слабые шеи. Так что элитным пришельцам, свалившимся с неба, удалось только, не солоно хлебавши, переночевать. Вернулись и сразу пошли расчищать взлётную дорожку от снега широкими лопатами. Виктору тоже досталась лопата. Потом долго разогревали мотор, заморозив пассажира в железной скорлупе до дрожи. Наконец, второй пилот поманил к кабине и, как обухом по мёрзлому темечку:
- Возвращаемся: весь юг в мощном циклоне без конца и без краёв, - и отвернулся к приборам.
Мотор взревел, немощная против природы железная птица с коротким разбегом оторвалась от негостеприимной заснеженной земли и устремилась на ясный север. Виктор вытер выступивший на лбу пот, сердце гулко метелилось в груди, а мысли метались словно позёмка. И не попрёшь против. А он всегда хотел только одного: сам задумал – сам и выпутывайся. Хотелось быть одновременно в одиночестве, не зависимым ни от кого и ни от чего, и в то же время в живой толпе со всякими её передрягами. На равных и раздельно. И не хотел понимать, когда ему говорили, что одиночество в толпе усиливается, порой – до болезненного состояния, и нельзя быть независимым, соприкасаясь со множеством других одиночеств. Он не был ни шоу-гедонистом, как большинство эстрадных звёзд, ни зловредным эгоистом, как российские олигархи, ни переиначенным Европой толерантщиком, когда вроде бы принимают чужие обычаи и верования, но стараются переделать под свои, он был всего лишь не обтёсанным жизнью индивидуалистом с узким и не установившимся ореолом ограничений для себя и для толпы, вознамерясь отгородиться от лживого и порочного общества собственным невысоким нравственным забором, таким, чтобы можно было всё же перекликаться с теми, идеологию которых он не принимал на дух. Больше того – у него никогда не возникало желания как-то изменить паскудное общество, погрязшее в материальных устремлениях. Он не понимал или не хотел знать, что общество не может быть образовано индивидуалами, а человек – общественное животное. Его надуманный лозунг: пусть каждый сначала сделает сам себя, а потом лезет в общество, фактически исключает и то, и другое. До него никак не доходила эта простейшая мысль потому, что он был не из тех человеков, которых больше всего и всегда тянет к вмешательству в чужие дела, в чужую жизнь, в чужие мысли, причём нередко с негативом себе, иначе не было бы семейных дрязг, родственных склок, собственнических разборок, малых и больших войн, разрушительных революций. Так было всегда и будет, как ни отгораживайся.
Он и на северную буровую намылился намеренно, чтобы проверить реальность своей мечты в условиях максимальной изолированности от большой толпы в минимально возможном рабочем коллективе. И не получилось. И Шкуряку, мастеру, и Тарасюку, бурильщику, новичок показался обычным образованным зазнайкой, брезгующим их сообществом, и они, обидевшись, со свойственной людям их интеллекта беззастенчивостью всячески его шпыняли, не давая ни минуты покоя. Их абсолютно не колыхали занудные моралистские увещевания умника, не светившие зелёненькими, ради которых и только ради которых они упирались на враждебном северном безлюдьи. В свободное время ханурик портил глаза чтением электронной книжки, а трудяги истово занимались увлекательными простейшими арифметическими подсчётами: сколько наишачили за день, сколько отослано в ридную на хозяйство, на чём можно сэкономить, в какой цене лишняя солярка и т.д. Не в деньгах счастье – это не для них. Вот так нечаянно в чистом эксперименте сошлись в чистом поле два математика и хилософ, два Архимеда и Диоген – миниатюрная общественная ячейка и индивидуалист.
И контакта без искры не получилось, и пассивного терпежа – тоже. Мужикам непонятно было его равнодушие к деньгам, они подозревали за этим что-то хитрое и объегоривающее, затемнённое слишком умным пройдохой, неизвестно зачем затесавшимся в их дружную бригаду. Они ни в какую не хотели жить так, как он пел, и ещё больше не хотели, чтобы он жил не так, как они. Для безопасности – а вдруг аферист выкинет какой-нибудь сатанинский трюк, и плакали их денежки – стали всячески травить и донимать чужака мелочами, урезая его заработок, льготы, премиальные и оставляя самую грязную и нудную работу, а он молча презирал их, забыв о толерантности и получая в ответ неприкрытую злобу и нахалюжное вытеснение из спаянной трудовой ячейки. Ему ничего не оставалось, как терпеть, и он стоически держался, не понимая в остатке, за что всё же шпыняли, за что они не хотели иметь его рядом, хотя он всячески старался не встревать в их меркантильную бухгалтерию и не копаться в их мутном душевном устройстве, и, может быть, поэтому был им чужд и неприятен. А в большом обществе будет, естественно, больше таких архимедов, и бочка, в которую он сам себя заключит, будет ещё надёжнее законопачена смоляной неприязнью и враждебным отторжением. И катанут так, что и костей не соберёшь, без жалости и сочувствия, не потерпев даже малейшего самоустранения и следуя извечному житейскому закону: либо ты с нами как мы, либо против нас, изгой, и катись к едрене фене. Нейтралям в любом обществе места нет.
Порой ему и самому было не ясно, чего же он хочет и от себя, и от общества. Подобия шарикоподшипника, в котором все порознь и все вместе? Но это неживой металл, а как вживую? Неужто он всего лишь старается скопировать европейцев с их расслоенным, но предельно дисциплинированным обществом, где индивидуализм сквозит и поощряется во всём: в браке, в семье, в работе, в религии, где угодно. Но даже многоуважаемая Меркелюша, и та иногда впадает в нервную трясучку оттого, что её толерантная задумка сделать всех людей и все страны индивидуально независимыми и одновременно терпимыми друг к другу в одном союзе рушится с треском, и хоть пиши мемуары. Жаль, конечно: как ни крути, а они всё же свои, ближе всех к нам по этическим нормам. Хотя, какие там свои, когда у нас и курские чужды воронежским, не говоря уж о Москве, которая иностраннее всех иностранных государств. Вот где яркий пример коллективного индивидуализма в стране неприятия такового. А нужна ли нам вообще Европа? Конечно, нужна, иначе зачем Пётр Первый прорубал окно? Сами-то мы можем многое придумать, особенно никому не нужное, но любопытно, что вот сделать свою задумку ни выдержки, ни терпения не хватает - начнём и бросим. А они подберут, переоформят и сделают, да ещё как! – любо-дорого, заглядишься, себе не поверишь, что ты задумал. Вот и перенимаем нехотя от них готовенькое и симпатичное: моды, обычаи, еду, барахло, технику, стиль жизни, оставаясь в душе самими собой. У нас телега бежит впереди лошади: снаружи-то мы вроде бы и оевропеились, а внутри как были, так и остались расейскими, ещё не дотягивая с умытым рылом до их загнивающей цивилизации, в которую поспешаем облачиться. Надо ли? Тот же Пётр говорил, что Европа нам нужна на одно-два поколения – со сроками он, торопыга, промазал – а потом, мол, мы её в гробу видели, шла бы она в одно место под юбку Мадонны. Сказал, конечно, с пиететом, хотя, кто его знает, может, ещё и погуще завернул, он же – Пётр! - а не какой-то там Джон или Ганс. Нам нужны их вдумчивые технологии, а не индивидуалистская нравственность с изъяном. Каждому – в этом Витюля ошибался тоже – хочется жить внутренне раскрепощённо, по-русски, но и независимо от толпы, и при этом достаточно обеспеченно пользоваться всеми ихними общественными благами цивилизации. Хочется походить на них, чопорных, ухоженных, респектабельных, элегантных, знающих себе цену, уверенных в себе и – стоп! – не хочется быть как они выгодно лживыми, бесцеремонно жадными, сквалыжными, беспримерно наглыми, меркантильными, лишёнными воспетого романтиками ореола благородных рыцарей, но… всё равно тянет к ним, тянет к красоте, порядку, к удобным игрушкам. Хочется верить, что и они все такие же красивые и порядочные, как окружающий их мир, и всё оттого, что мы – не они, а русские. Нам у них уготовано местечко с краю стола, на котором наши борщи, пельмени, блины с красной икрой, нефть и газ. «Ничего», - думалось с горечью, - «мы - люди не гордые, потерпим, да и протолкнёмся поближе к центру». Нам предлагают: в душе будь, кем хочешь, а в нашем обществе, среди нас, европейцев, живи, как мы, не высовываясь. Будь индивидуалистом, но в пределах наших правил.
Вертолёт так тряхануло и повело в сторону, что Виктор, не удержавшись, скатился с неудобного сиденья на пол и грохнулся боком о ящик с генератором, словно кто-то подслушал и постарался вытряхнуть из него непотребные мыслишки. А он тут же подумал, ужасаясь, что же будет, если толпа, разрастаясь, превратится в скопище Шкуряков и Тарасюков, а не в товарищество Ивановых? Что тогда? Как от такой уберечься, отгородиться? «Фигушки, не получится, не дадут!» И что, значит, разумный индивидуализм – миф? Недаром отвергнут природой, самым непредвзятым жизненным судьёй. Но соглашаться с этим не хотелось и одному, и вместе с Европой. Хотелось верить, что с развитием цивилизации и повышением благосостояния, люди не тупеют, а облагораживаются. Во всяком случае, так должно быть, хотя… По всем данным грядёт максимум цивилизации после цифровизации, а с ней, следовательно, и пик индивидуализма. И… гибель общественных связей? И… всеобщая гибель, апокалипсис? Вертолёт ещё раз основательно тряхнуло. «Ну и пусть! Пожить бы себе нормально, а не под команду «делай как все!», а потомки пусть подумают о себе сами». Он-то не хотел жить как все, хоть убей, а потому ещё тянулся к расслоённой Европе. Возможно, сказывался отцовский строптивый характер. Но тот утишал себя балансовыми подвигами и водкой, а сынок не хотел ломать себя даже в малости и потому безоглядно вздорил с судьбой. И ещё много чего передумал Виктор вперебежку и невпопад, возвращаясь на буровую, к Шкурякам и Тарасюкам, а когда вертолёт, наконец, приземлился-присосался к надёжному аэродрому, из него вышел на скованных от холода ногах не тот индивидуалист, что улетал. Этот был ещё менее уверенным в себе и более уверен в том, что хочет и будет жить нравственным изгоем, один и со всеми и по собственным правилам, которых пока не знал.
Мало того, что неудачи приходят одна за другой, так они ещё имеют зловредную тенденцию лопатить с постоянной щедростью наиболее упрямых, ершистых и несговорчивых даже когда тем и дышать-то нечем. На таких неудачи валятся комом, успевай только уворачиваться. Особенно жалуют талантливых, плодовитых на гениальные находки умников, в общем, всяких идиотов не от мира сего, как будто судьба старается уравнять для их же блага их плюсы и минусы. Таков Виктор. Весь в отца и полная ему противоположность. Одна схожесть – быстрый ум и острый язык. Но если у отца он больше смахивает на помело, то у сына это – ершистая щётка.
-3-
На этот раз неожиданно повезло, в чём не было его заслуги, а просто кончилась чёрная полоса. Прямиком к ним на буровую отправлялся бензовоз с соляркой, и шофёр, пожилой, задубелый от морозов дядечка с пепельно-серой шевелюрой, лохмами торчащей из-под чёрной вязаной шапочки, и такой же серой щетиной, покрывавшей подбородок и щёки, с удовольствием взял попутчика, надеясь скоротать время за дорожным трёпом ни о
