времени все самые важные темы, что направляли их сюжеты и придавали им глубину, слились как малые реки одно русло – судьбу главного персонажа, который был в равной степени близок и ему и Валере, но понимаем каждым немного по-своему. Он носил прозвище Ирландец, потому что Валерин отец привёз этого Джи-Ай-Джо из Дублина в одну из своих последних командировок, когда был ещё здоров.
Каждый вечер перед сном Валера продолжал рассказы о его жизни. Валерина кровать стояла возле окна, и для Миши история Ирландца навсегда осталась связана с шумом ночных поездов, что время от времени докатывался волной со стороны станции и заполнял комнату, вливаясь в отрытую настежь форточку.
По складу своей натуры, поступкам, взглядам на мир, характеру самой судьбы Ирландец (хотя Миша называл его для себя другим именем) был полной Валериной противоположностью. Он рано бросил дом и с тех пор ни разу не вернулся на родной остров. Он мотался по свету, вечно пытал счастья и вечно ставил жизнь на карту. Ирландец был своего рода городским ковбоем. Он гнался за удачей, творил справедливость, убеждал себя, что ему никто не нужен, но всё время кого-то спасал и при этом сам попадал в опасные переделки. Он был верным другом, но при этом одиночной по натуре, был любим самыми разными женщинами, но он делал всё только ради одной, той, с которой постоянно расставался именно из-за того, что был таким, какой есть. В Валериных историях получалось так, что они не могли быть вместе именно потому, что были слишком близки душами. Их любовь была больше чем любовь, поэтому она не сближала, а разделяла их.
Но главным в этих ночных рассказах были для Миши не виражи отчаянной судьбы Ирландца, а странное чувство, что появлялось у него порой, когда он лежал в темноте, слушая Валерин голос. Валера всегда развивал эти истории спонтанно, ещё сам не зная, как повернётся судьба Ирландца в следующий момент. Она свершалась прямо здесь и теперь, и Валерины слова уже невозможно было взять назад или изменить. Миша лежал не шевелясь, слушая близкий и при этом далёкий, почти незнакомый голос друга, и его вдруг начинали пробирать мурашки от необъяснимой уверенности, что Валера говорит о себе, о чём-то, что, может быть, произойдёт с ним самим.
Иногда получалось так, что когда Мише начинало казаться, что он вот-вот поймёт, что на самом будет с Ирландцем или с самим Валерой, тот вдруг умолкал, слушая, как где-то вдалеке, в самой глубине ночи, зарождается тяжёлый грохот товарного состава: железный стук постепенно нарастал, набирал мощь, пока наконец не заполнял спальню своей чеканной, нескончаемо долгой речью, которая в какой-то неуловимый момент, словно высказав главное, вдруг начинала слабеть и медленно тонуть в ночном безмолвии… И Валера больше не возвращался к истории, как будто поезд навсегда унёс сюжет с собой.
Ослабевшей рукой Ронни ударил в очередную дверь и, не дожидаясь ответа, двинулся дальше вдоль стены. У него уже не осталось надежды, что здесь есть хоть одна живая душа. Теперь он даже не мог сказать: правда ли это здание длинных коридоров было похоже на корабль, или он просто увидел то, о чём часто вспоминал с тех пор, как не был дома? Впрочем, важно было не это, а то, что сегодня, прощаясь, сказала ему Лина. Что отец придумывал все те истории, чтобы однажды он уехал из дома раз и навсегда, без чувства вины. Лина была единственным человеком в его жизни, которому он рассказывал об отце и месте, где вырос.
Об их квартале, начинавшемся сразу за складами, что появились на месте доков, где когда-то работал отец. Ронни ни разу не видел в их краях ни одного корабля и знал о них только из отцовских рассказов. Мир, который он застал, был миром старых портовых кранов, что выставляли в небо свои ржавые стрелы, на которых птицы обустроили гнезда. Одиноких, облупившихся кнехтов, похожих на забытые фигуры какой-то брошенной игры. Треснувших бетонных плит, размежёванных высокой травой, которую без конца трепал морской ветер, навсегда затопленных доковых бассейнов и чаек, что носились над этим огромным голым пространством.
Сколько он помнил себя, отец рассказывал ему истории о славном прошлом этих доков. В этих историях всегда было две части – реальная, от том, какие корабли отцу доводилось ремонтировать, и самая главная, о том, куда эти корабли уходили потом и какие приключения их ждали. Он без конца заставлял его рассказывать про каждый из них. Все они были живыми персонажами, каждый странствовал в своём океане, в своей части света, а потом и в его повторявшихся снах, которые снились даже спустя много лет.
Лина была единственным человеком, которому он мог рассказать обо всём этом. Возможно, она была права, и отец придумывал истории про морские путешествия, ставшие сквозными сюжетами его детства, чтобы когда-нибудь он вырвался из дома и не оглядывался назад.
Сейчас, возвращаясь из прошлого, воспоминания как звенья выстраивались одно за другим в цепочку, и все запутанные пути его судьбы казались Ронни прямыми, как коридор, по которому он продолжал брести. Может быть, всё, что происходило с ним в жизни, было просто для того, чтобы он оказался здесь в нужную минуту и спас того незнакомого парня с трёхколёсным велосипедом. Кто знает. Главное, что сейчас с ним всё хорошо. Тогда всё было не зря. Ронни жалел только о том, что не успел ещё раз увидеть Лину. Пусть хоть с платформы в окне купе, чтобы помахать ей напоследок рукой. Но, наверное, так тоже было нужно.
У Ронни уже не было сил постучать в следующую дверь. Он просто привалился к ней всем телом, чтобы не упасть, потому что палуба пола уходила из-под ног. И в этот момент незапертая дверь неожиданно распахнулась внутрь. Потеряв опору, Ронни провалился в темноту квартиры.
История про Ирландца так и осталась недосказанной. После того как Миша окончил школу, Валера почти не приезжал в Беловодьево. На первом курсе они ещё изредка выбирались туда на выходные, но потом окончательно потеряли друг друга из виду.
Валерина жизнь, в отличие от сюжетов его историй, которые всегда развивались последовательно и закономерно, год от года всё больше путалась и всё дальше отходила от того пути, который Миша с детства считал Валериным призванием. Всякий раз, как они снова встречались или созванивались, Валера менял работу, и Миша никогда не мог заранее сказать, чем он будет заниматься в следующий раз. Он был разнорабочим, барменом, курьером, ночным сторожем, продавцом на блошином рынке, ди-джеем в стрип-клубе. Он всё больше пил и всё реже давал о себе знать. Последние годы Миша по большому счёту знал о нём только то, что он по-прежнему живёт с отцом в доме-корабле.
Валера начал отдаляться первым, хотя они никогда не ссорились, и им всегда было о чём поговорить друг с другом. Больнее всего было думать о том, что Валера избегал его потому, что в глубине души стеснялся, что не оправдал его ожиданий, и что Миша продолжает верить в те его способности, в которые он давно перестал верить сам.
Миша никогда не сомневался в том, что истории, которые Валера придумывал, вернее, то, что заставляло его внутренне их проживать, и было его настоящим призванием. И он всегда ждал, подобно тому, как из игры в Джи-Ай-Джо родилась история Ирландца, его мир совершит следующий виток и воплотится в новой форме – книг, сценариев или, может быть, пьес. Иначе не могло и быть.
Валера и сам хотел этого. Возможно, поэтому он до последнего оттягивал финал саги о неприкаянном городском ковбое. Потому что не знал, что будет после этого с ним самим. И чистый лист был для него уже не тем зимним полем, по которому он когда-то уверенно вёл Мишу за собой на лыжах, а снежной слепотой, от которой оставалось только укрыться в доме-корабле.
Поэтому в один из последних приездов в Беловодьево, закрывая сюжетный виток, он просто оставил Ирландца на перепутье, когда тот, как всегда, не удержав Лину, отправился помахать на прощанье поезду, на котором она уезжала. Тем самым Валера оставил финал истории открытым. Оставил финал ему.
Очнувшись, Ронни обнаружил, что лежит на полу в тесной от хлама прихожей. Он не знал, как долго он здесь пробыл: ощущение времени потерялось ещё в коридоре.
С большим усилием Ронни сел и привалился спиной к стене. Встать на ноги уже не было сил. Ему стоило огромного труда даже держать голову поднятой.
Свет, проникавший в прихожую через распахнувшуюся входную дверь, тускло освещал в темноте бесформенные нагромождения предметов, что сливались в глубине квартиры в сплошную чёрную массу. По всей видимости, это место служило кому-то кладовой для хлама.
«Сдохну тут, и никто меня не найдёт, – устало подумал Ронни. – Безымянный мертвец среди ничейного барахла». Голова кружилась, и в водовороте полумрака перед глазами плыли тёмные, бесформенные предметы. Но когда Ронни уже почувствовал, что сейчас провалится в беспамятство и в небытие и сам станет предметом, его взгляд зацепился как за спасительный обломок, за
