выбором. Женихи в очередь стояли. За мной? Тоже, конечно, стояли, но я сразу матушке сказала, что только за Фрола согласна по их воле. А то в омут кинусь! Не супротивничала, а своё слово тоже имела. Не чужая я им, а дочь. Ясно, что по их воле. Они согласие на сговоре давали-те. Как же? По их воле!
Ну вот, потом мужики всем своим бабам тоже накупляли трусов-те. Большое это облегчение нам стало. А то, ведь, и из дому не выйти просто так. В церкву, уж это само по себе, не ходили в такие-те дни, не грешили. А после родин, хоть как замотайся, а всё исподнее замараешь. Потом уж и сами себе трусы стали шить, из холстин. Резинку кому закажем в галантерею, кто в город едет, это-те не позорно покупать, не трусы, поди-ко, и –давай Бог удачи. Шили. Фролушка тоже мне машинку справил, заказывал купцу Свиридову, до свадьбы ещё. Энто мне самый дорогой подарок был на свадьбу. Што ты! Такое облегчение для рученек. Да он мне и так не давал руки нагонобить. Всё тяжелое сам делал, не то и скинуть бабе можно от натуги-те. Скидывали бабы часто. Может, кто и нарошно так старался. Не все детей любят. А у меня с ними и забот, что до трёх лет. Дальше он забирал с собой на работные дела разные. Около меня не больше двух было. Сосунок, да малой. Сосунок лежит, а проснется, малой с ним в качалке сидит игрушками забавляет, хохочут оба, лижутся, один соску из хлеба сосет, другой сухарик погрызыват.
Уставала? Да я тогда об этом и не думала. Молодая была, всё быстрёхонько, всё скорёхонько. И сестры, когда и снохи, помогали, и матушки. Все так. Управлялись. Бывало, что и чужих детей к груди проиложишь, коли мать занедужила чего. Всяко бывало. Были, конечно, бабы нагрешницы, только бы им по гостям ходить, набрехать ли набедить кому. Таких в другой раз и не пустят в дом. Строго народ жил тогда и трудно. Встану утром, пока все спят, хлеб поставлю в печь расстояться, топленую простоквашу достану постудить, она, ажно, розовая натомится — вот и завтрак готов. Днём чугун каши с томлёным салом, щей чугун, каравай горячий ко щам, да булочек сдобных с медом да на молоке. Вот и сыты, слава тебе, Господи. Едят, только ложки постукиваются. А на ночь рано укладывались, с темнотой все укладывались, свечей не напокупаешься. Воску своего от ульев тоже не вдостаток, экономились. А от масляной лампы, да от карасиновой — дух тяжелый в дому. Не любила я их. Для крайности держали, конешно, но зря-те не жгли. Побаюкаю на ночь-те их, детушек наших, когда сказку им скажу, уж энто они любили. Так и заснут, да и мы ложились. Высыпались, конешное дело, хоть и любились по полночи, молодые, ведь, вовсе были. А как они подростали, тут уж он, Фролушка, их в ежовы рукавицы брал, нежнёхонько, но крепёхонько, не вырвешься. Што отец сказал, пока ты с нами живёшь, — всё! Это тебе — закон. Они и не особо противились. Да и как ему отцу-то противиться? Они ж видали, какой он у них! Как встанут на масленицу стенкой против Резниковских — смотреть любо дорого! Как забор ровненькие. Ни один не выделяется из братьев. И тех так же воспитывали. Всех так же. Они, братовья, и по жизни рядом ровно стояли. Никому не давали отстать, захиреться, коли што заболел, или беда какая. И вперёд позорно было от братьев отрываться. Жили без дыр в своём братском-те заборе.
Между собой разбирались, да всё больше так, по удали. Кто кого переборет ли, перетянет. И наших он так же строжил. Пока дело не сделают, какие игры? Один воду возит на тележечке по кадушкам, если носить ещё тяжело, другой дрова, третий голиком пол трёт, четвертый стол скоблит, пятый картошку моет, чтобы коровке чистое сразу запарить. Ко всему приучали, чтобы знали, как чистота в доме держится, чтобы меня берегли брюхатую-то. И пойло корове вынесут, только глазом им сморгни, маленькие, а вдвоём уж бадейку тащут в стайку-те. И Фролушка при них николи не стеснялся меня за живот ласкать. Приникнет, слушает, как там следующий сынок корябается у меня. И они за ним, слушают, ждут, радуются маленькому.
Рожу, бывало, малого, а он вылезет, да копия Фролушка. Белесенький, глаза ещё толком не видят, а уж по отцовски щурятся, характер кажут. И губехами чмокает, улыбается и так роток кривит, ну копия батюшка, угодничек мой, и такая же ухмылочка пересмешливая промелькиват. У меня от чуда этого всё чрево возгорится. И такая охота до мужа приходит, хоть умри. А через год-два и вовсе, как голодная, тут уж смерть мне без нево. Большая охота к мужу у родившей женщины просыпается. Безудержная. Ещё родить от него хочется. У многих так-то видать. Семьи большие все были, и у братовьёв тоже.
К родителям придём, а в дому все зараз и не помещаемся. Или уж без детей сговоримся. В дому каком-ни то им угощенье поставим детское, им и весело там. Старшие в уме уже, честь наблюдают. А мы обязательно с подношениями к родителям идём. Где нас всех наугощать, армию такую? Или по очереди уж ходим с детками. Дети подношения несут, сразу понимают, что в гости так ходить надо, чтобы не во вред никому было, не в натугу, а в радость.
Сколь их у меня было? Так считай! До войны шестерых принесла. На войну пошел, а меня с брюхом оставил. Родился наш покосничек в сорок втором. Покосничек-те почему? А на покосе мы его зачали. Перед войной в начале июня косили уже вовсю, хороший год был. И росло, и сохло, Слава, Те, Господи. В конце мая начали, в июне два стога уж сметали, третий сушился, чего же и впрок не заготовить? Ребятёшки на речку убежали в обед искупнуться, а мы с ним в стогу приспособились. От духа сенного без вина пьяные были. Он у меня запекальщиком завсегда был, только что сено под нами не загорелось. О-ёй-ёюшеньки! Смотрит, смеётся, травинки с меня сдуват, пока отойду. А война уж на пороге была. Пока ребята купались, он два раза обернуться сумел, тоже возжегся. Молодой же был, тридцать пять ему без малого было тогда. Дней десять нам оставалось радоваться. Ещё стог успели сметать. Он сразу и вывозить сено с братовьями наладился. Черный от трухи приезжал, только глаза да зубы блестят, а после баньки — снова, как новенький. Озорной, довольный. Закоренел он у меня к тем годам, совсем крепкий стал, выносливый, жилистый. Вроде и не могутный, а подкову разгибал. А я в тот день и понесла, прямо почувствовала, большая охота она всегда ребёночка несёт.
Да как не болеть? Что ты! Болели. Умирали даже, как мор придёт откель.
Это, как приезжий какой появлялся, сразу детей прятали, как и наши родители нас, детей, прятали. Да не от сглазу. Кому их глазить-то? У всех такие. От заразы прятали. Это же беда, коли к тебе ещё на постой определят. Нас Бог миловал. Приезжие не любили, когда шуму много, а от ребят его всегда много, мы привычные, нам и ничего. У всех и посуда была гостевая, из неё сами хозяева и не ели, только гости. Да не брезговали, это ни при чём. От заразы береглись, хоть и обдавали кипятком, а береженого и Бог бережет. Детям строго запрещали, что в руки брать от незнакомых. После приезжего можжевельником дом курили.
В городе люди, как в клетке живут, нос к носу. В Москве сейчас, говорят, в метре ихнем вообще нос к носу едут по часу. Как тут не заболеть? И у нас болели. Пока не проветрит всё. Не любили мы приезжих. Тут уж неча греха таить, да и не грех энто, детей беречь. На Бога надейся, а сам-то не плошай. Слышала, чай, Лыковы староверы в тайге объявились. Вот и гляди: жили не тужили, а пришли к ним чужие — они и вымерли все сразу. Так-то, вроде и не ночевал у них никто спервоначалу, а вымерли. Старики-то ясно, срок пришел, может, а молодые што?!
Об чём это я говорила-те? А, сколько деток у меня родилось… Фролушку в сорок первом и призвали, как в осень уже вошли. Успели огород прибрать и колхозные дела справили. Фрол-те на заготовке леса больше работал, лес вывозил из чащобы, это по зимникам, а летом и молоко возил, и тракторенка чинил, головастый он был, и братья такие же, и косил. Специальность-те? А какая у крестьянина специальность? На все руки мастер быть должон, всё, куда нарядят, то и работал. Никуда николи сам не рвался, но и не отказывался. Это всё равно, где человек пользу несёт, если с душой, так и всем от того лутше. Деньги там совсем никакие тогда были, трудодни одни, палочки. На карандаши деткам, да тетрадки, и я малую копейку зарабатывала машинкой нашей. Много шить и некогда было, как прижмет, так и я принажмусь, постараюсь, где уж как платили. Он зерно на рынок свезёт, а на полученную копейку детям, что нужно для грамоты купит. Мне же семью одевать, да и родне помогать надо в ответ на помощь. Все так жили. Трудно. А тут эта война проклятущая, Господи! Мужики ровно с цепи сорвались — до ночи-те всё по дому старались все. Фрол с братовьями дров нам наготовил на три зимы. Ночь уж на дворе, а оне только телеги разгружают, да опять в лес. При луне.Понимали же, что и за ними придут. Сначала-те думали враз отобьёмся, а потом уж к осени-те поняли, что не просто так придётся.
В сентябре, в конце уж было, приехал вестовой с повестками из города утром. Со всех подписку взял, чтобы к утру собрались все у правления. Все мрачнее тучи ходят, бабы ревут. А Фрол мне и думать запретил о слезах: «Што же мы с тобой денёк наш расставанный портить будем? Миленькая ты моя, сладенькая? Мы с тобой лутше порадуемся, друг друга порадуем».
Деток перекрестил перед сном и настрого приказал спать, а то завтра, мол, их с собой к правлению не возьмёт. Они и уснули. А мы всю ночь в нашей светелке с ним и прошушукались. Жизнь нашу вспоминали счастливую да чистую.
Мы чисто жили, красиво. Двор перед крыльцом плахами листвяными выстелен, лавочки стоят, да стол летний. Большо-о-о-ой. И отхожее место он сделал с сидением. Как в городе, слышь, говорили. А мне, что в городе, что не в городе — едино. Иди-ка с таким брюхом опорожнись на корточках. Сразу сбросишь. Или уж стой, как корова. Думал он обо мне всё время. И войлок принес сапожный постилать под себя в мороз. Сидя-то не так холодно и ловчее всё.
Потом, со вторым уже, вовсе мне на зиму пристроил к задам дома теплушку с ящиком. От печки трубу проложил коленом, оно и грело. Уж просто спас, можно сказать. Вам не понять, как задницу-те на морозе заголять приходилось. Не всегда на ведро-те ловко, ночью ладно, спят все, а днём? Бежишь себе. Беременная вдвое чаще бегает по нужде, когда на сносях. Это уж природное, не от нас зависит. И первую ночь мы с ним вспоминали. Это уж на всю жизнь радость у нас была. Деток всех перебрали, кто у нас да какой. Погладил мне живот, бился уже ребенок-те: «Парень опять», — говорит. «Почему так думаешь?» — спрашиваю.
А он мне: «Девчонки у матери красу, говорят, забирают, пока та их носит, а ты у меня, как и была красотулечка, так и есть. Мальчонку, если жив буду, по святцам окрести. А не буду, так в память мою назови.» Как я тут взроптала на судьбу! Запричитала. А он мне сказал, што если он за нас не пойдёт, то кто ж нас и защитит тогда? Так уж устроено, те людские роды живут, где мужья жен защищают и детей своих. Все мужики идут, и он пойдёт, штобы мне не стыдно людям в глаза было смотреть за мужика лядащего. И то — правда. Лучше уж там со всеми перед смертью стоять, чем тут от людей отворачиваться.
И такие были. Куда ж без них? Одного помню, давно уж помер. Сразу после войны и помер. Тучный такой после войны стал. Важный, в начальники вышел, да удар его прибил.
Когда в колхоз объединялись, всё прыгал, кричал,
