употребляли… — глядя в окно, задумчиво протянула приемщица человеческого вторсырья.
Кровавый педикюр в открытых красных итальянских босоножках производства провинции Хэйлуньзян. Хотя эти толстоватые короткие пальцы, особенно большой, с вросшим квадратным ногтем, явно не годились для босоножек. В целом лицо приятное, но опять же — обильный макияж, багровый колер не делал тонкие губы толще, далее контрастное мелирование и много золота. Белый халат не спасал — оттенял. Сама ты суррогат.
Вымогает взятку. Что за страна!.. Неожиданно мне стало жаль денег. Хотя расходы на подкуп в фирме ежемесячно корректировались и по настоянию Бориса-два именовались «представительскими». Но я в этот раз решил придержать наличку — структура новая, правила игры неясны, неизвестно, во что мне встанет доступ к телу Лори и его эвакуация из этого милого заведения.
Я решил действовать по старинке. Маявшегося в коридоре Алдара услал в ближайший магазин за коробкой конфет и чаем в фирменной жестяной коробке, наказав выбрать подороже во избежание подделки. До классического чайного ситечка дело не дошло.
Этот невинный набор я преподнес, пробормотав что-то о трудовых буднях вредного, но таком нужного стране производства здорового образа жизни… Меня было понесло, но я был остановлен.
— Ой, сразу видно интеллигентного человека! — разлепила напомаженный рот фельдшерица. — Вы не из сферы искусств, нет? Что-то лицо мне ваше… Блдарю, мы с девочками будем чаевничать.
Острым коготком она постучала по жестяному чайному футляру, бережно уложила презент в пакет и убрала его в личную кабинку. Было ясно, что до девочек английский чай с трюфелями вприкуску вряд ли допылит. Надо будет заказать Алдару побольше таких конфетно-чайных наборов.
В дверь заглянули и робко спросили.
— Занято!.. — рявкнула хозяйка кабинета. Так кричат на похмельного супруга. — Кошмар… никакого продыху по понедельникам… медсестру еще забрали на всю неделю…
— Ой, ну что же мне с вами делать? — потеребив золотую серьгу, задумалась она. — Новый приказ пришел, нельзя в коридоре класть, другим можно, а нам нет… — добавила извиняющимся тоном.
Она сделала короткий звонок и решительно тряхнула мелированными волосами.
— Вот что, мы вас положим в детское отделение.
Наступила пауза.
— Вау… — наконец нашелся я, — есть и такое? — думы о Лори как ветром сдуло.
— У нас все есть... Момент! — тонкие губы скривились.
— Ничего, ничего, я подожду, не маленький.
— Момент. Клей «Момент».
— Ну да. «Момент», как же! И закуски не надо.
— Ой, ну сразу видно интеллигентного человека! А то от этих малолеток-нюхальщиков скоро сама токсикоманом стану.
Мы рассмеялись. Нет, босоножки ей к лицу.
Каждому свое. Наркоману, как воздух, нужна доза, мне — Лори. Вот ведь повадились лазить за птицей счастья в окно, когда есть дверь! Нет, это мы уже проходили. Тушить из пожарного шланга убежавшее молоко.
Из детского отделения меня перевели в мужское. И уже через полчаса я лежал под капельницей. Сразу после капельницы вставать с койки нельзя – предупредила медсестра, но я встал. И остановил трусившего по коридору санитара — прыщавого парня с косичкой, того, кто угрожал мне тапком, — вроде как к знакомому.
— У тебя там баба, что ли? — задумчиво сунул он палец в нос. — Хм-м… С этим тут строго, брат… Ежели насчет бухла или «колёс», с этим проще… А тут трешь-мнешь. Даже если по-бырому… Это же другое отделение, сечёшь? А ключи у дежурной сестры. Мой тебе совет: передерни в туалете. Не ты первый… После запоя тебя прёт, обычное дело.
Я обмолвился насчет денег.
— А сколько у тебя? С собой? — перестал он ковыряться в носу. — Давай.
Он засуетился, багровые прыщи на щеках чуть не лопнули от нетерпения.
— Только гарантий, учти, никаких… — бормотал он, засовывая купюру под стельку тапочка. — Сегодня Тонька в ночь заступает. А у ней у самой хахаль.Васек-то! Придется с ним делиться… Мм-м…Ты пока не дергайся. Ежели что, я тебе вякну после отбоя. Будь в палате.
Из его торопливой невнятицы понял одно — в этом деле много посредников.
Встреча произошла ночью на черной лестнице. Днем она постоянно закрыта, на двери с трудом читалось: «Выход № 2. Эвакуация при пожаре». Хм, у меня пожарный случай.
Свидание устроила медсестра, что ставила мне капельницу.
«Мужик, у тебя дует…» - сказали с соседней койки. «Дует» - это когда иглой мимо вены. В месте прокола на локтевом сгибе кожа вздулась, заломило руку. Кнопка вызова в палате отсутствовала. Как и розетки. И окна зарешечены. Дурдом.
Я несмело крикнул: «Сестра!».
«Ори громче, земляк, - посоветовал сосед, отвлекшись от разгадывания кроссворда. – Они после капельниц чай пьют».
Я заорал.
В палату влетела медсестра, плотная, невысокая, полы халата не застегивались, - и в свою очередь заорала. Сосед уронил шариковую ручку. По версии гранд-дамы я сам виноват, пошевелил рукой.
Своими толстенькими пальцами, жирными от недавней трапезы, она долго не могла попасть иглой в вену. И при этом не переставала возмущаться «этими алкашами».
Однако ночью ее будто подменили – видать, санитар отстегнул ей долю.
—Только, чур, не трахаться… то есть, любовью не заниматься, — медсестра погремела связкой ключей, провожая на черную лестницу.
- Какая любовь?.. Я ее брат, - не поворачивая головы, бросил я.
- Да? Если вы брат, то я сестра, - хмыкнула медсестра. Она принесла одеяло и стул.
Женское отделение находилось на третьем, мужское – на четвертом этаже. Подниматься по ступенькам Лори не могла. Я поднял ее тело, легкое, как у большого ребенка, и перенес на пролет выше — там, где голоса из-за стеклянных дверей были слабее.
Я и в самом деле ощущал себя старшим братом, а ее - сестренкой, у которой отобрали куклу. Мы почти не разговаривали. Лори продолжала дрожать. Я усадил ее на стул, накрыл одеялом, так на ночь накрывают птичку в клетке. Я сел у ног Лори, она была в тапочках на босу ногу, и грел ладонями ее холодные, что ледышки, ступни.
Снизу из черного зева пролетов веяло холодом, что из колодца, где-то пищали мыши.
Лори совсем замерзла и я, держа ее за подмышки, проводил до светлых полосок, выбивавшихся из-под дверей. Я был так озабочен, чтоб она не упала, что забыл поцеловать.
Я держал ее за острые плечи, что у вешалки из плательного шкафа. Плечи дрожали. На лестнице было темно, веяло сыростью. Мы почти не говорили.
— Это ты? Я думала, мне показалось, — только и сказала.
Свидание было недолгим. Через полчаса прибежала медсестра и приказала расходиться по палатам. И я даже этому обрадовался: после того, что сообщила Лори, я не знал, что сказать. Хорошо, что было темно – наверняка я покраснел, вспотел, да и глаза, поди, бегали, как у нашкодившего кота.
Когда Лори, шаркая тапочками как старушка, ушла, медсестра сказала в коридоре, что с моей девушкой творится непонятное — это она слышала от сестер женского отделения. Уже неделю под капельницей, а улучшения нет. У них за это время злостных героинщиков откачивают, а тут… слабость… сыпь… худоба…
— Забирайте вы ее, а то залечат тут до смерти! Я и сама уйти хочу, обрыдло…
Я уснул в ту ночь, провожаемый в объятия Морфея запахом Лориных подмышек.
И вдруг подскочил, как на пружинах от воспоминания.
…Мы очнулись от толчка и задавленного, что писк лесной мыши, плача. Это проснулась за стенкой девочка - от нашей возни, скрипа панцирной сетки. Нам не нужно было делать это.
Девочку не могли завернуть в одеяло – она тонко кричала, так и унесли ее, голенькой, в облезлый «рафик» с красным крестом.
Вняв мольбам Лори, я вылез в окно и убежал. И лишь на следующий день узнал в пивнушке, что ребенок в бараке уронил на себя железную печку-буржуйку, получил треть ожогов тела…
Из того огненного Захолустья я, улетел первым (мама договорилась с подругой - женой летчика), лишь опалив крылышки, а Лори уехала, куда глаза глядят. Она не могла больше находиться дома. Затравили бы, как зверушку.
Как уж тут любовь?
Еще раз… Вот всегда, когда волнуюсь, забываю, где на этом гребаном диктофоне перемотка…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ЗАХОЛУСТЬЕ
Мы выбираем не случайно друг друга - только тех,
кто уже существует в нашем подсознании.
Зигмунд Фрейд
Пленка 01b. Бассаров. На краю Ойкумены
Самым зажиточным мужчиной в Захолустье считался водитель говновозки Парилов по кличке Дикалон. Он ездил на стареньком остромордом «ГАЗе» с цистерной и гофрированной трубой сбоку. Зато ассенизатору платили двойную зарплату. За вредность, что ли. Но и Дикалона, хотя он пустил в ход свои связи, забрали на пожар. Вместе с «говновозкой». Два дня в райцентре мерзкую вонь неоткаченного дерьма глушил запах гари. Однако незримый, за горами, пожар на улице никак не ощущался, лишь в жаркие дни воздух становился сиреневым, да солнце яишенкой оплывало по краям от внутреннего жара.
В то лето сильно горела тайга, где-то в квадрате среднего течения Бамбуйки, успокаивающе шипел на кухне динамик местного радио.
Однажды на ее левую грудь, нежную припухлость с бручничкой соска, упала чаинка сажи, вызывающе чернея на белой, с известковым налетом, коже. Осторожно, чтоб не разбудить, я попытался пальцем стереть сажинку - нежданно явилось рваное, в полгруди, пятно что мохнатая черная бабочка...
Я сплюнул на кожу и стер пятно ладонью. Она проснулась, мгновенно нацепила очки, а потом, сев в постели, со смехом гадала: сажа залетная или родная?
Мы выросли в одном Захолустье.
Ничего обидного, если верно, что русское слово пошло от монгольского “заха улс” - “пограничные” или ” дальние” люди. Первое значение в нашем случае более точное. Правда, вахтовики и командировочные предпочитали именовать здешние места классической “дырой”. Край Ойкумены. Но это определение, не столь обидное и даже «поэтическое», догнало позднее, в годы учебы в Иркутском универе.
Поселок терялся в лесах Средне-Витимского плоскогорья. Это на севере Забайкалья, где настоящее царство Угрюм-реки. С высоты юркого “МИ-2” людские жилища можно было сразу и не заметить. Присыпанная серебристой пудрой, округлая к горизонту, темная в урочищах, тайга лежала неоглядно – отражением пепельного неба. В любое время года поселок охотников и золотодобытчиков накрывал туман цвета лежалого наста - пополам с дымом котельных и печных труб. В разные годы, в армейской ли палатке, бросая в печку-буржуйку мерзлый аргал, иль на окраине незнакомого города, уловив горьковатый запах сжигаемых дров, я мгновенно вспоминал дом, школу, мамину теплую руку и приблудную дворняжку Гарнира, а, пойманный врасплох, - и горькую свою тайну.
Захолустье делила пополам единственная улица с деревянными тротуарами, зато с двумя десятками прилегающих переулков – зачастую безымянных. Они прятались за фасадными строениями – магазинами, домом
