нему, а то и перебежками. Зина делала перевязки раненым, поила водой и отправляла с санитарами в тыл.
Мы подошли к ней, когда она перевязывала очередного бойца. Она бинтовала, кровь всё проступала и проступала через бинты. Раненый стонал, глаза его были закрыты. Лицо парня заволокла тревожная бледность, на губах была кровь. Он шептал что-то, по-моему, благодарил медсестру. Рукава гимнастёрки у Зины были засучены, вся она измазана чьей-то кровью.
Увидев нас, она улыбнулась. Зина стала первой девушкой, которой мы рассказали, что нам пришлось пережить в последние часы.
Вдруг в воздухе загудели моторы и появились вражеские самолёты. Тут же заогрызались наши зенитки. Не обращая на них внимания, «стервятники» кружились над батареей.
Зина крикнула: «Ложись!» Мы попадали в ровики, которые были рядом. Кругом рвались бомбы. Черные фонтаны выбрасывали в стороны тугие огненные брызги. Сильно выли осколки. Нас снова вдавило в землю. Они сбросили на батарею весь свой груз, да ещё, для верности, прошли несколько раз из пулемётов. Ну, уж это было слишком.
Не успели мы подняться, как увидели вторую партию самолётов. Я только рот раскрыл, не зная, как выругаться от досады, и тут же увидел, что им навстречу идут наши истребители. Завязался воздушный бой. Мы стояли и следили за ним, затаив дыхание. Я думаю, также как и мы, тысячи глаз тогда наблюдали за боем. От того, как будут удачливы и ловки наши лётчики, зависела жизнь некоторых из тех, кто смотрел сейчас в небо. Прорвись немцы, и наверняка кого-нибудь накроет взрыв или прошьёт осколок. Вот такое зрелище.
Когда разлетелись самолёты, Михайлов сказал:
- Как мы только уцелели?
- Одному Богу известно, - отозвался Колесников.
День клонился к концу. Красноватый солнечный диск опускался в ржавую пелену пыли и дыма. Когда я присел, то почувствовал, насколько устал, как у меня ноюще болят ступни, как горит всё тело. И ещё я потерял пилотку.
По дороге, идущей в низине, двигался обоз из четырёх подвод. Присмотрелись. Это были наши батарейцы. Они ехали на склады, чтобы получить новые орудия образца 1943 г. Мы замахали руками. Заметили. Когда мы подошли ближе, то увидели, что у четырёх подвод бредёт горстка бойцов. От батареи осталось 12 человек.
Моя левая нога сильно разболелась. Я дохромал до командира и хотел доложить как положено. Он обнял меня и сказал: «Знаю, что было трудно, что были в плотном кольце. Выкарабкались, молодцы…»
Я коротко рассказал ему о битве, о погибших товарищах, об утрате пушек. Тагиров тоже поделился с нами тем, что пришлось пережить взводу, вместе с которым он принял бой:
«Утром из рощи выползло двенадцать танков. Они шли редкой цепью, будто прощупывали местность. Гулко хлопали пушки. Несколько орудийных расчётов не выдержали напряжения и открыли огонь по танкам. Вначале им повезло, и уже первыми выстрелами они подбили три машины. Немцы быстро сманеврировали, перестроились. Сзади появились «тигры» с длинными стволами. Наши снаряды, попадая в них, отскакивали рикошетом, выбивая яркие вспышки искр, но более никакого вреда им не нанося. «Тигры» стреляли точно, поэтому расчёты, раньше времени обнаружившие себя, вскоре были подавлены. Над их огневыми клубился чёрно-коричневый дым, взлетали в воздух обломки. Танкисты перестали стрелять, видимо, решив, что наша артиллерия в этом месте подавлена.
Из-за складок местности появилась другая группа танков. Я начал считать, но после восемнадцати сбился. Они медленно влезали в «мешок» - хорошо пристрелянную неглубокую ложбину, частично окружённую нашими огневыми позициями. Между танками ползли неуклюжие самоходки «фердинанд».
Бойцы притаились, подпуская их всё ближе и ближе. И вдруг раздалась команда: «Полк!... Огонь!» Стреляли все пушки полка, стрелял и наш взвод. В короткий промежуток времени мы подбили около двадцати танков и самоходок. Густой дым заволок всё вокруг, видимость стала плохая.
Как произошло, что мы подпустили «фердинанда»? Он подполз сзади нашего орудия. Расчёт заметил его, но разворачиваться было уже поздно. Приземистый, словно приплюснутый, «фердинанд» резко рванулся и всей тяжестью навалился на наше орудие. Самоходка вдавила пушку в землю. Бойцы кинулись по ровикам. Пронзительно завизжали подкалиберные снаряды. «Фердинанд» стал медленно вращаться вокруг своей оси и загорелся. Его подбила пушка истребительного полка.
Вокруг была разрытая танками земля, валялись разбитые и вдавленные в землю орудия, передки с разбросанными лотками, снарядные ящики и гильзы, тела погибших бойцов, убитые лошади.
Вскоре прибыл связной с приказом отходить из-за угрозы окружения. У нас осталась одна пушка. Когда её перевозили через мост пруда, рядом разорвался снаряд. Упряжка рванулась в сторону и вместе с расчётом и орудием оказалась в воде. Бойцы выплыли без труда, а пушка и передки с лошадьми утонули.
Мы перешли мост, и тут я вспомнил, что в блиндаже осталась моя гимнастёрка с орденами. Чуть не заревел от досады. Что делать? Решили с ординарцем вернуться назад. Не успели разыскать гимнастёрку, как услышали, что приближаются немцы. Насилу ушли. Они бросали нам вслед гранаты. Потом по траншеям добрались до своих», - так закончил свой рассказ Тагиров.
Сгущались сумерки. После 20 часов по всей полосе соединения установилось затишье. Несмотря на большое давление врага, полки, в целом, сохранили позиции и боеспособность, отошли на 2,5 км на правом фланге, там, где были мы, и на левом на 5-7 км. Мы удерживали рубежи Бузулук – 1-е Поныри – Ржавец. В сторону передовой двигались машины с потушенными фарами, везли боеприпасы, а оттуда эвакуировали раненых и технику, которую ещё можно было починить. Артиллеристы и миномётчики занимали новые позиции.
Всю ночь стояло багровое трепетное зарево. Горели огромные массивы созревших хлебов.
Уже в сумерках прибыли мы на склады за пушками, кажется, в Поныри. На улице возле складов я случайно встретил Мишу Савченко – командира взвода управления нашей батареи. Он был болен, с высокой температурой блуждал возле медсанбата. Выше я уже упоминал о нём и его болезни.
- Почему ты не в санбате? - спрашиваю.
Он ответил, что там полно тяжелораненых, и ему предложили найти какое-нибудь жильё поблизости и разместиться там.
Недалеко от продскладов мы нашли такую хату. В ней были нары и много соломы. Здесь на постое были военные. Хозяйка сказала, что они из тыловых частей, работники продскладов. Их собрали и сообщили, что направят на передовую. Многие из них аж расплакались: так не хотелось туда идти.
Мы с Мишей присели на нары. Вид у нас был неприглядный. Я был грязный, без головного убора, гимнастёрка порвана осколком, на спине бурое пятно от чьей-то крови, на руках глубокие ссадины. Савченко посоветовал мне умыться. Умылся, повесил на шею бинокль и немецкий автомат, с которым не расставался. За поясом у меня были две гранаты и пистолет.
Когда я рассказывал о событиях прошедшего дня, в хату вошёл старшина нашей батареи Ерошенко Михаил и дал нам две банки американской свиной тушёнки и по булке хлеба. Он сказал, что сообщит мне, когда будем возвращаться на передовую, и ушёл получать новые пушки и боеприпасы.
Мы остались в хате. Открыли консервы ключиком, нарезали хлеба. Я попросил у хозяйки для больного Савченко что-нибудь горячего поесть. Она ответила, что нет ничего.
Пожевали сухого чёрного хлеба, проглотили консервы. Ели, а мне так спать хотелось, что за час сна мог бы год жизни отдать. Потом мы улеглись на нары. Я мгновенно уснул…
Спали мы крепко и не слышали, как вернулись «хозяева» хаты – тыловики. Они не понадобились на передовой. На радостях они устроили богатый ужин, усевшись за большой самодельный стол. Когда они уже изрядно набрались, то начали орать, надо думать от счастья, что не оказались лицом к лицу с немцами. Мы с Мишей вскочили как по команде и увидели накрытый стол, как на хорошей свадьбе. За ним сидело 10-12 офицеров и три гражданские женщины. Были с ними две ещё совсем молодые девушки лет семнадцати-восемнадцати. Как потом выяснилось, это были хозяйские дочки.
Я разозлился, и первой мыслью было разогнать к чёртовой матери всю эту компанию. Но тут к нам с Мишей из-за стола вышел старший лейтенант, которого мы, конечно, не знали. Он предложил выпить за тех, кто стойко сражался в окопах, за тех, кто стоит насмерть на передовой. От этого тоста мы отказаться не могли. Выпили, закусили и снова легли спать. Тыловики же продолжали своё веселье. Так бывает, кому война – смерть, увечья, кровь, а кому мать родная – пей, гуляй, веселись…
Как только рассвело, нас с Мишей разбудил старшина Ерошенко. Мы встали, я оглядел спящих в хате. Офицеров не увидел. Они были в сенцах, завалились как были , а с ними обе хозяйские дочки с заголёнными подолами… У меня как-то аж в глазах потемнело, зло взяло такое, что слов нет описать. Я схватился за пистолет, так обидно мне стало за тех ребят, что стояли на передовой, умирали сотнями, если не тысячами каждый день, а эти дряни за нашей спиной пьют, что хотят жрут, гуляют, а потом ещё и ордена получат, небось. Старшина и Савченко схватили меня за руки, вывели из хаты. Я совсем сорвался, не контролировал себя. Помню, что кричал сильно, заикался. Бесился, хотя и знал, что никому ничего не докажу. Потом плюнул и ушёл к подводам.
Так я расстался с Мишей Савченко. Больше я никогда его не видел.
Как 5-го, так и 6-го июля весь день не смолкал гул сражения, грохот и вой снарядов. Противник подтянул свежие силы и на узком участке фронта, потеснив наши войска, вышел ко второй полосе нашей обороны. Мы стояли в районе 1-ых Понырей.
Перед заходом солнца ко мне прибежал связной от командира первого взвода. На его лице была кровь, струйки пота, гимнастёрка разорвана. Он сказал мне, что командира вызвали в штаб и он передал, чтобы командование принимал я.
- Что нам делать? Снарядов нет!
Я ответил:
- Впереди вас много мин, сплошное минное поле, так что бояться нечего.
- А как их сдержать, если снова полезут? Если прорвутся? – не унимался посыльный. – Командир взвода Шепелюк просит снарядов или отвести пушки назад, на запасные позиции.
- Запасных позиций у нас нет, все они у врага!
Потом я от себя послал другого посыльного во взвод боепитания, чтоб прислали им снарядов, а сам ушёл во взвод Шепелюка с его связным. Пробирались мы с большим трудом: где ползком, под сплошными разрывами фугасов, где перебежками.
Кто обжился, присмотрелся на передовой, тот расчётливо избегает смерти. Опытный фронтовик очень ловко, мгновенно реагирует на опасность, чтобы самосохраниться и неуязвимо действовать в бою. Так и мы: то падали, то быстро вскакивали и бежали, опять падали, вставали, бежали и всё же добрались до их пушек.
В балке, впереди огневых позиций, гудели моторы. Танков видно не было, а сам гул и шум нарастал. Потом послышались взрывы, низко над землёй пошли наши «Илы». Туда же полетели «стрелы» знаменитых «Катюш». Это и решило бой. А мы притаились с гранатами в руках в ожидании танков. Напряжение до предела.
Самое страшное это надломиться, потерять веру в спасение. Тогда всё пропало, смерть к человеку приходит уже без препятствий. На войне никто не может обойти, обогнать или замедлить свою судьбу.
Я предчувствовал,
