ИСПОВЕДЬ ПЕРЕД ИНФАРКТОМ. Моя краткая автобиография (1985)

Театр Комедии… Все мои друзья и знакомые неизменно смеялись, когда я им рассказывал об этом. Всю долгую, тяжкую зиму 1975-76 гг. проработал в театре, мебельщиком-реквизитором. Я и любил, и ненавидел это место. Я любил спектакли, репетиции, совершенно уникальную атмосферу творчества (а режиссёром там тогда был Фоменко, а какие актёры!..) – но это место было не моё, и оно мне казалось совершенно чужим и чуждым. И это чувство всё обострялось и усиливалось. Но в один из самых тяжелейших, отчаяннейших, чернейших, безысходнейших для меня моментов, ранним, тёмным, холодным зимним утром, задолго до спектакля, я, замёрзший, усталый и не выспавшийся, остановившись во время работы на минуту за кулисами, увидел сквозь щель между декорациями, на тёмной сцене, в совсем крохотном пятне света, перед абсолютно пустым и тёмным залом, одинокую женскую фигуру в чём-то лёгком и белом, исполнявшую удивительный танец... И услышал музыку (это был композитор Олег Каравайчук). Она была как раненая птица. И в этом было столько тоски, столько печали, столько одиночества!.. И в этот момент – я вдруг понял «душу театра»! Так я это тогда для себя назвал. И в этот же самый момент я простил и театру, и его людям всю их чудовищную, выматывающую суету, все их бесчисленные грехи, вольные и невольные. Я понял, что та же изначальнейшая, самая коренная, самая глубинная страсть, что движет ими – движет, по сути, и мною самим. И что настала пора мне идти дальше…


ВОХР

С весны 1976 года стал работать во вневедомственной охране (ВОХР), вахтёром. Сторожил некоторые вузы в самом центре города, потом – уже постоянно сторожил Гипротеатр (на Думской улице, напротив Перинной линии Гостиного двора). В основном – по ночам. Возможности побыть совершенно одному, в полной тишине, и достаточно долго – хватало с избытком. Мог сколько угодно разбираться в своей душе, читать, писать, созерцать репродукции Николая Рериха на одном из кульманов и даже играть на рояле «Красный Октябрь». Читал много, но больше ходил по огромному, пустому зданию – и думал. Если так можно назвать те мучительнейшие самокопания, которым я тогда всецело предался. И чем больше копался – тем всё сильнее звучали во мне одни и те же слова: «Нельзя служить двум господам»… Боже мой, но как быть?!. «Господу Богу твоему поклоняйся, и Ему одному служи»…


(50)  3.8.85.

ТУПИК

В середине лета 1976 года я уволился с работы в ВОХРе. И отправился в путешествие по ещё действующим ныне монастырям. Было предположение – и была надежда – что именно там мне удастся найти своё истинное место. Но то, что я там воочию увидел, повергло меня в глубочайшее разочарование. Совершенно потерялась надежда найти там свой истинный дом и своих братьев по духу. Даже о временном там прибежище не могло быть и речи…

Казалось, что остаётся только один путь: уйти в глухие леса и стать отшельником-одиночкой. Я знал, что это не может и не должно быть навсегда. Я знал, что рано или поздно я должен буду вернуться в мир, к людям. Но только тогда, когда я буду к этому готов, когда мне будет, что им сказать. А я тогда совершенно не чувствовал себя к этому готовым. Напротив, чрезвычайно остро чувствовал свою незрелость для жизни, для мира, для человеческого общения, для настоящего, большого, человеческого дела. Казалось, что нужны ещё годы и годы для духовного созревания, для чисто внутренней, строго уединённой, глубокой духовной работы. А там – будет видно…

Снова отправился в леса, искать место для своей кельи. И очень скоро понял, что нет мне там ни места, ни пути. Лес не принимал меня. Природа не принимала меня. Не принимала – и всё. Я ей был чужой, и она мне была чужая. Мы были совершенно чужими друг другу, и наши пути совершенно не совпадали. Раньше это бывало по-разному, но сейчас это было так. Лес выталкивал меня из себя. И я сам стремился вырваться из него как можно скорее. Но куда?! В городе мне так же уже не было никакого места. Он мне был уже совершенно, непереносимо чужой – и я, каким я тогда стал, был для него бесконечно, бесконечно чужим, инородным, ненужным и никчёмным.

Но выбирать тогда не приходилось. И я снова вернулся в город, в опостылевший дом, пропахший перегаром, табачным дымом, несвежим мясом и заплесневелым хлебом, к непрерывным скандалам, попрёкам, воплям, матерной брани (к которой прибавились и многоэтажные богохульства), к бесконечно чужим, чуждым, враждебным людям, именующимся моими родителями. К полной безысходности. К полному тупику.

Начинался самый тяжёлый, самый страшный кризис из всех, что мне довелось пережить до тех пор…


2-я тетрадь 

(1)  5.8.85.

КРЕЩЕНИЕ

7 августа 1976 года мне довелось пережить нечто такое – что я, наверное, всю свою жизнь буду пытаться описать и объяснить. И, прежде всего – понять. Это произошло у Инженерного замка, у памятника Петру, на маленькой скамейке у Кленовой аллеи… В тот день я сделал выбор. Я выбрал самого себя. Хотя в то же самое время это было не выбором – а Судьбою. И это стало моим «духовным крещением»… Просто, ко мне прилетела Птица Свободы, которая прилетает только один раз. Прилетела буквально, физически. И я в неё поверил…


(2)  5.8.85.

Через несколько дней после происшедшего, я уничтожил все свои документы, начиная с паспорта и кончая детскими фотографиями – все бумаги, где было моё прежнее имя или мой прежний образ. Большой, тяжёлый свёрток, включая увесистый кусок железа, был брошен в воду канала Грибоедова у Спаса-на-Крови – прямо против испещрённых ног распятого Христа…


(3)  5.8.85.

КНИГА СЛОВА

После этого во мне как бы сломалась некая стена. И из меня пошла моя «Книга Слова». Её я писал (точнее – записывал) ровно 50 дней, непрерывно, каждый день…


(4)  5.8.85.

УХОД

В начале сентября 1976 года я ушёл из дома. Оставаться там было уже невозможно ни с какой стороны. Ночевал у друзей и знакомых. И – где только мог – продолжал писать «Книгу Слова»: в пустых аудиториях Университета, в читальных залах библиотек, на одиноких скамейках в холодеющих садах и скверах осеннего Ленинграда-Петербурга. В ней я выложился весь. Весь, кем я тогда был – кем я тогда стал…

Наконец, она была закончена, перепечатана на машинке – и, с грехом пополам, пошла по рукам. Но что было делать дальше?..


(5)  8.8.85.

Я хотел смерти. Хотя «смерть» – это слишком, слишком слабо сказано. Я хотел совершенного, совершенного небытия, полной нирваны. О какой подлинной смерти может идти речь – если уже есть прошлое? А я хотел такого небытия – в котором бы полностью, без всякого остатка и следа, растворялись навечно не только настоящее и будущее, но и прошлое.

Я устал так, как ещё не уставал до этого никогда в жизни. Ответственность, которую я на себя взял, и что отразилось в «Книге Слова», давила на меня с невыразимой силой. И я не знал, что с ней делать…

Я хотел, чтобы меня поскорее взяли и куда-нибудь посадили – хоть в тюрьму, хоть в сумасшедший дом. Скорее, конечно, думал, последнее. Но почему меня не берут?! Неужели, до меня и здесь нет никому никакого дела?!

26.6. – 8.8.1985.
4.5. – 1.8.2006.


Послесловие

20 лет спустя

1.

Моё повествование с очень кратким, фрагментарным и неполным изложением истории моей жизни до сентября 1976 года, запечатлённое синей шариковой ручкой на страницах двух больших тетрадей с изображением головы коня на обложке, так и оборвалось на этих словах: «…никому никакого дела?!».

История написания вышеприведённого текста вкратце такова. То, что у нас в СССР настало «время перемен», я с величайшей силой и ясностью почувствовал ещё в тот день, когда по государственному радио передали сообщение о смерти генсека Черненко. Это было, точно сейчас не помню, где-то в начале марта 1985 года. Я в то время уже лет пять, как отошёл не только от всякой общественной деятельности, но и вообще почти от всякого общения с людьми, пытаясь заниматься самообразованием и «духовной работой» над собой, пытаясь выработать свой Символ Веры и свою Программу, стараясь «духовно созреть» для нового «хождения в народ» с новой проповедью своего Слова. И пребывал я тогда в состоянии тяжелейшего духовного тупика. На меня уже от самых этих первых мартовских дней повеяло наступающей Перестройкой, и в душе стали просыпаться самые светлые надежды, и стали строиться самые фантастические планы духовного обновления страны и мира и моего активного участия в этом процессе.

Особым толчком к моему тогдашнему «социальному пробуждению» стала фраза Плеханова (со ссылкой на Маркса) о том, что отдельный человек, будучи существом общественным, может себя обрести только в общественной деятельности. Повеяло революцией… Да, человек может раскрыть себя – только раскрываясь другим, пережить открытие себя – только открываясь миру и открывая в себе мир. Стать собой, можно только жертвуя собой во имя других, этому и учит Традиция. И моё время пришло. Я тогда уже достаточно «созрел духовно» для того, чтобы это понять…

Где-то в начале лета 1985 года я прочёл публицистическую книгу Леонида Жуховицкого «Счастливыми не рождаются», где, в частности, рассказывалось о самодеятельном молодёжном клубе «ЭТО» (Эстетика, Творчество, Общение). И я всем нутром души почувствовал, что живая и подлинно творческая общественная работа в нашей стране и при нашем строе, всё-таки, возможна, не смотря на все ограничения, и что теперь такие инициативы будут всё более возможны и даже, наверное, поощряемы, им будут давать «зелёный свет». Я просто интуитивно почувствовал в этом МОЁ. Наступало «моё время»!.. И меня тронула задушевность тона Леонида Жуховицкого. И мне в то время было 33 года – возраст Иисуса Христа, как воскликнул когда-то Остап Бендер. И во мне родилась идея написать Жуховицкому письмо…

Я в то время писал и обширные письма в ленинградские газеты с различными общественными инициативами, и стал писать обширнейшее письмо в популярнейший тогда журнал «Техника – молодёжи» (не дописал и не отправил). Но особую роль суждено было сыграть моему письму к Леониду Жуховицкому…

Я начал это письмо с «краткого» описания моей биографии. И расписался. И растянулась эта моя «краткая», в качестве вступления к письму, автобиография – сами видите, дорогой читатель, докуда… Мне абсолютно необходимо было высказаться. Мне было абсолютно необходимо, чтобы меня кто-то понял. В Леониде Жуховицком я не то, чтобы увидел или почувствовал, а – заподозрил такого человека. Но для меня тогда даже это было очень много. И я стал дико и одержимо писать и исповедоваться этому незнакомому человеку…

Полтора месяца, изо дня в день, я писал эти автобиографические записки. И чем больше писал – тем больше видел, что это у меня получается не письмо, а нечто, что уже никак не влезает в рамки эпистолярного жанра и принятых приличий в переписке, уже по одному своему объёму. И всё больше сомневался, что это можно будет послать. И всё больше сомневался, что это будет понято…

Читатель, особенно молодой, должен обязательно учитывать, в каких конкретно-исторических условиях это писалось. Очень о многом в своей биографии мне пришлось умалчивать. Я избегал писать о политике, об идеологии, хотя эти вещи играли в моей жизни огромную роль, и уже лет с 10-и я был антисоветчиком (хотя к тому времени – ко времени