Плач по мастеру золотые руки

Он помер ясным весенним днём. Около четырёх часов пополудни. Солнце светило так ярко, и птички на соседском заборе орали так громко, что не верилось, что в такой день кто-то мог отправиться на тот свет. Стали крутиться, хлопотать, сестра вытирала слёзы кончиком платка. Жиличка с обалделыми глазами взахлёб рассказывала сон:

- Мне снилось, что мы с тобой накрываем столы, носим посуду, блюда, кушанья. А место, где столы стоят, такое неровное, какие-то холмы, овраги – и ветер, весна, так хорошо! Деревья цветут. И я во сне тебя спрашиваю:
- А жених-то кто? Жениха видели?..
А ты такая серьёзная, только и сказала мне: сама увидишь!

- Если снится свадьба, – сказала сестра новопреставленного, – будут похороны.

Тон такой был,… наставительный. Они переглянулись. Глаза у них, у обеих, были то ли серые, то ли синие, и похожи они были, как родные сёстры. Хотя их порой принимали даже за мать с дочкой.

Денег в доме не было вообще – ни с жильцов ещё ничего не причиталось, рано. Ни каких-либо заработков не было. Предстояло похоронить человека! Платить за место на кладбище, за гроб, катафалк! Кто будет его мыть? Сестра отказывалась к нему входить, трогать, даже прикрыть глаза. Её друг также боялся, лишь курил одну за одной крепкие папиросы без фильтра. Жиличке не доверяли, хотя она была бесшабашная и не боялась ничего. В конце концов, ей и пришлось это сделать. Но пока время шло, а в доме все ходили с каким-то непонятным выражением лица. Вообще, было неясно – то ли это горе, то ли нет. Даже не так, а вот: что здесь было большее горе – необходимость достать кучу денег на похороны или потеря человека. Второе как-то терялось в грандиозности первого.

Жиличка ещё раз сказала: - Давайте я буду мыть, я не боюсь.
Но ей снова сказали: нет, да сиди ты уже! Сестра умершего вспомнила соседку Танюху:
- Если бы она здесь жила! Ведь она мне маму мыла.
Не смея перечить, жиличка предложила почитать около умершего слово Божье. Тогда сестра согласилась: "Только ничего не делай там. Не надо".

Она надела платок и прошла в кочегарку, где он лежал. Было там и грязно, и плохо, но перечить всё же не стала. "Хотя и надо бы всё здесь убрать", - подумала она. Взяла в руки Библию, и стала искать, что там полагается читать для умерших в четверг.

Когда она открыла на нужной странице и прочитала первые строки для сопровождения души, в кармане её джинсов зазвонил телефон. Она достала его с третьего звонка, думая – не грешно ли будет ответить по телефону живому, читая над мертвым? Звонок прекратился в тот момент, когда она прочла, кто это был. Звонил один из самых любимых её друзей, немного беспутный, но очень милый. Если бывало совсем плохо, скажем, мог и тысчонку-другую тенге подбросить, и выслушать мог. Но тут он вдруг перестал звонить, а она-то не могла его набрать! Не то что около мертвого грешно звонить живым – а у неё денег на балансе было "жок"!
И вообще – раззвонился, тоже мне, когда тут – такое!

Какое – "такое"? - придралась она тут же сама к себе. Огляделась ещё раз. Мертвец лежал на своей постели, согнув ноги в коленях. Все земные муки для него прекратились. Вся жизнь окончена. Ничего не будет он больше делать: ни работать, ни жениться, ни болеть, ни пить, ни куролесить. Она стёрла слезу. Вот – не спрашивайте, откуда и почему эта слеза у неё: по покойнику ли, по своему ли милому другу татарину, который только что "звонил – не дозвонился". Как, она разве не сказала? Друг был татарин. Крещённый в Николая. Тёзка умершего.

К ней вернулось раздумчивое настроение. Если кто-то умирает, надо особенно чётко отслеживать свои слёзы – о чём они? И вы себя сможете лучше узнать… Она услышала это на каком-то занятии, и вдруг сама содрогнулась: ведь слезу смахнула не о покойном. Хорошо, что никто не знает. Как-то неудобно, подумалось ей, вот умер человек, и никто о нём – лично о нём – не уронит чистой слезы! Никто не пожалеет о нём. Бедный Колька! Она всё же расправила его колени, постаралась придать телу нужную форму – чтоб лежал ровненько, руки ему сложила на груди. Он был податливый, мягкий, даже ещё тёплый. Кожа на остывших уже ладонях и желтоватых от табака пальцах была шелковистая. Это удивило.

Она снова принялась читать ему слова святого Евангелия, но думала настойчиво лишь об одном: сначала надо было вымыть, а уж потом читать. Чистому надо читать слово Божье! А вдруг оно ему – грязному – впрок не пойдёт? Что за нелепость…

Наконец, привезли гроб. Уже стемнело, на улице зажгли фонарь. Гроб внесли в каморку, крышку поставили во дворике. В бригаде было несколько человек. Один из них казах, старше всех по возрасту, был хорошо осведомлен относительно русских православных обычаев. Он выдал все церковные обрядовые вещи – покров, молитву на лоб, пластмассовый крест в руки, крестик на шею – и всё сказал, что делать, куда что девать, сколько ставить свечей и где их зажигать. Ему авансом заплатили половину денег, остальные – завтра.

За вечер удалось достать все необходимые деньги. Достала их племянница покойного. Но денег было впритык – оплатить погребальной конторе, за гроб, и за землю на дальнем кладбище, и всё. Поминать даже не на что. Сестра прикинула расход на помывку покойника, решилась и сказала жиличке:

- Ладно. Вымоешь его?.. Я тебе воду согрею.

Она принесла воду в тазу, хозяйственное мыло и губку.

- Помой его как-нибудь, сильно не старайся, - сказала, словно извиняясь.

Стояла в своём платочке, в куртке:

- Ну, как ты будешь! Нет! Я – не могу!

Жиличка при этом вспомнила свою бабушку и абсолютно её тоном уверенно сказала:

- А что здесь такого особенного? Ничего особенного: человек помер.

Трудно было ворочать покойника на постели, остальное было легко сделать. Мылила губку в тёплой воде и мыла, мыла. Сестра то выходила, потому что не могла там находиться, то входила, чтобы помочь перевернуть тело. Жиличка, может, и правда не боялась, но почему-то болтала довольно много:

- Ты не бойся, если у него из лёгких выйдет последний выдох: это бывает. Это нормально, ничего особенного…

И затем, по ходу дела, сказала:

- А он ведь меня любил. Я – его последняя любовь. Как же я его не вымою.

Сестра, помогая переворачивать тело, с нажимом:

- Да уж, любил! Надо было – не пить! Тогда – понятно. Тогда это – любовь!

Жиличка потом рассказывала, что он «явился» ей смеющимся, лукавым. Мол, он будто бы стеснялся того, что она его моет, все части тела. Болел ведь он очень сильно, и мыть там реально было что. Особенно, зная её дотошность… Наконец, окончили дело. Обтёрли его чистой тряпкой, одели, положили в гроб, и тут же понесли прочь всё, что было в каморке: грязное и мокрое постельное, несколько одеял, тюфяк, подушку всю мокрую насквозь – предсмертные поты! Ну и всё остальное. Вёдра, картошку проросшую, и лук. Газеты и рваные, грызенные мышами, книги…
Вышла полная тележка, однако.

Но пока – всё суетились, одевали, украшали, прилаживали на лоб молитвочку… Вспоминали приметы: нельзя бросать покойника одного, чтобы он не снился. Обрядили. Вышли. Сели на лавке. Узенькая лавочка, на которой утром обычно помещался бокал с кофе и пачка арахиса жилички, а вечером – молодые люди с пивом и красавицами, - лавочка была сколочена из двух досок, сверху покрытых крашенным белым подоконником. Над ней, прямо над головами двух женщин, набирала цвет огромная старая яблоня, посаженная сорок лет назад уходившим в армию Николаем. С одной стороны во двор заглядывала встающая Луна, с другой его узкое пространство освещал бессменно-дежурный фонарь. За воротами послышалась автомашина.

- Наверное, Мацедун приехал, - сказала сестра.

Мацедун – вместо Мао Цзэдун, так когда-то прозвал этого рослого, крепкого, монгольского вида человека отчим покойного. Он был старым знакомым семьи, и Николай время от времени уезжал к нему работать. Это точно был он; сестра шепнула жиличке:

- И с ним – Мацедуниха!

Жиличка вскочила, чтобы уступить место гостям, и встала напротив лавки. Там она и простояла всё время их визита, поправляя такой непривычный для неё, постоянно съезжавший с головы платок. Мацедун прошёл, поздоровался, сел на лавку. Посередине села жена. Он посетовал на то, что жизнь такого прекрасного работника так скоро и нелепо оборвалась…

- Как я его звал, поедем ко мне, мы будем лечить тебя, уколы делать, хорошо кормить, и ты поправишься. Он бы ещё жил, если бы поехал со мной!

Его жена степенно молчала или изредка поддакивала. Он начал говорить о деле:

- У нас сейчас материально не так уж хорошо – сами знаете, детей надо учить, а старших и женить пора. Гм-м. Расходов стало больше! А доходы те же. Вот, простите, что так мало – я бы в лучшее время много больше вам дал на такое дело… даже сам бы всё полностью оплатил.

Жиличка вспомнила, как Колька, работавший годами у Мацедуна на участке и в доме, удивлялся:

- Оленька, да разве можно так много есть? Ты знаешь, сколько она готовит? Вот такие казаны огромные! Они оба такие толстые! И всё плачут, что расходы большие…

Украдкой разглядывала она приехавших мужа с женой. Они и правда были довольно толстые, оба. Муж намного выше неё, в добротной куртке; светлые брюки, полуботинки, кожаная кепка. Она одета в длинное тёмное шелковое платье – до сапожек. Платок, повязанный по-мусульмански, покрывал её голову и исчезал под воротником кожаной куртки, укрывавшей её полную, статную фигуру почти до колен. Она казалась даже нарядной, торжественной.

На фоне её молчания или поддакивания мужу жиличка услышала одну фразу:

- Если бы Николай жил не так, не пил бы, он бы служил в церкви.

Сначала ей подумалось – о Господи, кем? Ну, кем он был бы в церкви, этот безбожник. Знала она его несколько месяцев, пока жила в этом доме, снимая комнатку у сестры покойного. Он влюбился и бегал за ней, делал комплименты, но, если злился, мог и обматерить… Приносил ей сладости, орешки. Она полагала, что он приворовывал на базаре, но он с честным видом рассказывал ей всякие небылицы:
- Смотрю – идёт женщина. Увидала меня и говорит: - Вот, на тебе, сынок, поешь…
- И – что?
- Как – что? Ешь! Это – орешки, смотри, какие вкусные!
Орешков, разложенных торговкою в пакеты для продажи, было, если что, до пяти килограммов…

Однажды, упившись до полусмерти, Николай шёл домой. Его остановила пожилая женщина, знакомая его матери.
- Коля, я ведь хорошо знала твою маму. Она так тебя любила.
- Да, это точно. Мама у меня была хорошая!
- А вот ты-то почему такой нехороший, всё пьёшь! Сходил бы ты в церковь, Богу помолился, покаялся в грехах.
- Нет, что Вы, тётка! Мне в церковь никак нельзя.
- Почему это?
- Да ведь я же – коммунист!..

Свалился в лопухи возле ворот и заснул мертвецким сном.

В чём комизм той ситуации – когда-то он был, действительно, кандидатом в члены КПСС.

Жиличка всё думала о том, кем бы он служил в церкви? Интересно… если даже не мог войти и помолиться. Он был достаточно стар, чтобы быть служкой. Немузыкален, чтобы петь. Что она имела в виду, эта Мацедуниха?

… А она пожелала войти к нему и проститься. Гроб поставлен был в каморке у стены. Ногами вперёд. На подушечке около головы разложены разные цветочки, которые привезли из ритуальной лавки. Руки сложены, как положено, в них – крест. Костюм, рубашка – нашлось всё хорошее. Только