Саксофонистка

1.

В тот год осень ленилась, не спешила вступать в свои права в нашем южном городке. Первое сентября ничем не отличалось от тридцать первого августа. Небо осталось все таким же голубым, воздух — таким же жарким. Но лучше бы она поторопилась начать свой дождливый танец. Хотя бы ради спасения городской травы, совсем поникшей под летним солнцем. Да и среди людей сложно было найти тех, кому бы нравилась засуха. Разве что любителям пляжного отдыха, да маленьким детям, которым все нипочем. Школьники постарше совсем не радовались перспективе весь сентябрь изнывать от жары, да еще и на уроках при этом. Возможно, также думали и учителя.

Две старшеклассницы шли из школы, стараясь держаться в тени рыжеющих каштанов. Почему-то в последнее время каштаны в городе осенью не желтели и даже не краснели, а просто начинали сохнуть и рыжеть уже в конце лета. Причины этого оставались загадкой. По черным футлярам, висящим на плечах у девочек, можно было догадаться, что для них учебный день еще не окончился, и шли они в еще одну школу — теперь музыкальную.

"Понимаешь, я не могу его отпустить. Это тупая человеческая сущность. Три месяца я его не вижу, не звоню..." — опять жаловалась Катя, та, что повыше, брюнетка. "Дура. Будто бы он тебя спрашивает, отпускаешь ты его или нет. Давно, наверное, уже гуляет с какой-нибудь девкой поумнее", — подумала Лена, ее подруга, та, что пониже и блондинка. Но вслух ничего не сказала. Последние три месяца Катя часто вспоминала о своих неудавшихся отношениях с каким-то мальчиком из другой школы, которого Лена даже не знала. Это раздражало. Но вслух Лена всегда говорила что-то стандартно-ободряющее, либо же молча ждала, пока поток однотипных сожалений, риторических вопросов и "если бы" не иссякнет. "А жара-то какая. И не скажешь, что уже осень", — вдруг сменила тему Катя. Приступ закончился, как и начался — резко и неожиданно.



2.

Лена училась по классу саксофона. У нее был альт, и, как она думала, хорошо получалось. Но, как это часто происходит в жизни, не будь одной случайности, и все могло бы сложиться совсем по-другому.  Как ей исполнилось десять лет, в семье пошли разговоры об обучении девочки музыке. Зачем? Ну, на будущее, просто, чтоб не расслаблялась в переходном возрасте. Тем более, что в доме был баян, оставшийся от прадедушки. И, если б мать вдруг случайно не увидела по телевизору выступление какого-то саксофониста и не увлеклась, то быть бы Лене баянисткой. В тот день мать села на телефон, и не слезала до вечера, пока не обзвонила всех знакомых и подруг. Назавтра настала очередь музыкальной школы. "Да, конечно, мы будем заниматься серьезно. Девочка очень талантлива" — услышав это из своей комнаты, маленькая Лена, еще не подозревавшая тогда о своем таланте, поняла, что ее судьба решена.



3.

Лена стояла в хорошо знакомом классе музыкальной школы. С весны он совсем не изменился. Да и с чего бы?  Она ждала, пока преподаватель договорит с методисткой. Они там в дверях уже минут десять обсуждали расписание. Она поправила гайтан, чтобы он не заламывал воротник блузки, встала на носки, потом на пятки. Из-за парт на нее смотрели множество новичков духового отделения. Лена посмотрела в окно, потом на новичков, стараясь выглядеть максимально спокойно и уверенно. Некоторые из них уже успели познакомиться, либо же знали друг друга до поступления, и переговаривались на свои детские темы. “Мелкотня. Еще не знают, что их ждет”, — думала Лена. Она готова была поспорить, что до выпуска дотянут двое из десятка.

Преподаватель закрыл дверь, обернулся, оглядел класс, хлопнул в ладоши два раза. "Тихо, тихо", — сказал он своим негромким голосом. Альберт Евграфович был давно не молод, очевидно, пенсионных лет. Мать говорила, что он какой-то там заслуженный деятель, и Лене очень повезло стать его ученицей. Она же считала его просто добродушным старичком. Новички притихли. Преподаватель подошел и встал рядом с Леной. "А сейчас свою игру вам продемонстрирует наша единственная и неповторимая саксофонистка пятого класса Скоробогатова Елена", — объявил он и, заведя руку за ее спину, приобхватил за правое плечо. Лена поняла это как сигнал к началу. Она взяла в руки саксофон, гайтан ослаб, но несильно, в рот — мундштук, набрала воздуха. Вдруг рука учителя снова сжала ей правое плечо. "Леночка, ты должна подавать младшим правильный пример", — сказал Альберт Евграфович своим добрым голосом с ударением на слове “правильный”. Она застыла, не понимая, что не так. Воздух из легких вышел, заставив инструмент издать странный сдавленный звук. Некоторые новички в ответ издали звуки, очень похожие на смешки. Лене оставалось только покраснеть. "Ручки — вот так... так. А головку..." — приговаривал учитель, поправляя постановку. "Вот теперь все будет хорошо", — постарался он приободрить Лену.



4.

Вечером Лена шла домой и злилась. Подгоняемая мыслями, она не замечала ничего вокруг. Злилась на себя за то, что, может быть, расслабилась за лето и чего-то подзабыла. За то, что сразу не поняла ошибок и, как дура, застыла на месте. На Альберта Евграфовича — за то, что заставил почувствовать себя первоклашкой. Как маленькой, он сам правильно поставил ей руки и выровнял положение головы. И это перед целой кучей настоящих первоклашек! “Старая козлина!” — повторила она, про себя, конечно. Да, она отыграла своего Чайковского, но, если б не это все, то получилось бы намного лучше.

Лена резко остановилась, огляделась — не прошла ли. Она жила в старом центре города, в переулке с таким европейским названием: “Итальянский”. Насколько эти два ряда, еще, наверное, дореволюционной постройки двухэтажных домов похожи на Италию, Лена не знала. Она жила в одном из них. Вон он — виднелся впереди. Лена глубоко вдохнула, пошла медленней. Матери совсем не нужно было знать о ее позоре, и давать повод для подозрений тоже было ни к чему.

Через минуту девочка уже входила в вечно открытые дворовые ворота. Если бы их дом был нормальным, то она бы зашла в подъезд. Но там лестница уже много лет как начала разваливаться. Ее никто так и не починил, зато на первом этаже поставили железную решетку. Чтобы попасть домой на второй этаж, надо было подняться по наружной металлической лестнице, под которой, казалось, с начала времен сидела на скамеечке соседка снизу баба Шура, толстая и плохо слышащая. Лена громко поздоровалась с ней, сказав: "Добрый вечер!"— и взошла на лестницу. Гулко по ступенькам стучали каблучки.

Дверь открыта, проем по летней привычке занавешен переделанной в штору старой простыней. Лена вошла, осторожно повесила саксофон на специально для него приделанный крючок на стене, сумку поставила на табуретку, начала снимать туфли. Все это обычные, неизменные, доведенные до автоматизма за пять лет действия. Через семь секунд должна была появиться мать. Вот скрипнул в большой комнате диван. Точно по графику мать вышла из-за шкафа, отделявшего импровизированную прихожую. 

— Ну что? Как дела? — с ходу спросила она.

— Привет, мама. Все хорошо. Сыграла нормально, как всегда. Не зря летом упражнялась. Показала мелким, чего они смогут достичь, если будут стараться. Альберт Евграфович меня похвалил.

На миг Лена испугалась, что ее излишняя многословность может быть подозрительной. Но собралась, и вспомнила, чтобы все было как обычно, она сейчас должна полезть в сумку искать мобильник. А вот и он. Нашелся быстрее, чем нужно.

— Вот и хорошо. Умница.

Мать улыбнулась, очевидно, такой ответ ее удовлетворил. А похвала за успехи в музыке в принципе была единственным типом похвалы, на которую Лена могла рассчитывать в последние годы. Мать развернулась и пошла в зал, где о вечных темах спорили телевизионные профессиональные спорщики.

— Ужин на печке! — крикнула она оттуда, чтобы быть громче них.

Скрипнул диван.



5.

Мать в своей жизни работала мало, и, похоже, в какой-то момент решила вообще больше не работать. Сослалась на плохое здоровье. Что и не мудрено — с таким-то характером. За редким исключением, она все время проводила дома. Этот расклад не нравился родителям отца, опасающимся, что он может перетрудиться на работе.

Теперь музыкальный успех дочери стал для матери смыслом жизни, за который она очень ревностно ухватилась. В своих мечтаниях она представляла, как ее девочка выигрывает престижные конкурсы, ее показывают по телевизору, берут интервью. В них Леночка не устает благодарить маму за указанный в жизни путь, за все, чего она добилась. Также часто она представляла, как сама отвечает на вопросы журналистов о том, как все начиналось, как она разглядела удивительный талант дочери. Рассказывала, сколько всего она сделала, чтобы сегодняшний триумф стал реальностью, а не просто общей мечтой. В грезах она целыми днями отвечала на звонки подруг, восхищенных таким поворотом событий. В реальности она уже долгое время мало с кем общалась.

Но мать знала, что успех — это не мечтания, и даже не желания. Успех — это прежде всего упорный труд, порядок и дисциплина. И она старалась не щадя себя, ежедневно дочери с этим помогать. Взяла на себя слежение за распорядком дня, регулярностью занятий, режимом сна и бодрствования. А еще — мало кто об этом задумывается, но ходить в туалет тоже нужно регулярно. В общем, она могла собой гордиться.

И что она получала в ответ? Тихая ненависть, желание не видеть и не слышать. Глупая дочка с одной стороны не понимала, как важно усердие для хорошего результата, а с другой — свою главную надежду на исполнение желаний возлагала на саксофон, которым и заставляла ее заниматься мать. Вот станет она знаменитой, известной и богатой, тогда можно будет уйти жить отдельно и не считаться с матерью. Еще, конечно, можно было просто удачно выйти замуж. У нее даже было обручальное кольцо. Когда она родилась, отец зачем-то купил его. В пятнадцать лет оно, конечно, было большевато, так как выбиралось на мамин палец, но, когда Лене исполнится двадцать, должно быть в пору. Оно хранилось у матери в шкатулке. Когда Лена думала на эту тему, само наличие кольца несколько смущало. Получалось, что родители не верили в ее удачное замужество, и думали, что ее жених будет каким-то нищебродом, не способным купить кольца.



6.

На ужин мать оставила на печке чашку борща с дополнительной котлеткой в ней. Она говорила, что есть каждый день жидкие и мясные блюда очень важно. Лена это не оспаривала, да и с матерью спорить вообще бесполезно. Она разогрела ужин в металлической миске, взяла два кусочка хлеба, и, расположив все это на подносе из старой разделочной доски, пошла в свою комнату.

Странно, но то, как Лена смогла скрыть от матери плохое настроение, его же и улучшило. Теперь, чтобы быть в норме, было достаточно просто отвлечься на время.

Лена поставила небольшой переносной телевизор на письменный стол, рядом с компьютером, включила его, а сама уселась на кровать напротив и установила на коленях поднос. Она сразу переключила спорщиков, так как в вечных вопросах ничего не понимала. На другом канале рассказывали новости, но опять вела эта мерзкая баба. Наконец, на третьем реклама предлагала стать